Первопроходцы

Четыре стены. Они не изменились за три года жизни в тайге. Но раньше не было тишины, которую вместе с тьмой набрасывал вечер. Меж стен в темноте жил шёпот Ларисы: мне страшно, мне страшно, Саша… Ее жалобы, упреки, монотонное обсуждение дел на завтра, нежный смех, который звучал всё реже. Там жил голос Стёпки: когда мы вернемся в город, зачем у горностая кончик хвоста чёрный, какой номер дроби выбрать на утку осенью, и снова – когда мы вернёмся в город. И его, Сашин, голос, который объяснял, утешал, рассказывал истории.

Теперь слух выхватывал совсем негромкие звуки, на которые прежде Саша не обращал внимания. Голос огня в печи, голос ветра снаружи, мышиные шорохи за пределами освещённого пространства.

Четыре стены. Закрыв глаза, Саша мог бы наизусть перечислить, какие предметы «украшают» их, создавая нехитрую обстановку маленькой избушки. Слева направо и справа налево. Куртка, карабин с поцарапанным прикладом и замотанным тряпками прицелом, два самодельных бубна, свешивающиеся с потолка старые полиэтиленовые пакеты с едой – не добрались бы мыши… А мыши были повсюду – бегали по полу и по потолочной балке, попискивали по своим надобностям, раз уж нашли зимой тепло – искали вкусное. Саша поставил в угол двухлитровую пластиковую бутылку, ловил зверьков и убивал с пустым сердцем. Если не он их, то они его точно… Но полностью истребить мышей не получалось, да и лёгкое присутствие хоть какой-то другой жизни, теплых, крохотных и жадных комочков согревало сердце.

Чтобы спастись от тюрьмы четырёх стен, вечерами Саша сиживал снаружи у костра. Дневные заботы отнимали не слишком много времени, и чтобы спастись от мыслей, он в десятый раз перечитывал книги из скудной библиотечки. Но страницы быстро заканчивались, и вопросы, на которые не было ответов, снова и снова заслоняли ему свет, садились на плечи, брали за горло. Зачем продолжать игру в шамана, когда последние зрители покинули его? В тайге все знают, кто где живёт и чем занимается на сотню километров в округе. И если люди не идут к нему, как к шаману, тогда коего лешего он торчит в этой дыре? Он по-прежнему лишь отгораживается от той, другой жизни. Но зачем?

Алкоголь в таких случаях даёт ответы, но все неправильные. Поэтому пластиковая канистра продолжала лежать под нарами. Мыши спирт тоже не пили.

Поэтому Саша брал маленький бубен и бесконечными минутами между закатом и сном пришёптывал и приговаривал бесконечные просьбы, предложения и даже приказы. Тум-тум-тум – наставьте, покажите дорогу, дайте знак! Кому нужен я здесь, если не людям?

Чудил. На Новый Го д нарядил ближайшую ёлочку рыбьими скелетами, лентами, бубенчиками, на вершинку ей водрузил заскорузлую рабочую перчатку. Схваченный морозом, залубеневший указательный палец неотступно указывал в небо. Через две недели надоело – снял.

Чтобы размяться и порыбачить, ходил далеко. Слыша волчий вой, начинал выть сам. К весне стало получаться очень похоже.

В конце марта провалился под лёд, и, если б не донный валун, от которого удалось оттолкнуться ногами и всплыть, ушёл бы на дно совсем. Вот тогда и спирт пригодился.

Только через две недели, уже после болезни, плескучая речь ручья и молодое, горячее солнце сказали Саше, что он жив.

А в середине мая, когда тайга стала подсыхать, пришла старуха. Саша увидел её издалека, выйдя под лиственницы на высокий берег озера. Маленькая фигурка не спеша, но без остановок двигалась вдоль противоположного берега, обходя большую воду. Саша вынул кисет, присел на сухую кочку и закурил. Примерно через час можно будет спуститься вниз, и перехватить гостью по дороге к дому. Гостью? А к кому ещё могла идти через тайгу сильно немолодая женщина? Кто она, и зачем ей Саша? Эти вопросы были гораздо проще тех, которые мучили его зимой. Он слыхал про седую удаганку, которая жила возле тройного водопада на реке Букачача. Но говорили, что, похоже, померла старая. Последние, кто приходил к ней из города года два назад, зря пробродили вокруг заброшенной стоянки. Удивительно ли то, что ещё жива? А разве не удивительно, что до сих пор жив он сам? И то, что сейчас старуха шла к нему, означало его, Сашину победу над смертью и бессмысленностью существования?

Она показалась из кустов цветущего розового багульника как живое напоминание – весна и молодость не вечны. Щуплая, съёжившаяся под горбом рюкзака, скрытого накидкой, она опиралась на крепкую палку, украшенную красными пёрышками птички-чечевички. Заметив Сашу, старуха не удивилась и не замедлила шаг. «Дорова, однако» – попытался приветствовать её Саша, но удаганка, смерив его взглядом, прошла мимо. Ему ничего не оставалось делать, кроме как молча провожать её к собственной избушке. В голове он перебирал приветствия стариков-эвенков: «куда идёшь?» – да ясно же куда, «как спалось?» – ну, судя по всему, бабушка куда как бодра. Наконец, уже дойдя до дома, Саша сообразил и выдал:

– Что ела?

– Ела маленько рыбу сушёную. Давно. Ставь чай, однако.

Это была первая фраза, услышанная Сашей за многие месяцы.

Когда старуха перевернула чашку дном вверх, можно было на правах хозяина проявить любопытство.

– Чего тропу топтала?

– Сказать тебе хотела: собирайся, идти надо. Ничего больше тут не насидишь. Оставь.

– Куда идти-то?

– Откочевать пора, однако. Туда, где я живу, туда, где дед твой жил.

Деда он помнил смутно. Сутулый, корявый как корешок, несуразный, не к месту хихикающий над глупыми людьми. Великий Иван Монгой, к которому ездили из Москвы спросить совета и помощи.

А вот к переезду Саша оказался не готов. Внезапно четыре стены, которые держали его в плену всю зиму, стали казаться уютным и несокрушимым убежищем. После одинокой зимовки он знал всё пространство избы наощупь. Он столько времени и сил потратил, чтобы обустроить жильё, приспособить его к внешним вызовам!

– А ну как не пойду?

– Умрёшь, наверно. А не умрёшь, так жить будешь низачем – как живьём, однако, в могилу ляжешь.

Саша невольно подстраивался под речь старухи:

– Зачем тебе верить стану? Что ты мне дашь?

– Дулбун! – удаганка поднялась с подстилки у костра, глядя на сидящего Сашу сверху вниз. – Я тебе жизнь дала. Как мать теперь. Как тонул весной, помнишь? Выплыл, когда от большого камня оттолкнулся. А кто его тебе под ноги подсунул?

Поляна качнулась в глазах Саши. Одно дело самому играть в шамана, учиться говорить просто и веско, обращать внимание на мельчайшие детали, быть бесполезным ископаемым среди нормальных людей. И совсем другое – ощутить, что игра перестала быть просто игрой. Потому что в неё, оказывается, играет весь мир за пределами городов. Холмы, багульник, мухоморы и старая женщина напротив. От удаганки вдруг повеяло такой древностью, что Саша глубоко вздохнул. Вся его прошлая жизнь: интернат, армия, гастроли – сопротивлялась словам старухи. Но как и кто мог знать, почему ему удалось вынырнуть и глотнуть воздуха, когда мигом потяжелевшая одежда тянула на дно?! Этого никто не мог увидеть.

– Гляди, долго будешь думать, дурное надумаешь. Опять кости начнешь на ёлку вешать. Не удивляйся, однако. Мне мыши рассказали. Хорошо, не всех перебил… Так делать будем. Я завтра утром уйду, а ты собирай мешок, избу готовь к уходу, прощайся. Приходи к водопаду на Букачаче, там тебя ждать буду.

– А если не найду? Не я первый…

– Ты найдёшь.

Когда старуха ночевала в Сашиной избе, было непривычно тихо – мыши замерли и не шевелились.

Глава V

Дух водопада

Костяной человечек покорно опустился в ладонь. Отшлифованный временем, покрытый патиной, грубо вырезанный, чуть теплый, словно в мертвой груди билось живое сердце. Казалось, амулет хранит первозданную тайну – и будет молчать о ней до скончания веков.

Снежане никогда не приходилось прикасаться к столь древней вещи. Ей случалось держать в руках медные браслеты шайенов, перстень индийской танцовщицы и бирюзового скарабея. Но простенький человечек был неизмеримо старше. На амулете остались следы всех ладоней, что когда-то дотрагивались до полированной кости, он помнит все камлания, тайлаганы, густую кровь жертвоприношений, едкий дым сосновой коры. Зачем ты берешь меня в руки, девочка? Хочешь оседлать коня шамана, подняться к седьмому небу – и упасть оттуда никчемным перышком? Хочешь знать правду, летунья?

Да, хочу. Я за правдой сюда пришла.

Если говорить начистоту, поход к шаману был авантюрой. Одной из тех авантюр, к которым Снежана питала склонность. Она доверяла интуиции больше, чем разуму – хочется значит нужно. Встать после аварии, на полгода лишившей ее способности передвигаться, полететь, зная, что следующее падение может доломать позвоночник, уйти с четвертого курса, поняв, что учеба не по душе. К двадцати пяти ей хватило бы опыта на две жизни – автостоп, Кавказ, Крым, жизнь в секретном ашраме и возвращение к отчим брегам. Бывало тяжко, бывало больно и грустно, но всякий раз оказывалось – решение, принятое в потоке, правильнее расчета. По крайней мере для нее.

Поездка в Забайкалье тоже случилась спонтанно. У знакомого застрял дельтаплан, точнее он сам застрял на Камчатке, а любимую игрушку требовалось забрать еще осенью. Он оплатил билеты, скрепя сердце и скрипя зубами дал разрешение пару раз полетать, и отправился в тундру фотографировать лис. Грех не воспользоваться возможностью! Дельтаплан хранился у местного хипаря Борхеса, тот рассказал про коммуну просветленных во главе с Учителем Жизни, Снежане сделалось любопытно… А потом стало еще любопытнее – оставшаяся с истфака дотошность побудила разобраться в ситуации самостоятельно. Вот и доразбиралась!

Они сидели в избушке два дня, нюхали едкий дым пополам с вонью лежалых шкур, делали, что велит шаман – разгребали снег, носили воду, рубили и подсушивали дрова. С Кумкагиром Туманча неохотно, но разговаривал, задавал вопросы – про отца, про деда, про сны и странности в жизни. Подарил парню нож с резной ручкой – не дело мужчине жить без ножа, одел в меховую куртку, выдал сапоги и громоздкие рукавицы. А на Снежану просто не обращал внимания – подай, принеси, помой, пасиба хунāткāн – дочка, значит, по-ихнему. На вопрос о восьминогом коне разразился скрипучим противным смехом и сказал, что Учителю и ездовую мышь не доверил бы. Думай сама давай, умница дочка. Пришлось последовать совету шамана.

Заимка и ближайшие окрестности оказались интереснейшими объектами для исследований. Чего там только не было! Пузатый идол с бесстрастным скуластым лицом, судя по трещинам в дереве, простоявший на морозе лет сто. Большой медный котел, по виду ровесник идола. Целая коллекция разных бубнов – маленьких и больших, круглых и продолговатых, изящных и топорно сделанных. Сотня, не меньше, резных амулетов неизвестного предназначения – медведи, моржи, человечки, очень старая фигурка мамонта с искристым синим камушком в глазу. При иных обстоятельствах Снежана назвала бы камень сапфиром, но откуда в Забайкалье сапфиры? А еще – книжная полка с томиками стихов, «Общей минералогией» и «Лекарственными растениями» Гаммермана, китель с медалями, фотография в рамочке из карельской березы – счастливая эвенкийская красавица и щекастый мальчишка лет десяти.

К избушке притулилось удивительно много животных. Лайка понятно – без собаки в лесу никак, и даже песец понятно – юркий ласковый Пушок мог очаровать кого угодно. Но по веткам прыгали непуганые белки, приходили лоси и олени – для них лежал поодаль кусок каменной соли. Поутру Снежана заметила, что собачью миску вылизывает незнакомый, лобастый и серый пес, и минуты две вглядывалась, прежде чем завизжать «волк!». Разбуженный Туманча отругал ее за то, что напугала животное.

Сам шаман тоже давал пищу для размышлений. На первый взгляд – неказистый, хромоногий, редкоусый старикашка, источенный временем, скупой на слова и в особенности на похвалу. А приглядишься – словно снимешь известковую корку с агата. Туманча никогда не суетился, не говорил попусту, охватывал вниманием всё вокруг, подмечал каждую мелочь. Едва кинув взгляд на дрова, проворчал: сырые, сушить надо, однако. Глянув на следы лайки, подманил собаку и вытащил из лапы занозу. Высунувшись за дверь ввечеру, уверенно заявил: завтра тепло будет, мало-мало за водой на родник сходим. И вправду за ночь погода переменилась, пронизывающий и злой ветер стал легким и ласковым. А еще у шамана был удивительный голос – мощный и гулкий, словно в маленького человека спрятали большой колокол. В обыденной болтовне Туманча таил его за скрипучей скороговоркой, глотал гласные, пришепетывал. Но Снежане удалось подслушать, как старик среди ночи пел у костра – словно белый олень с храброй девочкой на спине мчится сквозь снежный простор.

С Кумкагиром было намного проще. Девушка с удовольствием наблюдала за ладным парнем, за отточенной ловкостью его движений. Невысокий и тощий с виду, он казался подростком, громоздкая меховая одежда делала Илью еще меньше. Но когда они перед сном раздевались в жарко натопленной избушке, Снежана разглядела и литые плечи, и проработанный торс – красота тела, которую дает лишь упорный труд. В Кумкагире чувствовалась некая цельность, правильность, несвойственная легкомысленным и велеречивым друзьям Снежаны. Он никогда не увиливал от работы, не похвалялся впустую, не заискивал и не искал внимания. Иногда девушке хотелось поддеть его, разозлить, раззадорить – тщетно, Илья лишь сверкал белозубой улыбкой и категорически отказывался идти на конфликт. Он настоящий космонавт – человек особой породы. Смотрящий на звезды так, что искорки света задержались в колодцах глаз…

– Эй, хунāткāн, кушать давай. И дела мало-мало делать.

Очнувшись от размышлений, Снежана собрала миски, кружки, достала с полки высохший кирпич хлеба и заторопилась во двор. Старик предпочитал готовить на улице, на небольшом очаге, обложенном закопченными камнями. Котелок с чем-то густым и сытным уже остывал поодаль, на огне шипел и плевался кипятком черный чайник. Старик голой рукой снял крышку, поцокал языком и бросил в воду сперва горсть чая, затем щепоть какой-то пахучей травки. Готово! Не дожидаясь просьбы, Кумкагир вынес из избушки несколько деревянных ящиков – они заменяли и стол и стулья. Еле слышный шепот – то ли заклинание, то ли молитва – и Туманча начал раздавать еду. По привычке Снежана заслонила ладонью миску – я не ем мяса. Раньше старик относился к этому снисходительно, однажды даже сварил крутой, душистой гречневой каши. Но теперь он отвел руку девушки:

– Далеко пойдем. Силы нужны. Ешь, хунāткāн, или домой ходи. В городе в тарелку смотри.

Жалобный взгляд на Кумкагира не возымел эффекта – парень не собирался вмешиваться. Стоит ли правда отказа от своих убеждений? А если стошнит? А если?… Буроватое варево с кружочками жира плюхнулось в посудину, Туманча отвернулся, сел и стал жадно хлебать. На жидкой бородке оставались брызги – фу, гадость! Голодный Кумкагир – мальчишки всегда голодны – наворачивал еду только за ушами трещало. Настырный песец ткнулся носом в колени – не хочешь, так мне отдай. Крепко зажмурив глаза, Снежана наугад зачерпнула жижу и поднесла ложку ко рту, потом зачерпнула еще, и еще раз.

– Вкусно! Спасибо, Туманча, очень вкусно.

Невозмутимое лицо шамана чуточку просветлело, он заулыбался и кивнул:

– Кушай хорошо, хунāткāн, кушай мясо! Кто худую замуж возьмет?

– А я и сама не пойду! – выпалила Снежана. – Себя еще не нашла – как мужа искать стану?

– Умная, правильно говоришь, – хитро прищурившись, шаман вгляделся в девушку и вдруг помрачнел. – Значитца, дочка, довольно болтать. Поели – пошли.

Ничего страшного от мяса не случилось – еда и еда, в ашраме случалось благодарить за прасад куда противнее. Но жирная похлебка насыщала мгновенно, в миске осталось больше половины. Песец радостно набросился на угощение, лайка неспешно вылизала оставшуюся посуду. Брезгливую Снежану коробил от этого обычая, но перечить шаману она не рискнула. Набила рюкзак пустыми баклажками и следом за Кумкагиром и Туманчой зашагала по тропке в веселый, полный капели и пересвистов лес. Баловень Пушок остался на заимке, лайка увязалась за людьми.

Хромоногий шаман оказался хорошим ходоком – он прокладывал путь, посматривал по сторонам и поглядывал, не отстанет ли кто. Казалось, ему любопытно всё – позеленевшая кора ели, набухшие почки ивы, обгрызенная кем-то веточка, глубокий след с вдавленными пальцами – лосиха прошла, однако. В поход Туманча нарядился словно на праздник – лисья шапка, расшитая ракушками, бахромчатый кафтан тонкой кожи, увешанный костяными побрякушками, меховые штаны, тяжелые рукавицы, резной посох. В мешке за спиной угадывался небольшой бубен, на поясе висели серьезный нож в расшитых ножнах и кисет полный на редкость вонючего табака. Емкостей для воды хитрый старик не взял – вы молодые, вы и несите.

Понять, как шаман выбирает путь, представлялось затруднительным – он то сворачивал с дороги в рыхлый и мокрый снег, то продирался через кустарник, то возвращался назад по своему следу. Однажды сделал знак «тсс!» и осторожно попятился от высокой сосны, показывая на следы очень большой кошки. Сёкалан-энё, матушка рысь прячется. Голодная сейчас, ой какая. Тихо-тихо пошли отсюда.

Первый родник они миновали быстро, не задерживаясь. Туманча набрал в горсти холодной, чуть мутноватой воды, отпил и велел спутникам сделать то же самое.

– Слушайте хорошо! Что слышите?

Удивленный Кумкагир пожал плечами – не иначе старик заговаривается, как можно слышать то, что пьешь? И Снежана не ощутила ничего особенного – привкус хвои и земли, просто вода. Всего лишь где-то сквозь почву тихонько пробиваются корни, питают стволы соками, готовятся встретить весну…

Через всхолмье, заросшее кедрами, они выбрались ко второму источнику. «Тсс» снова показал Туманча и жестом приказал остановиться. Вода била прямо из камня, могучего валуна, покрытого желтым ковром лишайника. А вокруг по насту задорно скакала белка – стремительная, пушистая, размером почти что с кошку. То перекувырнется, то зигзагом метнется к дереву, то встанет столбиком, потешно сложив лапки – мол, не обижайте меня, большие страшные люди.

– Дух пришел, – шепнул шаман. – Улуки, отец белок, однако. Собрался родню ключевой водой поить, хвосты мочить, серый на рыжий менять. Уходить надо, иначе весь год удачи не будет.

– Суеверный вы человек… Это же просто белка, товарищ Туманча, – рассудительно произнес Кумкагир. – Хотите я ее орешками угощу или шишкой в нее кину?

В ответ шаман наградил космонавта увесистым подзатыльником. Потом положил на ближайший пень щепоть табака, низко поклонился и попятился в тайгу. Живо, живо, пока дух не разгневался!

Обиженный Кумкагир немного подзадержался. Было ясно – парню невыносимо хочется развернуться, уйти домой и послать шамана ко всем лесным духам разом. И всё же упрямство оказалось сильнее – мотнул стриженой головой, прикусил губу и зашагал как ни в чем не бывало. Пожалеешь такого, как же! Ай! Чертова деревяшка! Снежана споткнулась о притаившийся корень, ушибла ногу и какое-то время жалела только себя.

Третий ручей петлял по краю березовой рощицы – мирный, проворный, словно веселая змейка. И вода в нем выглядела прозрачной, глотнешь и заломит зубы от сладкого холода. Кое-где еще плавали льдинки, намерзли бородами сосульки, а на дне Снежане почудился тусклый, тающий отблеск золота. Повинуясь безмолвному приказу шамана, девушка отпила глоток – и тотчас сплюнула. Ни особого запаха, ни вкуса у воды не было, она казалась мертвой, текущей сквозь кладбище или поля боя, помнящей только ужас и гибель. Неудивительно, что березки словно бы расступались перед ручьем, и звериных следов по берегам не виднелось.

– Я слышу, – тихо произнесла Снежана. – Эту воду нельзя пить.

На лице шамана отразилось удивление, он уперся взглядом в девушку, потом повернулся к Кумкагиру:

– А ты что скажешь, парень?

– Не знаю. Обычная вода, вроде чистая, но неприятная, язык холодит, – поморщился Кумкагир.

– Хорошо. Дальше пошли, однако.

Пришлось заложить круг, огибая скальный участок – летом здесь, наверное, можно было бы вскарабкаться наверх, но по обледенелым камням не рискнул пробираться даже шаман. Лес поредел, тощие лиственницы выглядели немощными и жалкими. Прямиком из-под ног выпорхнул здоровенный толстый глухарь, напугавший даже шамана. Пара одичалых песцов промелькнула между стволов, лайка с гавканьем помчалась за ними и вернулась, запыхавшаяся и гордая. «А на белку она не лаяла» – вдруг щелкнуло в голове у Снежаны.

Понемногу дорога сделалась легче, выровнялась, медленно спускаясь в низинку, поросшую голыми деревьями с белесоватыми стволами – словно тени людей выстроились чередой. Под ярким солнцем ветки плакали легкой капелью, полнились жизнью. Приходилось щуриться, у Снежаны даже заболели глаза от света, а Кумкагир лишь шагал вперед, насвистывая что-то бодрое. Миновали развалины кривобокой избушки – никто не тронул ни ржавый котелок, ни разбросанные кружки, ни радиоприемник, изъеденный солнцем – так и валялся на деревянном столе, покачивал тонкой антенной.

– Дурное место, – ощерился Туманча. – Дурные люди жили, дурно кончили. Дальше пошли.

Очередной ручеек проложил себе путь в красноватой взрыхленной почве, тек медленно и лениво. Кое-где в проталинах уже показались острые носики первых всходов – еще неделя теплой погоды и поднимут головки подснежники. В устье, у мощного ключа, бьющего из-под земли, скопились палые листья. Туманча разбросал их посохом, выгреб каменную чашу досуха, дал мути стечь – пейте.

…У этой воды был вкус радости. Вкус железной руды, спрятанной глубоко, самоцветных друз, никогда не видевших света, непроснувшихся бутонов, нежно-желтой ольховой пыльцы, июльского полдня. Сделав глоток, Снежана засмеялась – так хорошо ей вдруг стало. И Кумкагир засиял – прохладная влага словно смыла усталость пути.

– Добро, добро, – обрадовался Туманча, глядя на молодежь. – Привал пора делать, чай пить. Дрова давайте, да!

– Так ведь лес же насквозь мокрый, товарищ Туманча. Где мы здесь дров найдем? – спросил Кумкагир.

– На деревьях, – хитро прищурился Туманча. – Сосны, елки видите? Нижние ветки высохшие ищите, однако, их солнце согрело, ветер продул. Я полешко порублю.

Ловко орудуя топориком, шаман принялся разделывать упавшую лиственницу. Лайка легла на снег и тотчас задремала, взлаивая во сне. Снежана с Кумкагиром разошлись по лесу и вскоре вернулись – у каждого в руках по охапке хвороста. На раз воду закипятить хватит. Костер сложили по-таежному – три толстых полена наискось, две рогульки вперехлест и цепочка с крюком. Для розжига собрали аккуратный шалашик из тонких, сухих как порох веточек.

– Делай огонь, парень, – велел Кумкагиру шаман.

Космонавт пошарил по карманам и растерянно произнес:

– Простите, кажется, я забыл спички.

– Голову в избе не забыл, ай? – рассердился шаман.

– Виноват, больше не повторится!

Снежана тоже развела руками – зажигалка осталась на заимке вместе с благовониями. Что с молодежи взять? Махнув рукой на непутевых, Туманча сам склонился над хворостом, накрыл ладонями тонкие веточки. Зазвучала песня без слов – хриплые, тягучие переливы звуков, которые должно быть не изменились со времен первых костров. Время шло, солнце поднималось над кронами, начало припекать. Утомленная Снежана сняла шапку – ей стало жарко. Свет тотчас заиграл в пушистых растрепанных волосах, подрумянил бледные щеки, сделал синие глаза ярче. Девушка поймала взгляд Кумкагира и отвернулась – не на что тут смотреть! Тонкая струйка дыма поднялась над поленьями, запахло смолой и горящей хвоей. Набрав воздуху в грудь, Туманча сильно подул и пламя тотчас занялось.

– Шаманские штучки, – шепнул Кумкагир на ухо Снежане. – Фокусы показывает наш товарищ. Слышал, старые шаманы даже раскаленное железо лизать могли.

Может и фокус… Кришна Дэв, агхори, прибившийся к ашраму, взглядом поднимал перышко и прикосновением ладони выключал головную боль. Есть многое на свете, друг Горацио, что неизвестно нашим мудрецам. Сухой хворост вспыхнул на раз – и это Снежана видела своими глазами.

Поводив ладонями над пламенем, Туманча направил тепло в лицо, словно умываясь огнем. Потом достал из мешка закопченный чайник.

– Воды принеси, дочка!

Душистые травы, заваренные вместо чая, пахли упоительно – сухой степью, нагретой землей и свободой. Расщедрившийся шаман достал из кармана горсть простеньких карамелек в бумажных фантиках. Судя по каменной твердости угощения, оно хранилось не первый год, но Снежане было всё равно – кисло-сладкий вкус детства согрел душу. Такие конфеты ей привозила бабушка в пионерлагерь, в передачку вместе с ранними розово-полосатыми яблоками и подсоленными баранками.