Абрамцево – судьба моя

– Знаешь, что я играл? – спросил он меня оторопевшего.

– Нет.

– Стыдно. Запомни навсегда: рондо каприччиозо Сен-Санса.

С тех далёких пор я узнаю рондо с первых нот.

Но скрипка скрипкой. Главный момент моих визитов к Дмитрию Александровичу наступал тогда, когда он, приподнимал диванный матрац, и моему взору предоставлялось некое чудо, спрятанное в чреве дивана: старые курковые охотничьи ружья с витиеватой гравировкой на щеках замков, железные коробочки для пороха, оклеенные этикетками с лубочными охотничьими картинками, мерные медные стаканчики для снаряжения патронов. А ещё патронташи, ягдташ, всевозможная дробь и свинцовые пули с загадочными названиями: бреннеке, жакан…

Не без труда удалось уговорить отца через пять лет в мое двенадцатилетие подарить мне ружье. Он, вероятно, надеялся, что за многие грядущие годы эта блажь развеется.

Высшим достижением моей скрипичной карьеры было выступление с сольным номером в Московском доме учёных в канун войны.

Началась Великая Отечественная война.

В Зуевском парке рыли окопы.

В Абрамцеве тоже рыли окопы. Таково было требование местной власти. В деревнях и посёлках хозяева домов совместно с другими их обитателями обязаны были выкопать окопы-землянки, где рекомендовалось прятаться во время бомбёжки.

С первых дней войны мы поселились в Поселке художников в крайнем доме у дороги, ведущей из Хотьково в Абрамцево. Нас приютила семья художника Александра Парамонова. Хозяина дома не помню. Возможно, к началу войны его уже не было в живых. Но о том, чем он занимался, было ясно по многочисленным гравированным медным доскам, заполнявшим полки его мастерской, где мы обитали.

Отец работал в Москве при издательстве «Искусство» художником военно-политического плаката. Каждый вечер с наступлением темноты, я залезал на чердак. В вечерней тишине явственно слышался гул пролетающих немецких самолётов, сопровождаемый зенитной канонадой. Через какое-то время из чердачного окна видны были далёкие всполохи взрывов еженощной бомбардировки Москвы.

Я ждал отца, который с последним поездом приезжал к нам с мамой на ночь, а рано утром возвращался обратно в Москву.

Как-то днём бомбили железнодорожный мост через Ворю, но немецкие лётчики промазали, и бомбы разорвались у станции «57-километр» в сотне метров от нашего посёлка. Под бомбы попали жена художника Павла Александровича Радимова с трёхлетним сыном. К счастью, они остались живы. Только маленький Серёжа с тех пор на всю жизнь остался заикой. Воронки от разрывов бомб недалеко от станции до сих пор напоминают о тех страшных годах.

Конечно же, ужас происходящего и мрачные предчувствия будущего острее переживали взрослые. Дети, живущие данным моментом, до поры существовали в своем беззаботном мире.

Запомнил первое знакомство с абрамцевскими сверстниками на поляне перед дачей, расположенной рядом с уже упоминавшимися барсучьими норами. Нас было трое: дочь хозяев дачи – Надюша, молодой человек постарше – Волик и я. Светлый солнечный день. Огромная, как мне тогда казалось, поляна, покрытая полевыми цветами, полого спускалась к Воре, заросшей по берегам разнолесьем. Поднимающийся к горизонту противоположный берег по гребню венчала липовая аллея, соединяющая историческую усадьбу с подсобным хозяйством. Мы играли в прятки, собирали цветы…

На этом замечательном пейзажном фоне, украшенном радостными детскими играми, диссонансом воспринималось мрачное, подавленное настроение взрослых, собравшихся на открытой террасе. Кроме моих родителей, там была мама Волика – Вера Игнатьевна Мухина, хозяева дачи – художники театра и кино Надежда Сергеевна Макарова и Сергей Петрович Исаков и их друзья: актриса Вера Петровна Марецкая и режиссёр Юрий Александрович Завадский.

К осени, когда немецкие войска вплотную приблизились к Москве, мы с мамой на поезде перебрались в Кострому к бабушкиной сестре, а оттуда по замерзающей Волге на пароходе в Казань.

Особенно ярко помню, как наш колёсный пароход попал под бомбёжку. Это был массированный налёт на город Горький[1]. Немцы бомбили Горьковский автомобильный завод. Какому-то военно-транспортному начальнику пришло в дурную голову спрятать корабли под железнодорожный мост через Волгу, который, как вскоре выяснилось, был одной из целей налёта. Бомбы с оглушительным грохотом рвались со всех сторон, поднимая в воздух фонтаны воды и поливая беженцев ледяным дождём. Люди в ужасе жались к спасательным шлюпкам, предчувствуя самое худшее. Учитывая мой юный возраст, когда страх смерти ещё отсутствует, я воспринимал происходящее как кошмарное, но захватывающее зрелище.

По дороге в эвакуацию к нам присоединился отец. Добирались от Казани до Фрунзе[2] более месяца с бесконечными пересадками. Промёрзшие сидячие вагоны пригородных поездов, теплушки, товарняки… Лютая зима сорок первого года.

Блаженным сказочным сном вспоминаю Свердловский эвакопункт. Заботливые люди в белых халатах сняли с меня бесчисленные одежды, которые как-то сохраняли жизнь в детском замороженном теле и погрузили в горячую ванну. Тепло, согревая продрогшую душу, постепенно добралось до пальцев ног. Именно мои маленькие детские пальчики, которые я вновь увидел после долгих недель отступления из Москвы, отпечатались в памяти навсегда. Что-то уже забытое мирное, светлое постепенно возвращалось. Пока мои вещи обрабатывали санитары, я испытывал в спасительной ванне истинное блаженство.

Свердловский санпропускник – самое доброе воспоминание о нашей долгой дороге на восток.

Добравшись до Фрунзе, мы поселились в одной из комнат небольшого одноэтажного дома, где жили сотрудники Сельхозинститута, эвакуированные из Москвы. В этой комнате уже жил и мамин отчим и его жена – моя бабушка. Институт с подсобным хозяйством располагался в степи в живописных предгорьях хребта Алатау.

Пока мы устраивались на новом месте, с нами оставался отец, и к этому времени относятся мои первые живописные опыты. Папа брал меня на этюды, и мы на картонках, загрунтованных столярным клеем, масляными красками, разведенными керосином, писали, кто как может. Но вскоре отец был вызван в Москву для продолжения работы над военными плакатами. Маму призвали в другой город на строительство Чуйского канала. Я остался на попечение бабушки.

Современным городским детям моя жизнь в то время может показаться романтическим, даже героическим для детского возраста приключением. Так, к примеру, я неоднократно выполнял роль кучера на одной из телег в караване других подвод со столь же юными кучерами. Мы отвозили сахарную свёклу на сахарозавод, расположенный за тридцать километров от Фрунзе. Возглавлял нашу экспедицию одноногий инвалид войны. Он сдавал свёклу на завод. По возвращении, каждый юный возница получал литровую банку патоки. Пирожки с патокой, приготовленные бабушкой, изрядно украшали наше небогатое меню.

Чтобы не замёрзнуть зимой, в мою обязанность входила заготовка кизяков для топки печи. С ведром и лопатой я выходил на выпас скотины. Затем собранный помёт перемешивал с соломой и лепёшками выкладывал сушиться на солнце.

В мои обязанности входил и полив огорода, где мы выращивали картошку и кукурузу. Воду подавали в арык почему-то ночью, и каждый владелец огорода имел короткую возможность отвести часть воды из арыка на свою делянку Надо было прокопать основную протоку и развести воду по грядкам.

Все эти занятия тогда казались само собой разумеющимися и естественным образом вписывались в нормальные мальчишеские развлечения.

В попытке поймать суслика я тщетно раскапывал норы этих симпатичных зверьков. Лазил по деревьям, пытаясь собрать коллекцию яиц всевозможных пернатых. Особенно меня интересовали удивительно красивые хохлатые удоды. Купался в бурной речушке с ледяной водой, берущей своё начало в ослепительно белых на фоне синего неба снежниках Алатау.

Особым незабываемым развлечением было своеобразное «родео». Вместе с моим сверстником и соседом по дому мы ждали момента, когда сторож скотного двора отлучался на обед. Мы крадучись проникали на заветную территорию. В огороженном загоне мирно соседствовали огромные лохматые овцы, меланхоличные верблюды и упрямый, норовистый осёл Яша. Он-то и был целью нашего тайного визита. Удержаться на спине этого гордого животного было практически невозможно. Если ты слетал на густо унавоженную землю на счёт пять, это была уже победа.

Ближайшая школа была во Фрунзе. От института до города было около шести километров. Главным препятствием в дороге были многочисленные сортировочные железнодорожные пути у вокзала со стоящими и двигающимися составами, под которыми приходилось пролезать. Порой пропускал занятия из-за непогоды.

Как-то, лет через семьдесят после описываемых событий, разбирая родительский архив, я наткнулся на потрепанную картонную коробку, подписанную мамой: Алешин архив 1941—43 годы. Там среди массы детских рисунков были пожелтевшие от времени детские школьные тетради – дневники.

Киргизия, сельхозинститут. Весна 1942 г.

(отрывки из дневника)

10 марта. Прилетели трясогузки. Стала оттепель. В горах засуетились кеклики[3].

14 марта. Небо серое. Из-за гор ползут темные синие тучи. В яблоневом саду нашел только одного дрозда. Пошел в питомник из карагачей и шелковицы. Там очень много воробьев и ни одного дрозда. На заросшей аллее из акации нашел пасущийся табун дроздов, смешанных со скворцами. Они искали пищу под проливным дождем. После часу дня пошел слякотный снег, и он, падая на землю, таял. Некоторые места были покрыты небольшим слоем снега.

21 марта. Появились черногрудые дрозды. Сегодня ночью пошел снег. Днем все растаяло, и мы пошли стрелять дроздов. Первые два раза выстрелил я и убил одного дрозда.

18 апреля. Сажали картошку на большом огороде.

27 апреля. Было холодновато, но к вечеру прямою полосою шло чистое небо, и был очень красивый закат.

3 мая. Прилетели соловьи. Горлинки стали в большом количестве.

9 мая. Зацвели маки.

10 мая. Взошел лук. Укроп стал давать свои листья.

11 мая. Был пасмурный день. Над нашим окном часто сидят воробьи. Речка высохла совсем, и в ямках нет воды. Все лягушки подохли. Видел трех дроздов и одну горлинку. Яблони уже почти отцвели. Под вечер все воробьи на реке. Там и синички, трясогузки и скворцы…

И так далее. Надо пояснить, почему дрозды в этом коротком отрывке занимают так много места. Отчим моей мамы, у которого я тогда жил, был охотником и среди прочей дичи стрелял дроздов, которых сам замечательно готовил к воскресному обеду, чем порой скрашивал наше каждодневное скудное меню. Я в свои девять лет еще не мог самостоятельно стрелять, и моя охота выглядела со стороны весьма забавно. Мой приемный дед поддерживал рукой тяжелые стволы ружья, а я, прижав приклад к своему хилому детскому плечу, выцеливал дичь и нажимал на спуск. Отдача у двустволки была жестокая, но, как говорится, охота пуще неволи.

Мы прожили с мамой в Киргизии около полутора лет, и, как только война повернула на запад, вернулись в Москву.

В Москве я продолжил свои дневниковые записи и среди них обнаружил рассказ.

Москва дает салют

И гремит салют победный.Без оглядки враг бежит.Опрокинут немец в море,И румын на дне лежит.

Было уже темно, когда слова диктора разнесли весть по всему миру о новой победе Красной армии. Народ толпился на Красной площади и все, затаив дыхание, ждали салюта. Раздался первый артиллерийский залп, и земля содрогнулась.

С крыш домов и отовсюду полетели разноцветные ракеты. Снег под ногами искрился всеми цветами радуги. Пушки стреляли из-за Кремля, с каждым залпом небо озарялось розовым цветом, а Кремль ясно вырисовывался на озаренном небе. И так почти что каждый день наши войска овладевают немецкими городами и наши войска все ближе к логову врага. И по случаю каждой из побед наша красная столица Москва дает салют.

В начале войны, когда Москву жестоко бомбили, моего деда с отцом переселили из квартиры в подвал-бомбоубежище. В квартире были выбиты стекла, отключена вода и электричество.

Из сложного периода подвальной жизни моему дедушке запал в память один чрезвычайный визит. Под вечер в железную дверь подвала настойчиво постучали. Дед отодвинул засов и перед его взором предстал роскошный генерал в серо-голубой шинели на широких плечах, каракулевой шапке-папахе на голове, с деловой папкой в руках.

– Дементий Алексеевич Шмаринов здесь проживает? – вопросил пришелец. Дед, ошеломленный неожиданным явлением, оробел. В те годы вечерние визиты военных, как правило, не сулили ничего хорошего.

– Его сейчас здесь нет.

– А вы кто такой? – продолжил вопрошать генерал.

– Я его отец.

– Тогда распишитесь в получении. – Генерал раскрыл свою папку и достал большой белоснежный пакет. – Вашему сыну письмо от товарища Сталина.

Получив требуемую расписку, генерал исчез, оставив дедушку в состоянии глубокого шока. Через некоторое время после отбытия необычного почтальона дед не выдержал и, не дождавшись сына, вскрыл пакет. Суть послания была такова: генералиссимус благодарил Д. А. Шмаринова за деньги, внесенные в Фонд победы на строительство танка.

С первых дней войны отец работал над антивоенной, антифашистской серией станковых рисунков, в дальнейшем получившей название «Не забудем, не простим!». Эта работа удостоилась Сталинской премии, причитающиеся деньги отец передал на строительство танка.

К возвращению из эвакуации в Москву наша квартира не была пригодна для проживания, и к моей безграничной радости мы с мамой отправились в Абрамцево в гостеприимный дом Парамоновых.

Опыт самостоятельности, приобретённый в эвакуации, и в придачу полноценный десятилетний возраст, позволили мне быстро освоить всё пространство посёлка художников от первого дома, где мы тогда жили, до последнего в то время – восемнадцатого. Дачные участки выстроились в одну линию на протяжении полутора километров.

С одной стороны посёлка в низине пряталась в зарослях ольшаника украшенная жёлтыми кувшинками рыбная Воря с прозрачной ключевой водой. По другую сторону на взгорье стоял дремучий хвойный лес.

Сколько незабываемых открытий дарила первозданная, ещё не тронутая «заботливой» рукой человека, природа окрестностей Абрамцева. Я часами любовался огромными широколобыми голавлями, которые в жаркий летний полдень поднимались из глубины омутов к водной поверхности и словно в оцепенении дремали в тени ольховых зарослей. В сотне метров ниже по течению, на повороте реки, жили выдры. Если тихо без движения затаиться в прибрежных кустах, можно было наблюдать за рыбалкой этих очень осторожных изящных животных.

От излучины реки тропинка в сторону плотины пролегала по цветущему зелёному лугу. Среди травостоя жёлтыми ручейками расцветал зверобой, кое-где над травой царили плоские жёлтые лепёшки соцветий пижмы. Буйство цвета венчали лиловые шарики фригийских васильков и татарника.

Ближе к реке начинались заросли стрекучей крапивы. Тропинка виляла в узкой траншее, обрамлённой зловещими растениями, скрывавшими меня с головой в своём зелёном царстве. Крапиву постепенно сменяла белая бурно цветущая медуница, наполнявшая воздух густым пряным ароматом.

Шум падающей воды предвещал скорую встречу с плотиной. Это деревянное сооружение со временем одряхлело. Вода не только переливалась через створы, как ей было положено, но также струйками била через щели между позеленевшими от водорослей загнивающими брёвнами собственно плотины. Прежде чем попасть обратно в реку, вода падала на бревенчатую столетию, которая тоже была щелястой. Нерасторопные рыбёшки вместе с водой попадали на этот настил-сито, и их можно было просто собирать руками.

В давние времена на месте нынешней плотины был просто мост через Ворю, а плотина, будто бы даже с мельницей, была выше по течению метров на триста. Там с усадебной стороны, на уровне «Избушки на курьих ножках» под горой, на берегу еще таился в кустах покосившийся дряхлый домишко, а из воды торчали полусгнившие сваи.

Иногда от плотины до дома Парамоновых я добирался через участок художника Бориса Александровича Зенкевича. Нижняя калитка его владения находилась на взгорье в полусотне метрах от плотины. Дальше тропа вела через яблоневый сад, выращенный хозяином дома. Я уже знал названия сортов яблок, вызревающих на повзрослевших черенках, собственноручно привитых Борисом Александровичем на то или другое материнское дерево. Он охотно рассказывал мне про загадочные таинства природы. Про весеннюю прививку черенков, про полевые цветы, про живность, обитающую в округе. От него я узнал, что барсуки давно переселились из известных мне нор в новые норы выше по оврагу.

Основоположники посёлка в своём большинстве были люди изначально интеллигентные, широко образованные, родившиеся еще в конце XIX века. Я помню Бориса Александровича в мягком потёртом кресле у огромного письменного стола, заваленного книгами, с каким-нибудь французским фолиантом в руках. На стенах мастерской были приколоты несколько его изящных карандашных рисунков и репродукции работ великих мастеров прошлого. Честно говоря, я никогда не видел его рисующим. На трудную в те военные годы жизнь, как я понимал, зарабатывала жена Татьяна Борисовна – надомница, набивая с утра до вечера на ткани через трафарет различные узоры.

Со временем я был принят в поселковую компанию сверстников. Дети основоположников коллектива художников были постарше и относились к нам десятилетним как бы свысока. Моими друзьями по абрамцевскому детству стали в основном дети сторожей – помощников по выживанию семей художников-основателей. Поселок жил во многом натуральным хозяйством. Держали скотину, птицу, имели огороды. Всем этим среди прочего и занимались, как правило, так называемые сторожа. У поселка в те трудные времена было даже свое стадо коров с юным пастухом.

Самым близким моим другом стал приемный сын художника Павла Радимова – Коля. К нашей компании примыкал ещё сын директора абрамцевского дома отдыха – Лёва. Его отец, доктор Владимир Петрович Успенский, был членом кооператива художников и имел дом в посёлке. Лёва был немного старше нас и служил неким мостиком, соединявшим в дальнейшем нашу юную компанию с предыдущим поколением.

Перед воротами участка Радимовых – а там, кроме дома самого Павла Александровича, были дома его старшего сына и двух дочерей – располагалась в те далекие сороковые большая поляна. Как утверждали старожилы, она возникла именно из-за многочисленности домов и сараев радимовской семьи, строительство которых требовало деловую древесину. А она – деловая, бесхозная – росла тут, прямо за забором. Вот на этой рукотворной просторной поляне мы собирались для детских игр, главной среди них был, естественно, футбол.

Из авантюрных похождений запомнились посещения кинопросмотров, которые устраивались по вечерам в армейском госпитале. С самого начала войны в абрамцевском доме отдыха и на территории усадьбы был развернут госпиталь. Раненых размещали в комнатах дома отдыха и в подсобных усадебных помещениях. Операционные находились в двухэтажном кирпичном здании, расположенном напротив исторического усадебного дома. В васнецовской церкви был склад медицинского оборудования.

По вечерам, с наступлением темноты, в помещении столовой для раненых устраивались просмотры кинофильмов. Разумеется, посторонним вход на территорию госпиталя был категорически воспрещен. Наша задача состояла в том, чтобы незаметно прокрасться к столовой и затаиться до начала сеанса. В душные летние вечера окна приземистого одноэтажного здания были открыты. Гас свет в зале. Начинался фильм. Дальнее от входа окно в столовую предстояло тихо преодолеть. Пробравшись, мы попадали в узкое пространство за экраном, который представлял собой огромное полотно, сшитое вероятно из простыней. В нашем понимании мы совершали некий подвиг, подобный подвигам советских разведчиков из военных кинофильмов, которые, рискуя жизнью, проникали в самые охраняемые секретные объекты. Довольные собой, мы смотрели фильм на просвет.

Незадолго до конца сеанса наша юная компания должна была выбраться через окно обратно в парк и, крадучись, кустами осторожно отступить к реке.

Фильмов не помню. Самыми незабываемыми яркими воспоминаниями от этих набегов остались призрачные словно нереальные, ночные видения. Холодный лунный свет находил в темноте липовых аллей некие белые скульптурные композиции. Нет, это не были привычные для того времени дискоболы или девушки спортсменки. В этих страшноватых многофигурных композициях была остановлена жуткая правда войны. Группы калек в белом нижнем белье, в длинных рубахах и кальсонах, перебинтованные и загипсованные с костылями и палками в полном безмолвии ловили живительную прохладу мирной абрамцевской летней ночи.

Весна сорок четвёртого года. Война окончательно повернула на запад. Посёлок художников начал оживать. Возобновилось строительство новых домов, заложенных ещё в предвоенные годы. Достраивал дачу художник Виктор Семёнович Иванов, который вместе с моим отцом сотрудничал в издательстве «Искусство» в работе по созданию военно-политических плакатов. Да и отец присмотрел бесхозный сруб, числящийся на балансе посёлка художников. В тылу будущего нашего дома был дом скульптора Сосланбека Дафаевича Тавасиева, слева – участок Павла Александровича Радимова, справа – Ильи Ивановича Машкова.

Машкова я не помню. Он умер годом раньше, но я слышал о нём от своего друга Коли. Будто бы Илья Иванович был большим гурманом, любителем жареной лягушатины. Для этого годились не обычные бурые лягушки, а особые зелёные, которые водились по берегам самого большого из трёх абрамцевских прудов, расположенного в поле уже за пределами усадебного парка. Как рассказывал Коля, он был главным поставщиком этого изысканного блюда к столу Ильи Ивановича и его супруги Марии Ивановны.

Забегая вперед на несколько лет, вспоминаю первую незабываемую встречу с Марией Ивановной. Я тогда был увлечен рыбалкой и имел небольшую старенькую сеть трехстенку, выкупленную у местного неудачливого рыбака-пьяницы. И вот однажды я расставил эту рыболовную снасть, оградив ею живописную заводь на излучине Бори. Вышел на берег, чтобы ботаньем загнать рыбу в сеть, и не заметил, как к воде подошла незнакомая крупная женщина, разделась донага и шумно бросилась в ледяную воду прямо в объятья расставленной сети, но, не доплыв до нее, побултыхавшись, повернула обратно. Женщина вышла на берег и, не обращая внимания на меня оторопевшего, оделась и ушла.

К счастью, купальщица в сети не попалась. Это была Мария Ивановна Машкова. Рыбу она напугала основательно, отчего и улов был обильным.

Тогда же, в первые послевоенные годы, мне довелось познакомиться и с другим нашим соседом Сосланбеком Дафаивичем Тавасиевым. Это был коренастый, крепкого сложения горбоносый горец-осетин в неизменном берете на голове и с орденом Красной звезды на груди. Он потрясал нас детей тем, что купался в холодной ключевой Воре с ранней весны вплоть до первого снега. Был неизменно благожелателен и приветлив.

В те далёкие сороковые Тавасиев работал над проектом памятника национальному герою башкирского народа Салавату Юлаеву. Однажды он пригласил отца к себе в Ахтырку, где трудился над рабочей моделью памятника.

Я уже вспоминал прежде о незабываемом купании отца в Ахтырском пруду. Добирались мы тогда из Абрамцева до Ахтырки по правому берегу Вори. Полем вдоль усадебного парка мимо старой риги, в которой, как вспоминал Николай Адрианович Прахов, дети Мамонтовых вместе с ним и другими сверстниками выкапывали в сене «волчьи ямы» на предполагаемом пути ненавистного гувернера-надсмотрщика дерптского студента Ешэ. Дальше мы шли через деревню Быково и мимо деревни Жучки.

На этот раз наш путь в Ахтырку пролегал по высокому левому берегу Вори. Преодолев два оврага, большой и малый, разделявшие наш поселок на три неравные части, мы миновали знакомый дом Парамоновых, перешли дорогу, ведущую из Хотькова в Абрамцево, и попали на территорию больницы со странным названием Гравидан. В свое время так назвал изобретенное чудодейственное лекарство его автор, доктор и директор больницы Алексей Андреевич Замков – муж Веры Игнатьевны Мухиной.

Мы шли по краю обрыва, с которого открывался живописный многоплановый пейзаж. Внизу по потному пойменному полю виляла обрамленная серебристыми кустами ивняка полноводная Воря. Дальше на взгорье другого берега карабкалась деревня Быково. Еще дальше – Мутовки, Жучки… и темные хвойные леса к горизонту.

С обрыва над Ворей спустились в глубокий овраг и по нему вышли к деревне Ново-Быково. Через деревню прошествовали к дороге, соединяющей неоднократно упоминавшееся мной Хотьково с деревней Жучки, а уже с этой основной дороги свернули на просёлок к Ахтырке.