Прощальный свет любви

И не посрамили. В последних числах сентября Валентину выписали из диспансера. День был сухой, теплый. Михаил в город отправился рано, а привез жену домой, ожидая, пока в диспансере оформят выписку, уже ближе к вечеру. Ребятишкам наказал в хате и на дворе порядок навести, чтобы глаз радовало. И про обед, наказал, подумать. Сам-то ничего приготовить не успел, но продукты, слава богу, были.

Валентину дети встретили возле калитки. После счастливых поцелуев и объятий пошли в дом. Окидывая взглядом знакомый двор, Валентина не узнавала его. Он был тщательно подметен, прибран. Зайдя в дом, и вовсе поразилась. Полы сияют чистотой, на мебели – ни пылинки. На хорошо промытых стеклах окон весело играют солнечные блики. Сдвинутые к косякам занавески приятно щекочут ноздри милым сердцу каждой хозяйке ароматом свежевыстиранного белья. Той же свежестью веет от скатерти, которой застелен большой обеденный стол с закругленными краями в центре залы. Михаил смастерил его сам вскоре после переезда в новую квартиру. Стол был накрыт. Из подарочных сервизов, которыми награждали Михаила Ефимовича за ударный труд, сейчас перекочевала сюда часть посуды. А в середине стола красовался в глиняной крынке, приспособленной под вазу, букет из березовых, кленовых, рябиновых, смородиновых веточек с проглаженными утюгом листочками, отчего осенние их краски стали ярче и контрастнее.

– Ой, какие вы молодцы! – то и дело всплескивала руками Валентина Кондратьевна. Но еще больший сюрприз ждал ее, когда они сели за стол. Под Любиным руководством (она и маме чаще других помогала на кухне) детьми был приготовлен овощной салат на закуску, суп на курином бульоне с разнообразной огородной зеленью на первое, куриное жаркое с молодой картошкой в сметане на второе, запивать которое предлагалось шибающим в нос ядреным квасом. В завершение обеда Люба извлекла из духовки и торжественно поставила на стол железный лист с рыбным пирогом. Несколько дней назад Михаилу Ефимовичу как передовику производства посчастливилось отовариться несколькими свежеморожеными рыбинами кеты. Часть их и стала начинкой для прекрасного, исходящего вкусным рыбным духом пышного пирога.

Пирог этот Валентину Кондратьевну сразил окончательно. А Михаил Ефимович, сияя от радости и гордости за детей, словоохотливо (после нескольких стопок самогона) хвалил их всех, особенно Любу.

– Да вы ж мои хорошие! Все можете, все умеете!

– Нужда заставит… – за всех скромно ответил Михаил, а Валентина Кондратьевна всхлипнула от избытка чувств:

– Как же я всех вас люблю! Как мне вас не хватало!..

6

Хорошо все то, что хорошо кончается. Однако выписка Валентины из диспансера еще не означала счастливого завершения ее болезни.

Когда Михаил приехал забирать жену, лечащий врач пригласил его к себе в кабинет для беседы. Рассказал, какого образа жизни должна придерживаться выздоравливающая пациентка (отдельная постель, посуда, свое питание и прочие тонкости). Снабдил поддерживающими антибиотиками на первое время. В дальнейшем, поскольку в аптеках лекарства эти не отпускали, надо было еженедельно наведываться в диспансер за очередной их порцией. Призвал доктор не чураться в дополнение к медикаментозным препаратам и народных средств. Много чего из них назвал, начиная от банального чеснока и заканчивая весьма экзотичной смесью меда с сосновой хвоей. Но как самое действенное средство присоветовал барсучий жир с медом.

С медом проблем не было. Некоторые односельчане держали пасеки, можно было разжиться. С барсучьим жиром было сложнее. Это сейчас можно приобрести его в аптеках да через Интернет, и то за недешево, а тогда…

Поехав в следующий раз в диспансер за новыми таблетками, Михаил посетил заодно с десяток городских аптек и везде на вопрос о барсучьем жире получал отрицательный ответ.

– Так ты сам добудь, – посоветовал токарь их мастерских Гена Ковалев, узнав, в чем проблема.

– Как добудь? – не понял Михаил.

– Да всяко. Разные способы есть на барсуков охотиться.

– Охотиться?

– Ну, да.

– А где ж на них охотятся?

– Да вон на Барсучьей горе хотя бы. Там у них своя подземная деревня. Так что попытай счастья.

Железин охотой никогда не увлекался, но тут решил попробовать. Благо эта самая Барсучья гора – на самом деле невысокая возвышенность, поросшая редким кустарником – находилась всего в паре километрах от Зарубино.

Эту историю об охотнике на барсуков Михаиле Железине я слышал от разных людей. Одни рассказывали с одобрением и сочувствием, другие с удивлением, а кто и пальцем у виска крутил, сомневаясь, все ли дома у ее героя. И только сам дядя Миша о том эпизоде своей жизни не рассказывал ничего. А когда однажды я попытался что-то из него выудить, он просто отмахнулся: «Да слушай ты эти байки!..» Зато Валентина Кондратьевна «барсучий» факт их семейной жизни с теплой улыбкой подтвердила. А история была такая…

Но сначала немного о барсуках и охоте на них. У барсука темный мех и черно-белая, как полицейский жезл, вытянутая морда с коричневым рыльцем. У барсука прекрасное обоняние, хороший слух, но слабое зрение. Ведет он ночной образ жизни. Кормиться выходит вечером, возвращается утром. Обитает в норах, имеющих основной и несколько запасных входов-выходов.

Охота на барсуков начинается в конце августа и продолжается до середины октября. В это время, перед тем, как впасть в зимнюю спячку, барсук успевает набрать максимальный вес. Охотятся с норными собаками, ловят капканами, петлями и даже затапливают норы водой, чтобы выгнать барсуков наружу.

Специальной норной собаки (таксы, например) у Железина не было. А цепная дворняга Пират, охранявшая их двор и дом, для этой цели явно не годилась. Ружья Михаил, не увлекавшийся охотой, тоже не имел. Вытуривать же барсука из его норы водой – это сколько ж ее на эту хоть и не высокую, но все же горочку, из ручья в километре отсюда надо натаскать?! Оставались капканы и петли. К капканам Михаил отнесся настороженно, потому что никогда ими не пользовался. А вот силки и петли – другое дело: в детстве с их помощью добывали сусликов да зайчишек. Однако барсук – не суслик и даже не заяц. Зверь достаточно крупный и сильный. Сравним с хорошей собакой. Но у Михаила хранилось в сарае несколько гибких стальных тросиков, снятых со списанной техники. Их и использовал на петли.

Петли ставил днем или ближе к вечеру, а проверял утром. Лучшим местом для этого был основной вход в барсучью нору. Определить его труда не составляло: он самый большой и вокруг много свежих следов. Запасные ходы засыпались землей.

Отцу обычно помогал старший сын Коля. Парнишка был сноровистый, смекалистый. В связке с ним дело спорилось.

Заглядывали на Барсучью гору и другие мужики. Кто просто поглазеть, а кто помочь – советом или и делом.

Но добыть барсука – полдела. Надо потом еще и жир вытопить. А это целый процесс. Сначала прямо на месте охоты барсука свежуют. И свежевать надо очень аккуратно, чтобы жир оставался на тушке. Больше всего ценится жир подкожный. Хотя для приготовления топленого хорош также жир-сырец из-под барсучьего хвоста, паха и лопаток.

Прежде чем начинать его вытапливать, надо очистить от крови, остатков мышц, сухожилий, частичек шкуры. Потом промыть холодной водой, просушить и пропустить через мясорубку, да не один раз, чтобы прокрученный сырец превратился в однородную пасту. А жир из нее вытапливают разными способами.

Михаил выбрал наиболее, пожалуй, традиционный. Приготовленной пастой он наполнял два сохранившихся со времен его детства чугунка и отправлял их в духовку. Там паста доходила до нужной кондиции, становясь жидкой почти бесцветной текучей массой, которая, в итоге, разливалась по стеклянным банкам как готовый к употреблению целебный продукт.

Тонкости и премудрости этого процесса Михаил постиг не сразу. Не все поначалу получалось как надо. Как нельзя кстати оказались советы и рекомендации бывалых людей, стариков. В том числе и матери Евдокии Леонтьевны (бабы Дуни для внуков), знавшей немало секретов народной медицины.

Весь октябрь, до белых мух Михаил Железин добывал барсуков, готовил из их жира снадобье. Валентина брезгливо морщилась, наблюдая за всеми этапами его приготовления. Но не перечила. Здесь правой рукой отца была Люба. А когда заглядывала на огонек, главным консультантом и экспертом – баба Дуня.

Барсучьего жира Михаил заготовил несколько десятков разнокалиберных стеклянных банок.

– Куда столько? – негодовала Валентина.

– Ничо-ничо, – успокаивала невестку свекровка. – Барсучий жир он сильно пользительный, много от чего помогает. Им можно лишаи, язвы, гнойники, раны и укусы всякие заживлять. При обморожениях и ожогах тоже хорош. А уж натереть хоть больших, хоть малых, барсучьим жирком со скипидарчиком, когда простуда с кашлем навалится, – и вовсе милое дело! Барсучий жир и твою хворь до конца изничтожит, Валюша, если будешь каждый день его внутрь принимать да растираться.

И тут неожиданно возникала новая проблема. Если растираться еще куда ни шло, то принимать барсучий жир во внутрь Валентина вначале категорически отказывалась.

– Не лезет он мне, проклятущий! – мотала она головой со слезами на глазах.

Михаил, сидя напротив с полной столовой ложкой застывшего жира в руке, уговаривал:

– Ну, давай, Валюша, для твоего же здоровья!

– Говорю, нутро не принимает, – отводила она руку мужа.

– Ну, кто ж так делает! – наблюдая за попытками сына, не выдерживала Евдокия Леонтьевна. – С наговором надо, целебным наговором.

– Как это? – не понимал Михаил.

– А вот так!

Баба Дуня отбирала у сына ложку с жиром, и, осенив себя крестным знамением, начинала громко шептать:

– Чахотка – почахотка – зачахотка, от рабы божьей Валентины отстань, уходи, иди куда уйдешь, ни к кому не лепись. Сказано – сделано. Отыди отсюдова. Аминь!

Переведя дух и снова перекрестясь, принималась бормотать наговор заново, а потом и еще раз. Сказав третий раз «Аминь!», Евдокия Леонтьевна устремляла ложку ко рту Валентины, но ее встречали плотно сжатые губы.

– Ну, чего опять? – обескуражено опускала ложку свекровь.

– Я ж неверующая.

– Тьфу ты, ну ты! – оскорблялась Евдокия Леонтьевна и, уходя, демонстративно хлопала дверью.

А Михаил продолжал свои попытки. Держа ложку с барсучьим жиром в одной руке, другой он нежно глади плечо жены, смешно приговаривая при этом словами детской прибаутки:

– Валечка, душечка, пончик, ватрушечка…

Валентина фыркала, смеялась, приоткрывая рот, а Михаил, пользуясь моментом, со снайперской точностью просовывал ложку между зубов. От неожиданности у Валентины спирало дыхание, глаза чуть не выкатывались из орбит.

– Глотай, глотай, пока не вырвало! – командовал между тем Михаил и совал в руки жене кружку с отваром шиповника: – На-ка вот, запей.

Когда самому Михаилу уломать Валентину не удавалось, призывался на помощь «детский батальон». Дети выстраивались перед ней по росту и на разные голоса начинали увещевать маму.

– А если лекалство не плоглотишь, тогда плидет селенький волчок, схватит за бочок, унесет тебя в лесок за лакитовый кусток и съест, – подводил черту Витюша, округляя глаза.

– Сдаюсь, – поднимала со смехом руки Валентина, зажмурившись, открывала рот и безропотно принимала порцию барсучьего жира.

Понемногу она втянулась и уже без уговоров принимала снадобье. Вечерами же по возвращении с работы Михаил еще и растирал ее, действуя не хуже заправского массажиста.

Мало-помалу Валентина обретала свой прежний вид здоровой цветущей женщины.

Вот так с помощью народного средства Михаил Железин свою жену окончательно исцелил и на ноги поставил.

Впрочем, подумалось мне, когда я узнал об этой истории, самое чудесное снадобье без волшебства любви, без ее идущего из глубины сердца целительного наговора будет бесполезно. А незримым волшебством этим вся совместная жизнь Михаила и Валентины Железиных и держалась.

И выдерживала любые испытания. Даже такие коварные, изнурительные и для многих непреодолимые, как наш быт. Сказано же поэтом – «любовная лодка разбилась о быт». Сказано, но не про них. Не про таких, как супруги Железины. Их семейная лодка в штормящем море быта только крепла…

7

– Сергей Владимирович, а вы что здесь спрятались, сидите в одиночестве? – услышал я за спиной голос Любы.

– Да вот, – кивнул я на раскрытый альбом, – смотрю. – И показал на одну из фотографий, где были запечатлены супруги Железины. Валентина Кондратьевна сидела, а Михаил Ефимович, стоя сзади, обнимал ее за плечи. И оба лучились счастливой улыбкой.

– Это они уже после моего рождения, – пояснила Люба.

– Какая красивая была пара! – сказал я, любуясь ими.

– А уж как любили друг друга! – вздохнула Люба. – И ведь не сюсюкались, красивых слов не говорили. Папа, по-моему, их вообще не знал. А, поди ж ты, и без всяких пышных слов любили всю жизнь так, что дай бог каждому.

А мне вдруг вспомнилось: «Говорите о любви любимым! Говорите чаще. Каждый день». И подумалось: но всегда ли слова способны выразить и передать обуреваемые чувства. Не зря же в Экклезиасте утверждается, что «слово изреченное есть ложь». И пришло мне на ум тютчевское: «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь?» Михаил Ефимович и Валентина Кондратьевна понимали друг друга без слов. Слова-посредники им похоже были вообще не нужны.

– А ругались, ссорились?

– Ну, в любой семье не без этого. Только ведь ссора ссоре рознь. У кого от нее – дым коромыслом, а у кого и ссорой назвать трудно. Мама гораздо эмоциональнее, импульсивнее папы была. Могла и вспылить, и накричать. А он – нет. Молча переждет, пока она выплеснется. А потом за плечи обнимет и зашепчет ей в ухо со смешочком: «Ну, Валечка, душечка, пончик, ватрушечка (он любил при случае маму так называть) прости меня негодного и в угол поставь – я больше не буду…» Если мы, ребятишки, были свидетелями их ссоры, то от папиных слов со смеху покатывались, представляя его, худого и долговязого, в углу лицом к стене. Мама грозила нам пальцем и в папиных объятиях успокаивалась. Но даже так ссорились они редко. Папа терпеливый человек был и очень теплый. Так же и любил. Он был как печка в доме, от которой во все стороны тепло расходится.

Люба помолчала, смахивая навернувшиеся слезы, снова заговорила:

– Случай один вспомнила… Как-то дали нашему папе от профсоюза путевку бесплатную в санаторий. Это еще когда он в Зарубинском совхозе работал. Упирался, ехать не хотел. Уговорили. Такие щедрые подарки от профсоюза простому механизатору редко выпадают. Собрали мы его всем семейством нашим да бабой Дуней в придачу, отправили в Железноводск, чтоб попил на курорте кавказской минералочки да подлечился. На три недели путевка. И что вы думаете? Уже на четвертый день домой вернулся! У нас глаза на лоб, когда его на пороге увидели. Как говорится, мы вас не ждали, а вы припёрлися… Сперва подумали – может, случилось чего там с ним? Санаторный режим нарушил, да выгнали, обворовали, или еще что? Стоит в дверях весь какой-то потерянный, несчастный. «Ты почему здесь? – мама его спрашивает, когда в себя пришла. – Ты ж в санатории должен быть, в Железноводске! Что стряслось-то, Миша?» А папа и отвечает: «Да ничего не стряслось. Просто не могу я там – один среди чужих людей: без дома родного, без ребятишек. Без тебя. Тоска лютая… Не вынес я, сбежал…» Такие вот у нас тогда на свой лад «Любовь и голуби» получились, – улыбнулась Люба и спохватилась: – Ладно, побегу. Последняя партия заходит. Скоро и сами сядем.

…Болезнь ушла, и жизнь Железиных потекла своим чередом дальше.

Но недолгим было ее спокойное, размеренное течение. Нашлись люди, и даже в академическом звании, которым такое бытие русского крестьянина было, как кость в горле. Неправильно живет деревня, несовременно, не в духе времени и социально-экономических перемен, – непонятно отчего были уверены они. А стало быть, надо ее «до основанья, а затем…». И началась черная для российского села полоса под названием «Ликвидация неперспективных деревень». Не менее черная, чем «коллективизация» тридцатых годов. Суть же преобразования заключалась в следующем. В России развелось слишком много маленьких, «неперспективных» деревень, которые, по мнению реформаторов, тормозили развитие сельского хозяйства, а значит, от них надо было избавиться, как от балласта. Что же до жителей, то их – просто переселить в более крупные, «перспективные» поселки, или же специально отстроенные «агрогорода», где начнется райская жизнь с коммунистическим лицом. Во всяком случае, так утверждал на общем собрании жителей села Зарубино, тоже попавшего в число «неперспективных», приехавший из областного центра уполномоченный по этим делам чиновник.

– Да к нам бы дорогу хорошую подвести, щебеночкой отсыпанную, и больше ничего не надо – опять бы в «перспективные» выбились. И село сохранили б, – возражали сельчане чиновнику, но тот и ухом не вёл, продолжая петь про райские кущи «агрогородов».

Как и большинство односельчан, Михаил Ефимович не сразу поверил, что родная деревня может исчезнуть, уйти в былое, оставшись только в воспоминаниях. Потомки Железиных появились в Зарубино в начале двадцатого века в числе первых переселенцев, и с тех пор поколение за поколением крестьянствовали на этих землях. Вот и надеялся, как и другие земляки, что шум уляжется, и все вернется на круги своя. Мало ли разных починов и начинаний было на их веку?

Но на сей раз разговорами и уговорами дело не ограничивалось. Поскольку добровольно переселяться люди никуда не спешили, их стали прямо-таки выдавливать из села. Сначала ликвидировали в Зарубино отделение совхоза, оставив многих без работы. Потом закрыли школу, клуб, магазин. А дальше отключили электричество и телефон. Село осталось без энергии и связи. Оставшиеся зарубинцы поняли, что все более чем серьезно. Хочешь – не хочешь, а надо переезжать. Но куда?

Поскольку активнее всего агитировали переселяться в строящийся «агрогородок», туда и отправились разведать что и как братья Железины – Михаил с Павлом.

Увиденное пришлось им не по душе. Поселок строился на унылой болотистой пустоши – такой же серый и унылый. Михаил с Павлом переглянулись, разом вспоминая, как начиналось по весне в Зарубино строительство новых изб, бань, хозяйственных построек, в том числе и общественных.

Поднимались венец за венцом светло-коричневые бревенчатые срубы, пахнущие свежим сосновым деревом и проступающей под горячим солнышком смолой. Стучали, молотки, весело перекликались от рассвета до заката голоса плотников. А когда родственники и соседи сходились на «помочь», то и вовсе начинался этакий праздник созидательного единства, результатом которого становилась почти готовая изба. И хотя еще предстояло настелить полы и потолки, довести до ума крышу, окосячить дверные и оконные проемы, вставить рамы, навесить двери и переделать еще кучу необходимых дел, прежде чем в нее вселиться, но уже и сейчас изба выглядела настоящим домом, в котором, возможно, доведется жить не одному поколению. Расходясь к полуночи, разгоряченные и хмельные от общинной работы и последующего душевного застолья участники «помочи» еще долго ощущали в себе трепетную радость от причастности к доброму делу.

В «агрогогородке» тоже кипела стройка: ударными темпами возводились производственные корпуса, и жилье. Но не исходил от них извечный дух свежего, тесаного плотницкими топорами дерева. Да и дерева, как и плотников, не было. Только деловито снующая по грязной площадке строительная техника, собирающая из грязно-серых бетонных блоков и панелей, как из детских кубиков, строения – такие же уныло серые, как и местность вокруг. И властвовал тут дух солярового перегара, мешавшегося с болотной сыростью.

– Нет, Миша, не хотел бы я в таком мешке каменном жить, – поежился Павел, показывая на растущую блочную коробку.

– Да уж… – согласился тот.

В экскурсии по «агрогородку» встретили братья и некоторых односельчан, успевших, вняв агитаторам переселения, сюда переехать. Все они жалели о своей опрометчивости. Надеялись, что на новом месте, как и обещали им, будет лучше, жить станут, как в городе, а на самом деле все оказалось значительно хуже посулов: и работы не всем хватало, и в зарплате значительно теряли, а уж до райских условий и вовсе, как до Луны пешком. Не было пока ни школы, ни больнички какой. Всё – в райцентре. А до него более двух десятков верст.

На этом же болоте даже трава добрая не росла – одна осока да камыши. И какой идиот додумался сюда «перспективный» поселок влепить? Поневоле вспомнишь со слезой родное Зарубино, где и угодья сразу за околицей, и мурава изумрудным ковром за каждой усадьбой, и чистейшая речка Тасинка с неглубокими омутками, годная для любых нужд: хоть рыбу ловить, хоть купаться, хоть белье полоскать…

Домой братья вернулись удрученные и в твердой уверенности, что этот «перспективный» поселок – не про них. Были варианты переехать в город или пригороды, но для Павла с Михаилом, при немалых там ценах на жилье, практически неподъемные. Оставался райцентр. Благо там и родной человечек имелся – шурин Михаила Василий Плотников.

Василий помог купить дом. А поскольку своих сбережений Железиным не хватило, добавил еще и недостающую сумму. Он же помог Михаилу и на маслозавод, где сам давно работал, механиком по ремонту оборудования устроиться.

А далее Михаил и Павла в райцентр перетащил. Тому нового дома покупать не потребовалось. Родительский, разобрав на старом месте и собрав на новом, перевез. Правда, поставил его не рядом с братом, на окраине, а ближе к станции и районной больнице (для больных родителей, которые продолжали жить с ним).

В те годы райцентр многими их односельчанами пополнился. Само же Зарубино – и года не прошло – приказало долго жить, печально зарастая сорной травой и все больше запустевая. Какое-то время зарубинцы наезжали в «родительские дни» или на Троицу на местное кладбище привести в порядок могилки родственников, помянуть усопших, заодно и с живыми пообщаться, но чем дальше, тем реже они сюда наведывались, привыкая к новой, оторванной от земли предков, жизни. До конца осознав, что Зарубино – отрезанный ломоть, привыкали к ней и Железины.

Оказалось, что не все так уж плохо. И в райцентре можно жить. И даже во многом гораздо лучше, чем в Зарубино. Взять хотя бы ребятишек. В Зарубино была семилетка, а дальше надо было выбирать: продолжать среднее образование в районной средней школе или идти в ПТУ, хоть свое, районное, хоть в областном центре, где было их десятки на любой вкус. Теперь же все дети Железиных учились вместе в одной средней школе. А там когда выучатся, видно будет, кто какую себе дальше дорогу выберет. Были на новом месте и другие преимущества почти городской жизни.

И все же тоска и боль по утраченной родовой колыбели, которой навсегда осталось для них Зарубино с замечательной вокруг природой, речкой, роскошными угодьями, долгие годы прекрасно кормившими как личный, крестьянский, так и общественный, колхозно-совхозный скот, долго еще жила в братьях Железиных. Да и только ли в них одних!

Навещая могилы родичей, братья с кладбища обязательно шли туда, где стоял когда-то родительский дом. О нем, перевезенном Павлом в райцентр, на старом месте напоминала только яма подполья, груда битых, испачканных в саже, печных кирпичей, да выступавшие из земли столбцы бутового камня, на которые опирался сруб родительского дома. Братья молча оглядывали зарастающую крапивой, коноплей и чертополохом бывшую усадьбу, потом Павел доставал из сумки недопитую на погосте бутылку водки, стаканы, разливал остатки и коротко бросал, протягивая руку в сторону печных кирпичей: «Помянем!»

Время летело незаметно. Дети Железиных выросли, выучились, определились в жизни. Николай, окончив медицинский, работал в областной больнице кардиологом, а после защиты кандидатской диссертаций возглавил кардиологическое отделение. Люба пошла по стопам матери: после пединститута учительствовала в районной школе, была завучем. А Надя, выучившись на библиотекаря, работала по специальности в районном ДК, где за несколько лет дослужилась до заведующей. Виктор окончил железнодорожный институт, получив профессию инженера-мостостроителя. Люба с Надей вышли замуж и жили в райцентре: Люба с родителями, Надя со своим семейством отдельно, в собственном доме. Обзавелись семьями и Николай с Виктором. Николай получил хорошую трехкомнатную квартиру в областном центре. Здесь же, в городе купил кооперативную квартиру и Виктор. У сыновей и дочерей Михаила Ефимовича и Валентины Кондратьевны рождались свои дети – новое поколение Железиных, продолжающее их род.

На праздники и семейные торжества семейный клан Железиных в полном (или почти полном) составе собирался в родительском доме.

Покупали Железины, переезжая из Зарубино, скромный домишко на краю районного поселка, но с просторной усадьбой и большим огородом, которые в первую очередь и прельстили супругов Железиных. С течением времени под умелыми руками Михаила Ефимовича дом преображался: раздавался вширь, тянулся вверх, становясь на этаж выше, прирастая и внизу, и вверху новыми помещениями. По сравнению со всем прежним жильем Железиных это был настоящий дворец. Вставал, правда, вопрос, как отапливать такую махину. Но Михаил Ефимович решил проблему. Приобрел на маслозаводе по символической цене списанный небольшой автономный водяной отопительный котел, отладив, установил его в подвале дома, а от него по всему дому потянулись трубы с чугунными батареями. Уютное тепло в доме даже в самые лютые морозы стало нормой.