Цветок Кванта

– Ты, мой Сесен, отправишься туда, где вода станет дорогой, – пробормотал он, закрывая глаза. Видение вспыхнуло: каналы, отражающие звёзды, мастерские, где пламя пожирает песок, рождая красоту. – Ты будешь ждать… пока не найдётся тот, чьи уши услышат зов.

Накладки взревели, как разъярённый зверь. Сосуд завис в воздухе, вращаясь всё быстрее. Папирус со стола подхватил вихрь движения, и он обернулся в свиток. Спираль на сосуде вспыхнула ослепительным золотом, и пространство над алтарём разорвалось, открыв портал – сияющую бездну, где мелькали тени будущего: остроконечные крыши, маски, лица мастеров с опалёнными руками…

– Лети! – крикнул Сененмут, и сосуд ринулся в мерцающий вихрь.

Пещера оглохла. Лишь на стене, где секунду назад была грубая порода, теперь сияла спираль – эхо унесённого артефакта.

__

Венеция, 1290 год

Пламя в печи взметнулось ввысь, осветив лицо мастера Андреа – потомственного стеклодува. Его род ещё не знал, что через год дож Пьетро Градениго[1] прикажет всем ремесленникам переселиться на соседний остров Мурано, чтобы уберечь город от пожаров и сохранить тайны мастерства.

Он отшатнулся, увидев, как из огня возникает прозрачный сосуд в форме цветка. Его стенки звенели при малейшем дуновении, а внутри мерцала золотая спираль, словно живая. Но он успел заметить не только стеклянное чудо: в самом сердце печи, среди сияющих языков пламени, лежала свёрнутая в трубку рукопись. Андреа замер, глядя на её обгорелые края, но когда он достал её щипцами, бумага оказалась холодной, как лёд, без единого следа огня.

– Santo cielo[1]! – прошептал он, чувствуя, как сердце дрогнуло. Это был не просто сосуд, а целое послание – откуда и кому он был предназначен, Андреа не мог знать.

Его руки дрожали, когда он осторожно положил сосуд на обгоревший, пропитанный маслом стол. В этот момент он не мог представить, что спустя десятилетия его внук Луиджи найдёт этот сосуд в подвале старой муранской мастерской. Луиджи, изучая стеклянную спираль, откроет тайну: прозрачность стекла и его звон соединены знаниями тысячелетий, скрытыми в древнем ремесле.

Рукопись же останется нетронутой ещё двести лет, спрятанная в тайнике. Её случайно обнаружит Франческо Марчелло – человек с тонким чувством истории и искусства. Он аккуратно завернёт манускрипт в кусок высушенной кожи варана, которую когда-то обменял у азиатского моряка в венецианском порту. Этот обмен был частью его юношеской мечты: за кожу он отдал свой первый стеклодувный шедевр – стеклянный цветок, сияющий, как солнце.

Глава 6. Полжизни отдал

Осталось 30 дней | Москва | 29.01.2025

Кафе «Рубин» пряталось в арке сталинского дома, как забытый в футляре камень. Вывеска, выцветшая от времени, едва читалась: буква «У» отвалилась, оставив надпись «Р бин». Внутри пахло жареным кофе и старым деревом, на подоконниках в винных бутылках догорали свечи. Место реконструировали в начале двухтысячных, бережно сохранив старую отделку и мебель, и оно стало тайным уголком для любителей ретро. На узкой площадке у стены репетировали те, кому хотелось ощутить настоящую акустику живого зала.

Вадим выжал из гитары резкий аккорд. Звук врезался в гул барабанов, и Олег застыл с палочками в руке.

– Опять мимо, – проворчал Илья, откладывая бас. – Вад, ты сегодня как в тумане.

– Дайте пять минут, – Вадим провёл рукой по струнам, будто стирая невидимую пыль.

Он взглянул в окно – сквозь запотевшее стекло смутно просматривались силуэты прохожих. Один из них – женский, лёгкий, – замедлил шаг.

Дверь кафе скрипнула, впустив порыв ветра. Юля вошла, стряхнув с волос снежинки – серебристые точки на чёрной куртке.

– Простите, я… – она запнулась, поправив сумку через плечо. – Кажется, ошиблась адресом.

– Не ошиблась, – Вадим улыбнулся, узнав её. – Мы как раз заканчиваем. Хочешь кофе?

Олег фыркнул, накинув чехол на барабаны: – Заканчиваем, значит. Понятно. Илья подмигнул, разбирая аппаратуру.

Нескучный сад дремал под неровным слоем мокрого снега. Вадим и Юля шли вдоль ограды, оставляя сырые следы Он нёс гитару за спиной, она – стаканчик с капучино, грея ладони.

– Ты часто так? – спросила Юля, нарушая тишину. – Приглашаешь фанаток на прогулки?

– Только тех, кто прячет наушники под шапкой, – кивнул он на торчащий у неё из кармана белый шнур. – Что слушаешь?

– Тебя, – она достала телефон, показав плейлист: «Смолин. Избранное». – «Крик»…

– Надо же, – удивился Вадим.

– Её сейчас по радио крутят постоянно. Крутая песня, – с искренним восхищением откликнулась Юля.

– Повезло, – скромно ответил он.

Они свернули к склону над Москвой-рекой. По воде ползли тусклые блики. Юля прислонилась к перилам, и Вадим уловил её запах – корица и что-то горьковатое, сухое. В её взгляде скользнула лёгкая грусть – за шутками явно пряталось что-то своё.

– Теперь твоя очередь, – повернулась она. – Откуда берутся эти песни? Ты же не из тех, кто пишет про любовь в метро?

Он усмехнулся, но вышло натянуто.

– Было однажды, – тихо начал он. – Маленькая девочка, Мира… ещё в Египте. Подарила мне этот камень, когда мне исполнилось тридцать. Оказалось, что он «говорит».

Он вытащил камень из кармана и протянул Юле.

Юля взяла его – в свете фонаря его бирюзовые прожилки словно вспыхнули.

– И что он говорит? – с наигранной серьёзностью приложила артефакт к уху.

– Что мы все – ноты в чьей-то партитуре, – Вадим отвернулся к набережной, где дети смеялись, как разбегающиеся аккорды. – А ещё… что есть цветок. Он приходит ко мне во сне, кружится вихрем и оставляет в голове мелодии. Будто кто-то настраивает мои мысли на другую частоту.

– Частоту? – Юля нахмурилась. – Это про того профессора из клуба? Громова?

Вадим кивнул.

– Он говорит, я – антенна. Улавливаю сигналы… – он кивнул в небо, – оттуда. Предложил подключить к аппаратуре, «считать импульсы». Уверяет: будет прорыв в науке.

– А ты веришь? – Юля приблизилась, её дыхание слилось с паром от кофе.

– Верю, что камень не просто сувенир. Он что-то большее, – Вадим аккуратно взял камень у неё из рук, их пальцы соприкоснулись. – Иногда мне кажется, что та девочка была не настоящей. Как посланник.

– Посланник цветка? – улыбнулась Юля, и в её глазах теплился неподдельный интерес.

– Да. И цветок этот, он старше пирамид, – Вадим замолчал, заметив взгляд Юли – не просто поклонницы, а кого-то, кто ищет разгадку. Так смотрела лишь Мира в храме.

Они спустились к Парку Горького – неоновые огни окрашивали снег в сиреневый и ядовито-зелёный. У карусели Юля вдруг остановилась. Кабинки выстроились в цепь – одинаковые, как звенья, покрытые глянцевой краской. Но одна резко выделялась: её обшивку исполосовало свежее граффити – разноцветный след баллончика, неровные буквы и усмехающаяся рожица. Остальные казались скучными на её фоне.

– О, это я, – Юля, улыбнувшись, показала на раскрашенную кабинку. – Родители всегда хотели, чтобы я стала юристом, а я… сбежала из дома в шестнадцать. Пела в переходах метро, пока меня не услышал менеджер Яна. Он думал, что я буду благодарна ему вечно. – Она покрутила на запястье браслет с гравировкой «Shut up and play». – А я просто мечтала, чтобы меня услышали.

Вадим молча снял гитару и сел на заснеженную скамью. Пальцы сами сложили аккорды новой песни, мелодия легла поверх городского шума. Юля села рядом, прижавшись плечом.

– Это он? – прошептала она. – Цветок?

– Он, – Вадим закрыл глаза. В такт музыке в висках зазвучало: Сесен-сесен-сесен.

Когда последний аккорд растворился в морозном воздухе, Юля бережно взяла его лицо в ладони. Их губы встретились в поцелуе – сперва осторожном, затем резком, сбивающем дыхание.

– Я верю тебе, – прошептала она, и в её глазах отразились огни карусели, кружившиеся, как тот самый цветок.

– Музыка не терпит пауз, – улыбнулся Вадим, и их губы слились вновь.

У него в кармане камень вдруг потеплел. Ожил.

__

Вадим ехал в вагоне метро по Кольцевой линии. Проезжая «Парк культуры», он снова возвращался мыслями к вчерашней прогулке с Юлей. Воспоминания не отпускали его уже сутки – внутри настойчиво крутилась давняя, знакомая мелодия. С ней вернулось то самое чувство, вдруг проснувшееся после встречи с Юлей.

В отличие от многих, Вадим не спешил превращать влюблённость в привычные отношения. Годы научили его осторожности: не всё, что вначале кажется прекрасным, остаётся таким дальше. Для него была ценна сама влюблённость – она приносила вдохновение и лёгкость. Почти все его популярные песни рождались из этого неуловимого чувства.

Мотивы, приходившие после видений с цветком, будто выстраивались без его усилий. Он мог часами мучиться над строками, но в итоге музыка рождалась где‑то вне его – «оттуда». Именно в этом и был для Вадима смысл творчества: слышать внутренний голос и жить ради этого движения.

Но куда двигаться дальше? В последнее время этот вопрос всё чаще возвращался. Он не знал, куда его несёт жизнь, но ощущал: пока доверяет интуиции, всё идёт правильно.

Поезд замедлил ход у станции «Новослободская». Вадим улыбнулся про себя: наверное, пришло время для нового маршрута – такого, где Юля могла бы идти рядом.

Выйдя на перрон, он направился к переходу и вдруг заметил стеклянный витраж с разноцветной мозаикой, которой, казалось, раньше и не видел. В верхней части в круге пульсировала пятиконечная красная звезда, окружённая треугольными лучами. Ниже из мельчайших стёкол тянулись симметричные узоры, напоминавшие цветы.

На миг звезда будто зажглась и закружилась. Вадим остановился, всматриваясь в витраж: стоило шагнуть в сторону, и мозаика переливалась, ломая свет на острые цветные осколки. В следующее мгновение в голове поднялся гул, который оборвался ослепляющей вспышкой…

__

Вечер накрыл Малую Бронную и осел на карнизах. Фасады домов с лепниной времён модерна застыли призраками в тусклом свете фонарей. Мороз стягивал кожу, каждый выдох расползался в воздухе серым облачком. Юля, выйдя из подъезда и кутаясь в шерстяной шарф, замерла на полушаге. Из тени арки появился Ян. Ветер подхватывал его длинное пальто, а в руке тлела сигарета, оставляя за собой горький, дымный след. Лицо в неоновом свете напоминало театральную маску – слишком широкая улыбка, нарочито прищуренный взгляд.

– Юлька, не спеши. – Голос, мягкий на поверхности, таил в глубине сталь, закалённую алкоголем. – Идём, прогуляемся.

Она хотела отказаться, но он уже шагал к Патриаршим, даже не оборачиваясь. Прямого конфликта Юле не хотелось.

Переулки сами вели к пруду, как тщательно расставленная ловушка. Фонари, покрытые инеем, роняли на снег жёлтые пятна, похожие на разлитый мёд. Неокрепший лёд потрескивал, будто под ним ворочалось что‑то живое. Пустынная аллея тянулась вдоль берега, упираясь в одинокую скамью под оголённым вязом. Его ветви, обросшие изморозью, напоминали костлявые пальцы, тянущиеся к небу.

– Присаживайся, – Ян махнул рукой с театральной небрежностью, словно хозяин этих мест. Но его острый, цепкий взгляд выдавал внутреннее напряжение.

Юля опустилась на край скамьи, сохраняя дистанцию. Руки она спрятала в карманы. Пальцы никак не удавалось согреть.

– Ну? – буркнула она, рассматривая трещины во льду. – Чего надо?

Ян затянулся и выпустил дым узкой струёй, которая сразу же распалась в морозном воздухе. В этот момент где-то сверху громко каркнула ворона. Юля вздрогнула от резкого карканья.

– Расскажи про Вадима. Что узнала о его встречах с Громовым?

– Не твоё дело, – она резко повернулась, взяв себя в руки, глаза её сверкнули. – Ты мне не отец.

– Отец? – усмехнулся он. – Отцы учат жить. А я – выживать. Забыла, кто тебя из подземки вытащил? Кто крышу над головой дал, когда родители дверь закрыли?

Его голос стал тише, но каждое слово било без промаха:

– Вижу, ты влюбилась в него. Да? В музыканта? В мечтателя? И он тянет тебя за собой – прямиком в пропасть.

– С чего взял? – фыркнула Юля.

Она вскочила, но Ян моментально схватил её за рукав. Его пальцы впились в ткань так, что стало больно.

– Не спеши, – в его интонации появилась опасная сладость. – Или хочешь, чтобы Громов разобрал его на запчасти? Эти учёные… Они не спрашивают разрешения.

Юля медленно опустилась обратно. В висках глухо стучало. Ян отпустил рукав, достал фляжку, отпил и протянул ей.

– Выпей. Согреешься.

– Не хочу, – она отстранилась.

– Как знаешь, – он спрятал фляжку. – Послушай меня внимательно. Вадим верит, что его цветок – ключ к чему-то великому. А на самом деле… это дверь. И за ней – не рай.

Ветер поднял с земли вихрь снежной пыли. Где-то позади хрустнула ветка – словно невидимый гость присел рядом. Юля резко обернулась и увидела чёрного кота с блестевшими глазами. Кот сидел у сломанной ветки в нескольких метрах от них и смотрел на неё не отрываясь, но подойти не решался.

– Хочешь его спасти? – Ян наклонился ближе, его дыхание, пропитанное коньяком и никотином, обожгло её щёку. – Тогда говори. Что он тебе рассказал?

Юля оторвала взгляд от кота и, стиснув зубы, оттолкнула Яна от себя. В этот момент она вспомнила, как Вадим говорил о девочке в Египте, о цветке, который «поёт» в его снах. Но эти слова казались сейчас слишком хрупкими, чтобы доверить их Яну.

– Ничего особенного, – прошептала она. – Просто… про музыку.

– Врёшь ведь, – он ударил кулаком по спинке скамьи. Дерево затрещало, послышался взмах крыльев – ворона вспорхнула с ветки.

– Я видел вас! Как ты целовалась с ним в парке. Думаешь, это любовь? Это слабость.

– А ты что, ревнуешь? – фыркнула Юля. – Ты мне не муж, чтобы я перед тобой оправдывалась!

Его голос обломился, стал резким:

– И не надо оправдываться. Я всё сам видел, – он вдруг осёкся и перевёл взгляд на пруд. Немного поразмыслив, продолжил уже спокойнее:

– Громов не случайно к нему подобрался. Они хотят его разобрать. Сначала его самого, а потом и его «цветок». А когда выжмут всё – выбросят. Будешь к нему в психушку передачки носить.

Юля сжалась. Горло стянуло так, что слова пришлось выталкивать. Ян встал, заслонив свет фонаря. Его тень легла на неё сплошным пятном.

– Вот что будет: через неделю Вадим исчезнет. Его имя станет строчкой в отчёте какого-нибудь института. А ты… – он наклонился так, чтобы она увидела стылый холод в его глазах, – будешь рыдать. Если, конечно, не решишься помочь.

Юля вжалась в спинку скамьи, стараясь исчезнуть из его поля зрения. Веки задрожали, дыхание перехватило. Не может быть… – Что… что ты хочешь? – наконец сорвалось у неё, голос хриплый, чуждый.

– Всё, что знаешь. Где они встречаются? О чём говорит Громов? Какие планы? – он выдохнул дым. – И тогда, может быть, я найду способ его защитить.

Юля закрыла глаза. В памяти всплыл Вадим – его смех, дрожь струн под пальцами, слова: «Музыка не терпит пауз». Но сейчас эти слова казались наивными, как детская сказка.

– Ладно, – прошептала она. – Пока нет никакой информации. Вадим ещё не решил, идти ему к учёному или нет.

Ян выпрямился, удовлетворённо кивнув.

– Теперь вижу, что не врёшь. Что он тебе рассказал про «цветок»?

Юля сжалась и подняла глаза на Яна.

– Ничего особенного. Ему снятся странные сны с цветком, который «поёт» и дарит ему музыку.

– Интересно, что ещё? – Ян пододвинулся ближе, и от него пахнуло перегаром.

– Ничего, – она машинально отодвинулась. – Вадим настоящий, он верит в то, что делает. Он – музыкант.

– Я тоже музыкант, – с улыбкой парировал Ян. – Помоги им встретиться. Вадиму и профессору. А я буду рядом.

– Ян, – Юля посмотрела прямо в его глаза, – что-то плохо верится, что ты хочешь помочь Вадиму.

– А ты думаешь, Громов – его друг? Я хоть знаю цену его музыке и знаю, как с такими… особыми людьми общаться.

Юля молчала, прикусывая губу изнутри. Мысли метались: он прав? Может, Громов… А если не соглашусь, что он сделает? Страх за Вадима пересилил отвращение.

– Ладно, – глухо сказала она. – Сообщу. Только отстань.

– Видишь, как просто, – он повернулся к пруду, где лёд снова застонал. – Теперь иди домой и помни: я всегда рядом. Даже когда тебе кажется, что это не так.

Он шагнул в сторону аллеи и вскоре просто исчез между деревьями. Юля осталась сидеть, мелко дрожа, не сразу понимая, от чего именно. Где‑то над головой опять прокаркала ворона – слишком уместно для этого места.

Патриаршие пруды молчали. Юля поднялась, и крик вороны, хруст льда и шорох ветра вдруг слились для неё в одно: поздно отступать.

Глава 7. Свободному ветру морей

Осталось 107 дней | Венеция | 13.11.2024

Венецианская лагуна дышала туманом, наполняя город призрачной дымкой. Роберт, крепко сжимая холодные, покрытые солёными брызгами поручни, стоял на корме вапоретто. Судно рассекало водную гладь, оставляя за собой пенистую полосу. Воздух пах морем, рыбными лавками и древним камнем – смесью, неожиданно навевавшей воспоминания о Луксоре, только с терпким оттенком европейской старины.

Проплывая мимо острова-кладбища Сан-Микеле, Роберт заметил, как солнечные лучи пробились сквозь облака, озарив белоснежные надгробия. Они торчали, как зубы гигантского зверя, вгрызшегося в лагуну.

Внезапно его внимание привлекло странное явление – два мерцающих огонька среди могил. Один – голубоватый, как пламя газа, другой – золотистый, как свеча. Они пульсировали в такт шуму мотора, словно подмигивая ему. «Двойные звёзды… как у Доплера», – промелькнуло в голове Роберта. Он вспомнил Кристиана Доплера, открывшего зависимость между частотой волны и относительным движением источника и наблюдателя. Весной 1842 года, в одной из пражских аудиторий, Доплер впервые заговорил о том, как связаны свет и движение. Особую остроту этим воспоминаниям придавало то, что австрийский учёный был первоначально похоронен именно здесь, на острове мёртвых[1] в Венеции, где он скончался от туберкулёза в середине XIX века. Доплер, как и многие другие, искал гармонию в хаосе небес, подобно тому, как Роберт пытался найти её в звуках древности.

Мурано встретил его буйством красок. Синие, охряные, розовые фасады домов отражались в воде, как акварель, размытая дождём. Воздух звенел стеклом: в открытых мастерских выдували вазы. Лица мастеров пылали от жара печей. Запах раскалённого песка и древесной золы щекотал ноздри. Точь-в-точь как в египетских печах, подумалось Роберту, – там спекали кварцевый песок с золой для фаянсовых украшений фараонов.

Вапоретто скользило по каналам Мурано, разделённого на семь островков. В 1291 году Венецианская республика перенесла стекольные мастерские сюда, чтобы защитить секреты производства. Венецианцы создали «стеклянную республику» с особым статусом для мастеров, запретом на покидание острова и собственными привилегиями, включая особый суд и чеканку монет. На пике расцвета здесь работали около трёхсот мастерских и жило тридцать тысяч человек.

У причала Роберта ждал Стефано Марчелло. Высокий и сутулый итальянец с седыми волосами, спадающими на лоб, он напоминал средневекового алхимика.

Стефано критически осмотрел Роберта с головы до ног, затем вдруг широко улыбнулся.

– Так вы и есть тот самый учёный, которого рекомендовал Джузеппе? – голос его был низким и хриплым, как у человека, десятилетиями вдыхавшего стекольную пыль.

– Да, Роберт Вандер, – он протянул руку. – Джузеппе упоминал, что у вас может быть нечто… необычное, связанное с акустическими свойствами стекла.

В этот момент чайка, сидевшая на причале, издала громкий крик, словно соглашаясь с Робертом.

– «Пение кварца», так он это назвал? – Стефано крепко пожал руку и хитро прищурился. – Джузеппе всегда любил загадки. Пойдёмте, профессор, я покажу вам нечто, что не удавалось увидеть даже самым прославленным коллекционерам. Они направились по узкой улочке, которая вела вдоль канала.

Мастерская Стефано напоминала лабиринт: хрупкие творения на полках, пожелтевшие чертежи, закопчённые горны, причудливые карнавальные маски, россыпи разноцветного песка и серых камней – всё это громоздилось в тесной подвальной комнатушке.

Стефано остановился перед массивным железным сейфом. Он старался закрыть своим телом замок сейфа, но Роберт успел заметить отражение в ближайшей стеклянной вазе: пальцы Стефано повернули диск вправо шесть раз, затем влево четыре. Щелчок. Замок открылся, и он извлёк бережно обёрнутый в промасленную ткань свёрток.

– Готовы увидеть настоящее сокровище? – спросил он, медленно разворачивая ткань. – Немногие способны оценить уникальность этой вещи.

Сосуд был поистине совершенен. Прозрачный, с едва уловимым сиреневым отливом, он казался застывшим дымом. Но главное – спираль. Тот самый узор из гробницы Сеннефера. Она как будто всегда была внутри этого сосуда, его неотъемлемой частью. Роберт невольно растёр свой ожог на запястье.

– Удивительно, не правда ли? – Стефано внимательно наблюдал за реакцией гостя. – Вы так смотрите на эту спираль… Джузеппе говорил о знаке на вашей руке.

Роберт вздрогнул, пойманный врасплох этим замечанием.

– Это следы моих неудачных опытов из прошлой жизни. А сосуд… он поразителен. Как давно он у вас?

– В нашей семье уже шесть поколений, – с гордостью ответил Стефано. – Мы называем его «Il Canto del Vetro», «Пение стекла».

– Пение? – заинтересовался Роберт.

– Послушайте сами, – Стефано осторожно провёл пальцем по спирали, и стекло отозвалось тихим, мелодичным гулом, напоминающим далёкое эхо органа. – Слышите? Чистейший звук. Словно кто-то невидимый проводит смычком по его краю.

– Это… завораживает, – прошептал Роберт. – Могу я?.. – Он протянул руку.

– Конечно, – кивнул Стефано. – Только осторожно. Эта вещь бесценна для моей семьи.

Роберт взял сосуд осторожно, будто боялся, что тот дрогнет от дыхания. Вблизи спираль казалась ещё более завораживающей.

– Знаете, – продолжил Стефано, наблюдая за гостем, – мой прадед рассказывал, что физик Доплер изучал этот сосуд незадолго до своей кончины. Он приезжал сюда, на Мурано, совсем больной, но одержимый какой-то идеей о «Частотах Вселенной».

В памяти Роберта всплыли загадочные записи отца: «Голос стекла откроет врата времени».

– Этот сосуд не просто произведение искусства, – продолжил Стефано. – В нём заключена история нашего ремесла. Существует семейное предание, что именно благодаря ему мои предки постигли главный секрет прозрачного стекла.

– «Cristallo»? – уточнил Роберт, вспомнив термин из истории венецианского стеклоделия.

– Именно! – глаза Стефано загорелись. – Вы знакомы с нашей историей? В XV веке мастер Анджело Баровье[1] открыл процесс производства прозрачного стекла, названного «cristallo». До этого мои предки и понятия не имели, как добиться такой чистоты. Всё, что делали до того, было лишь мутной кварцевой грязью.

– Вы говорите так, будто этот сосуд не был создан здесь, на Мурано, – заметил Роберт, улавливая новые детали.

Стефано замялся, потёр подбородок.

– Это… сложный вопрос. Наша семейная легенда… – он постарался перевести разговор. – Кстати, – внимательно взглянув на Роберта, – вы ведь занимаетесь исследованием древних звуков?

– Да, я изучаю связь между физикой звука и древними артефактами, – ответил Роберт, бережно вертя сосуд в руках. – Иногда эти связи проявляются в самых неожиданных местах. Например, в Венеции, – Роберт искренне улыбнулся, не отрывая взгляда от сосуда.

Что-то подсказывало ему провести тест. Он осторожно поставил его на полку и достал из рюкзака цифровой камертон.

– Можно мне проверить его звучание? – спросил он, показывая прибор.

– Конечно! – заинтересованно кивнул Стефано. – Что вы хотите измерить?

Роберт легонько ударил ногтем по краю сосуда. По мастерской разнёсся ровный, наполненный гармониками высокий звук. Взглянув на дисплей камертона, Роберт застыл, глядя на цифры. На экране вспыхнула дуга с явным пиком – 1760 герц. Та же частота, что и у акустической аномалии в гробнице Сеннефера.

– Невероятно! – вырвалось у него.

– Что там? – Стефано подался вперёд, пытаясь разглядеть показания прибора. – Что-то особенное?

Роберт быстро взял себя в руки – рано раскрывать все карты.

– Просто… редкость, чтобы у стеклянных изделий была такая чистота тона, – он улыбнулся. – Потрясающая акустика. Почти совершенство.

Роберт глубоко вдохнул, собираясь с мыслями. Пора было задать вопрос, который интересовал его больше всего.

– Скажите, Стефано, у вас никогда не возникало мысли, что этот сосуд или технология его изготовления могли иметь связь с Древним Египтом? – спросил он, стараясь, чтобы голос звучал будничнее.

Стефано, уже убиравший сосуд обратно в сейф, замер на полудвижении. Повернувшись, в его глазах читалось что-то похожее на настороженность.

– Египет? – медленно переспросил он. – Почему вы спрашиваете? Это стекло муранское, венецианское.