Корабль теней

Витьку везло. Все его противоправные выходки – в основном кражи – оказывались удачными, последствий не было; такое ощущение, что милиционерам тихого и сонного Курска была неинтересна личность белобрысого паренька, после интерната поступившего на кирпичный завод укладчиком. Получив зарплату, Витек отправился в пивную праздновать, – все-таки это были его первые честно заработанные деньги, – где за кружкой «Жигулевского» познакомился с пожилым мужчиной в потертой пиджачной паре мышиного цвета, который отрекомендовался Геннадием. После третьей или четвертой кружки Геннадий засобирался домой, Витек же хотел продолжения приятной беседы. Слово за слово – попытки задержать нового знакомца перетекли в драку; Витек как следует пихнул Геннадия в грудь, отчего тот упал навзничь и хрустко ударился лысеющей головой о гранитный пол пивной; шляпа откатилась в угол; откуда-то из-за левого уха поползла тонкая багровая струйка крови. Витек, перепугавшись, рванулся к выходу, где попал в объятия рослого милиционера с лицом французского киногероя. Следующий год Виктор Малых провел в исправительной колонии №9, где навыки, полученные накануне на кирпичном заводе, оказались как нельзя кстати.

Парень стоял, подпирая кирпичную стену вокзала, и изнывал от июньской жары. Курево кончилось, а разменивать последнюю трешку не хотелось. Он постреливал здоровым глазом по сторонам – вдруг найдется кто-нибудь, у кого можно выцыганить папироску.

Ожесточился ли Витек за свои неполные двадцать лет, огрубел ли настолько, что кожа его могла сравниться с фанерой, из которой сделан его побитый жизнью чемодан? Да, наверное. И под этой жесткой, тертой всеми невзгодами и вымороженной одиночеством коркой билось сердце маленького испуганного мальчишки, у которого не было детства.

* * *

– В смысле исчез? – Володя, направив луч фонаря прямо в лицо Витьку, быстро приближался, внимательно вглядываясь, словно стараясь понять, шутит тот или нет.

– Вот… – голос Витька звучал растерянно. – Веревка здесь, лестница здесь, а катера нет…

– Хорош дурака валять, Малых!

– Да не шучу я, сам посмотри!

– Эй, орлы, что за крики? – Иван Петрович, чуть прихрамывая, бежал к борту.

Три желтых луча вынырнули за стальные перила носовой палубы. «Аист» пропал. Горбунов, зажав фонарик под мышкой, вытянул фал, которым накануне привязывал катер к кораблю. Команда начала обшаривать окрестности за бортом лучами фонарей, но туман, казалось, сгустился еще сильнее, скрывая все на расстоянии нескольких метров. На палубе повисла угрюмая тишина, прерываемая только поскрипываниями и стонами старого корабля.

– Че делать-то теперь, братцы, а? – тихонько спросил Витек. Голос его дрожал, дрожали и руки – одна с фонариком, вторая где-то между пуговицами тужурки, у груди. – Че делать, а? Че делать, говорю?!

– А ну не ори! – Володя схватил Витька за грудки и резко тряхнул.

– Да пошел ты на… – Витек отчаянно отбрыкивался.

– Ты кого послал, свинья?!

– Сам свинья, урод, твою мать!

– А ну-ка, тихо! – голос мичмана заставил обоих вздрогнуть. Фонарик Володи упал и покатился по палубе, гремя. – Что это за истерики на борту? Тоже мне, бокс-полуфинал… Не психовать!

Парни притихли.

– Так-с… Во-первых, отставить крики и рукоприкладство. На суше помахаетесь, если так уж приспичило. Во-вторых, фонари надо погасить, будем пользоваться одним на всех – черт знает, сколько времени мы тут сегодня проведем, пока не найдется катер, и искать его вслепую – не лучшая идея. Я думаю, катер отвязался и дрейфует где-то рядом, недалеко от судна. Надо обойти корабль по периметру и все осмотреть.

– Да не мог он отвязаться, никак! Я его сам лично пришвартовал, двойным австрийским узлом, он не мог сам распуститься, это же не булинь какой-нибудь!

– А ну не ори, Вовка!

– Я, между прочим, Петрович, тебе не Вовка, а лейтенант Горбунов! Я выше тебя по званию!

Мичман резко осекся. Несколько секунд на палубе царило молчание. Наконец Володя, кашлянув, поскреб подбородок пальцами и тихо сказал:

– Ты прости, Иван Петрович. Я, того… с перепугу. Нервы.

– Да чего там «прости», – откликнулся тот угрюмо. – Вообще-то, конечно, ты прав. Я всего лишь мичман. Уже не матросня, но еще не офицер даже.

– Ты тоже прав – надо обойти корабль и поискать «Аиста».

Витек и Володя погасили фонари и повесили их на пояса. Тьма резко сгустилась над палубой. Промозглый влажный ветер мало-помалу крепчал, пронизывая до костей; в наступившей темноте казалось, что он стал еще холоднее. Троица двинулась вдоль лееров, светя одиноким фонарем за борт и негромко переговариваясь.

– Петрович, а все-таки как так получилось, что ты… Ну, это… Всего лишь мичман? Тебе ж по стажу как минимум кап-два положен, не? – Витек, внимательно вглядываясь здоровым глазом в туман, шел первым, держась рукой за леер.

– Да это долгая история, – уклончиво отозвался тот. Малых не ответил, и Иван Петрович продолжил:

– Я вообще-то до капитан-лейтенанта дослужился. Восемь лет тому назад дали очередное звание. Спустя месяц приехала на базу комиссия, – ревизия, то-се, пятое-десятое… А я тогда заведовал работой второго судоремонтного дока, того, который на отшибе. Накануне туда пригнали подлодку, – не атомную, простую, – что-то у нее с аккумуляторами приключилось. Док осушили, мои ребята взялись за починку. И был там у нас такой… Сеня Прокопенко. Молодой парняга, только технарь закончил. Шебутной, горластый, типа тебя, Витек. И выпить тоже был большой любитель. И вот представь – идет эта комиссия по стапелям, брюхи вперед, я сзади семеню, рассказываю, как что, про ударные темпы ремонта и все такое. А навстречу этот боец-храбрец восьмерки выписывает. Перегару – от киля до клотика. Эти трое как рявкнут: что за пьянство на секретном объекте?! Сеня, дурак, перепугался, да со стапелей и свалился вниз, а там… В общем, когда подняли его, сразу стало понятно – не жилец. Комиссия, конечно, меня на ковер, да по всем инстанциям, да уголовку хотели завести. В общем, пропесочили во все дыры, понизили в звании до матроса простого, да выперли причалы драить и бумаги носить, в моем-то возрасте. Так что путь по этой лесенке я, можно сказать, заново начал.

– Дела-а, – протянул Витек. – Как же ты за ним не уследил…

– «Уследил»… Ха. За тобой вот, например, уследишь разве?.. А я так считаю, что не рявкни эти трое на Сеньку – жив был бы парень. Мы потом почти всем личным составом на поминки к нему пришли. А там мама его да сестра малая слезами заливаются. И так мне, братцы, стыдно стало, так горько, словно это я сам, своими руками его, сердешного, уложил…

– Петрович, ты не на палубу свети, а за борт, – напомнил Володя, кашлянув.

Троица медленно двигалась вдоль лееров. Катера нигде не было видно. Возможно, он дрейфовал где-то совсем рядом, скрытый туманом, но луч фонарика, уже начинающий слегка бледнеть, – батарейки подсаживались, – не мог пробить толщу слоистого, сизо-кисельного марева. Наконец все вернулись к швартовочному фалу с кошкой, уложенному Володей на верхней палубе.

– «Аиста» нет, – подытожил Иван Петрович. – Какие планы, лейтенант Горбунов?

– Да чего теперь делать… Видимо, ждем утра. Авось туман рассеется.

– «Авось»… Молодчина, командир! Это весь твой план? – Витек истерически расхохотался и принялся расхаживать по палубе. – Молоде-ец! Вот что значит офицер!

– У тебя есть другие предложения, Малых? – перебил Иван Петрович.

– Да, мичман, есть! Прыгнуть за борт и плыть в сторону берега!

– Серьезно?! Тридцать, а то и сорок километров вплавь, да? Тоже мне, Владимир Сальников нашелся!

– А что делать, Петрович? Сидеть здесь и сдохнуть? Тут даже пожрать нечего!

– Тебе бы только пожрать! – усмехнулся мичман.

– Ха, а ты, значит, не жрешь, святым духом питаешься, да? О-оо!

И тут откуда-то из глубин судна послышался очень похожий на выкрик Витька возглас: «О-оо!», – гулкий, какой-то утробный, словно сам дух корабля решил подать голос. Спорщики резко примолкли.

– Че это было? – тихонько спросил Витек.

– Не знаю, – осторожно ответил Володя, и в недрах корабля вновь прозвучало: «О-оо!»

– Так, ребята. Я схожу внутрь. Посмотрю, может, там все же есть кто живой. Ждите меня тут и будьте начеку – наш катер может прибить волнами обратно к борту. – Володя тряхнул головой, зажег «Зарю» и двинулся к двери в трюм. Витек и мичман переглянулись, но спорить не стали. Иван Петрович погасил свой фонарь, экономя батарейки, и на палубу опустилась тьма – хоть глаз выколи.

* * *

– Э-эй, есть кто?

– О-оо!

Шаги тяжелых форменных ботинок Горбунова гулко отдавались в темных железных коридорах трюма. Снаружи в борта приглушенно шлепались волны, корабль постанывал, охал и вздыхал, словно жалуясь на непогоду. Володя медленно обследовал трюм, заглядывая в каждую дверь и время от времени подавая голос: «Эй, кто тут, отзовись!» Иногда, в совершенно неожиданные моменты, из самых разных мест доносилось ответное «О-оо!» – то из кубрика, то из машинного отделения; казалось, что кричащий как будто водит Горбунова за нос, неслышно, точно призрак, перебегая из помещения в помещение и как-то ухитряясь открывать визгливые ржавые двери без единого звука. А может, это был вовсе и не крик, а скрип какой-то снасти или петли, думал Володя, шаря лучом фонаря по переборкам кают и коридоров.

Внезапно возглас «О-оо!» раздался из запертого соседнего помещения. «Попался!» – подумал Володя и резко распахнув стальную дверь, направил туда бледнеющий луч фонаря. Внутри каморки оказалось так темно, как будто воздух был пропитан этой тьмой и жадно пожирал свет блекнущей «Зари», не оставляя от него ни единого фотона. Брови Володи взлетели вверх, и в этот момент в черном как смоль проеме неожиданно появилось лицо.

Оно было огромное, втрое больше человеческого, сизо-белесое, какое-то расплывчатое, испещренное, казалось, морщинами, словно было вырезано из бумаги и измято, искаженно-вытянутое, с пустыми черными глазницами и широко, неестественно широко распахнутым наискось ртом. Лицо висело в воздухе, покачиваясь, и, казалось, сверлило Володю немигающим взглядом. Тот словно оцепенел, глядя в бездонные глазницы, не в силах сделать ни одного движения; по загривку скользнула липкая капля холодного пота. Из раззявленного перекошенного рта фантома вырвался резкий как сирена вопль: «О-оо!». Лицо метнулось из темноты прямо на Володю, он перепуганно отшатнулся, замахал руками, выкрикнув «А-аа, твою мать!»; что-то, с силой крутнув, швырнуло его спиной вперед внутрь каморки, дверь хлестко грохнула, захлопнувшись… и тут фонарь погас.

Глава 5

Морячок и медсестра. Надписи на стенах

– Вот болван! Как он умудрился? Васька, хорош придуриваться! Елки-палки, где Андриянов? Фельдшера позовите кто-нибудь наконец!

Холодный ветер доносил из чуть приоткрытого иллюминатора возбужденный гомон. Иван Петрович оторвался от письма и прислушался. Похоже, на палубе происходило что-то необычное. Он прижал кончик пера к промокашке, затем закинул его в стакан и, набросив на плечи теплый зимний китель, вышел из каюты.

В коридоре он столкнулся с дневальным Тараненко – нескладным, худым как щепка парнем с крупными оспинами на лице. Тот небрежно махнул рукой, отдавая честь, и хотел было проскользнуть мимо, но Иван Петрович остановил его.

– Что там происходит? На юте.

– Да Юрчук убился, тащ-старшина, – беззаботно ответил Тараненко. – С мачты упал.

– Ч-что-о?!

Иван Петрович выскочил на палубу, задохнувшись морозным влажным воздухом, и метнулся к корме. Там, на заиндевелых досках, недавно отбитых от наледи, в странной, нелепой позе лежал Вася Юрчук, юнга, только прошлой осенью поступивший на «Горелов», что стоял сейчас в порту у поселка Ваенга. Вокруг Васи собралась небольшая группа матросов, которые, оживленно жестикулируя, спорили, вероятно, пытаясь решить, что с ним делать. Сам Юрчук не подавал признаков жизни, его острый, неаккуратно выбритый подбородок торчал вверх, в небо, словно прибрежная сопка. Иван Петрович подбежал к матросам, те, примолкнув, нестройно отдали честь.

– Андриянова позвали?

– Так точно, тащ-старшина. Тараненко пошел его искать.

– Черт полосатый, куда ж он смотрел, Васька, головотяп! Что случилось?

Компания вытолкнула вперед парламентера – темнобрового карела Матти.

– Васька, ой, то есть юнга Юрчук полез на мачту поправить блок. Там фал закусило, не шел никак, мы дергали-дергали… В общем, он забрался, начал там ковыряться, и вдруг шмякнулся. В лепешку.

– «В лепешку!» – передразнил Иван Петрович. – Тоже мне, развлечение нашли. – Он, сердито хмурясь, присел у безжизненного тела юнги и аккуратно прижал два пальца к его шее – пульс есть, дыхание, судя по легкому пару у лица, тоже. Жив, значит… По палубе загремели тяжелые шаги, матросы расступились, и корабельный фельдшер Андриянов, – мощный, грузный, гренадерского роста, – опустился на колени у головы Васи, раскрыл чемоданчик и извлек оттуда стетоскоп.

– Жив он, Сева, жив, – сказал Иван Петрович вполголоса.

– Да уж сам вижу, – раскатисто отозвался фельдшер. Они с Иваном Петровичем прошли бок о бок всю Великую Отечественную, выпили вместе никак не меньше двух ведер «шила» и, несмотря на различия в званиях, – на тот момент Иван Петрович дослужился до старшины первой статьи, а Всеволод Андриянов – до каплея, капитан-лейтенанта, – общались между собой по-свойски. Когда Андриянова после войны перевели служить на «Горелов», он предложил: «Ванька, а давай со мной? Дался тебе этот недобитый „девятнадцатый“. „Горелов“ – современное судно, мощное, дизельное. Да и довольствие там поинтереснее. Будешь как у Христа за пазухой!» Иван Петрович, недолго думая, махнул рукой: «А давай!»

Андриянов вынул пробку из склянки с неразборчивой надписью; по палубе потянуло резким, раздражающим запахом. «Нашатырь», – догадался Иван Петрович. Фельдшер плеснул жидкость на обрывок ткани и сунул его под нос Юрчука. Через секунду тот вздрогнул, резко открыл глаза и застонал.

– Жив, тютя? – Андриянов хитро улыбнулся. Юнга не ответил, только еще раз застонал. – Рассказывай, где болит.

– Н-нога. Ле-левая. – Юрчук попытался шевельнуться и тут же сморщился, из глаз брызнули слезы.

– Ну-ка, боец-холодец, не дрыгайся, – строго прогудел Андриянов. Он достал из чемоданчика большие портновские ножницы с круглыми стальными кольцами и разрезал левую штанину от ботинка до бедра – одним ловким, выверенным движением. – Н-нда-а… Дело худо, Вань. Открытый перелом. На берег его надо. К хирургу. Видимо, придется собирать кость по частям, штифты ставить.

Иван Петрович старался не смотреть на искореженную ногу Юрчука. На удивление, крови почти не было – по-видимому, крупные сосуды оказались не повреждены. Андриянов метнулся в рубку и начал вызывать берег. Через минуту Юрчука переложили на жесткие фанерные носилки, а к стапелям на пирсе подъехал ЗИС-110 с красным крестом на борту.

В холодной приемной 1469-го госпиталя Северного флота было безлюдно. Стены, отделанные светлой плиткой, отражали каждый звук, отзывавшийся неприятным бункерным эхом, а батареи отопления, вроде бы теплые, почти не согревали помещение. Диковинный цветок с длинным шипастым стволом, стоявший у окна в углу холла, судя по всему, обмерз, и несколько жухлых его листьев безжизненно свесились к полу. Сухая, жилистая то ли санитарка, то ли фельдшерица хлопотала у каталки с охающим Юрчуком, а Николай Петрович, высунув кончик языка, старательно заполнял бумаги.

Хлопнула дверь приемного покоя, и в холле появилась молодая медсестра в белом халате, худенькая, почти прозрачная. Ее пшеничного цвета волосы были собраны в пучок под докторским колпаком; пронзительно-синие глаза чуть улыбались.

– Ну что, морячок, готовы документы? – она требовательно протянула руку. Иван Петрович поднял взгляд, рассчитывая ответить что-нибудь эдакое, залихватское, и через пять долгих, очень-очень долгих секунд внезапно осознал: вот он, тот самый случай, о котором пишут в книжках «главный герой потерял дар речи».

Медсестра рассмеялась, увидев откровенное замешательство Ивана Петровича:

– Закрой-ка рот, морячок, баклан залетит, язык утащит!

– У-уже утащил, – промямлил тот.

– О-о, так ты умеешь говорить! Никогда в жизни не встречала немых матросов. Есть у вас такие?

– Т-теперь, похоже, да, – нашелся Иван Петрович. Он поправил китель и представился: – Иван Павловец. Старшина первого ранга.

– Наташа, – чуть кокетничая, ответила сестра.

– Эгей, голубки, а ну хорош ворковать! – сухая фельдшерица ухватилась за ручки каталки с лежащим на ней Юрчуком и требовательно махнула головой медсестре – помогай, мол. Наташа взялась за каталку и, открыв дверь приемного покоя, исчезла, одарив ошалевшего Ивана Петровича на прощанье лукавым взглядом.

«Я обязательно женюсь на ней», – промелькнула шальная мысль в его голове – промелькнула, да так и вцепилась, как клещ, в подкорку, не отпуская, аж на восемь долгих месяцев, до самой свадьбы.

А через год после свадьбы появился Серенька, а еще через два года Наталья, вернувшись с работы, сообщила, что вновь беременна. На этот раз они уже хотели девочку, «для комплекта», как пошутил тогда Андриянов. Но нет, не получилось, – выкидыш, долгое, тяжелое и болезненное восстановление, еще одна попытка – и снова выкидыш. После третьего выкидыша суровая, коренастая акушерка Вилена Борисовна, отведя насупленного Ивана Петровича в сторону и пронзив его, словно копьем, взглядом черных как смоль глаз, прямым текстом спросила: «Вы хотите оставить вашего сына сиротой?» «В смысле?» «В прямом. Я вам точно говорю, гражданин Павловец, еще одного выкидыша ваша жена не вы-дер-жит. У нее и без того сердце слабое, она же ленинградка, блокадница». Иван Петрович ничего не ответил. Акушерка вновь смерила его гневным взглядом и, цокнув языком, удалилась. Через неделю Наталью, похудевшую, осунувшуюся и какую-то словно потерянную, выписали. Иван Петрович не рассказал ей о разговоре с Виленой Борисовной, тему эту они не поднимали, но попыток забеременеть больше не было. Три выкидыша на поздних сроках, трое желанных, но так и не рожденных детей… Если бы тогда, в пятидесятых, была возможность сделать новомодное УЗИ, чтобы узнать пол! Хотя мичман каждый раз втайне был уверен, что появится именно девочка. Но шанса родить долгожданную дочку Павловцам больше не представилось. И только спустя четверть века, незадолго до своей смерти, Наталья, разливая на кухне борщ по тарелкам, вдруг на секунду замерла с половником в руке и внезапно проговорила: «Знаешь, Ваня, а я жалею, что не попробовала родить еще раз. Мне почему-то кажется, что тогда точно бы получилось». А репродуктор на стене пел «Не было печали, просто уходило лето», пел чуть слышно, и спустя пару месяцев ушла и Наталья, тихо и спокойно.

* * *

По лестнице загремели торопливые шаги, трюм озарился прыгающими лучами двух фонарей. Иван Петрович и Витек, насмерть перепуганные, сбежали вниз, выкрикивая «Вовка! Володя!» Горбунова нигде не было видно, на корабле стояла мертвая тишина, прерываемая только шумом волн за бортом и стонами и вздохами самого корабля.

– Вовка, мать твою, ты где? Хорош шутить, сука! – голос Витька дрожал и срывался. Он судорожно шарил фонарем во мгле трюма, заглядывая во все открытые двери и опасливо обходя запертые. – Господи, господи, господи… Твою мать! Вовка, сволочь! Ох, господи… – Рука его метнулась в щель между второй и третьей пуговицами тужурки.

Иван Петрович, споро шагая по коридорам, открывал запертые двери, нырял туда лучом фонарика, и, не найдя никого, спешил дальше. Стук его ботинок раздавался все тише и тише, и Витьку начало казаться, что и мичман теперь пропал, а он, Виктор Малых, так и останется лежать здесь один, в холодном железном брюхе проклятого корабля, и никто его не найдет. Он сполз по стене на пол, обхватил голову руками, скрючившись, и в этот момент послышался отдаленный крик: «Здесь он! Малых, дуй сюда!». Витек вскочил на ноги и метнулся на голос мичмана.

Володя лежал навзничь на полу маленькой каморки – судя по всему, какой-то каюты. Здесь было почти пусто, только стояли у стены железная койка с заржавленной панцирной сеткой и железный же стол, прикрученные к полу. Горбунов, подергивая руками и ногами, что-то неслышно говорил; белые губы его почти не шевелились, и разобрать слова было невозможно. Глаза его были выкачены и бешено вращались в глазницах.

– Володя. Володя! – Мичман, опустившись на колени, аккуратно похлопал Горбунова по щекам. Витек стоял поодаль и подсвечивал фонариком. – Володя, очнись!

– Че он говорит, Петрович?

– Не разберешь. Видимо, бредит. Вовка, ядреный насос! А ну, подъем! – еще несколько хлестких ударов по щекам. – Нда-а, никакого толку. Витек, надо его вынести наверх, на свежий воздух. Там, глядишь, быстрее оклемается.

Витек подхватил Володю за щиколотки и попытался вытянуть из каюты. Мичман резко осадил: «Куда-а?! Не ногами вперед же!». В этот момент Горбунов задергался, замахал руками и, выкрикнув «А-аа, твою мать!», резко сел на полу. Задыхаясь и бешено крутя головой, он, неразборчиво матерился перекошенным ртом, не обращая внимания на оторопевших коллег.

– Вовка, ты чего? Вовка, харэ дурить, э! – Витек ухватил Володю за дергающуюся правую руку.

Мичман присел на корточки, и, заглядывая Горбунову в лицо, размеренно сказал: «Володя. Это я. Иван Петрович. Вспомни. Володя. Володя Горбунов. Я – Иван Петрович Павловец.» Покуда мичман повторял имена, взгляд Володи стал чуть более осмысленным; наконец он замолк. В каюте наступила тишина.

– Володя, что случилось? – Голос мичмана был тих и звучал успокаивающе.

– Н-не внаю. – Горбунов почти не разжимал сведенных судорогой губ. – Хто свучиось… Не свучиось. Это самое… А Юя, ты внаешь…

– Бредит он, – сказал от двери Витек. Фонарь в его руках заметно дрожал.

– Володя, ты как? Что произошло?

– А хто… Юя, она из мед-сан-сан-нн-части пришва… – Он поднял глаза на мичмана, попытался сфокусироваться. – Петров-щщ, ты же внаешь Юю…

– Признал, – выдохнул Витек.

– Петров-щщ, тут такое дело…

– Володя, мы в море. Нету тут твоей Юли. Мы на корабле. Он старый и давно заброшен, помнишь? Ты пошел вниз, в трюм, посмотреть, откуда крики. Помнишь? – мичман настойчиво привлекал внимание Горбунова, то и дело поворачивая его заваливающуюся набок голову в свою сторону. – Помнишь, Володя?

– Ко-кораб?

– Да-да, корабль, старый. Что тут случилось?

– Э-эм… Корабль… Лицо.

– Лицо?!

– Лицо. Бэ-большое, белое, стра-шэ-шное. Как вэ-выскочит! Из темноты. Н-на м-меня…

– Точно, бредит, – констатировал Витек из-за плеча мичмана.

– А Юя… Ю-ля пришла из медсан-ч-части… И говорит, шесть н-недель уже… Шесть недель, Петров-щ! – он шумно, с бульканьем втянул воздух и умолк.

– Володя, все хорошо. Нет здесь никакого лица. Мы все проверили.

– Ли-цо… Тут было. – Взгляд Горбунова, казалось, понемногу прояснялся; он все еще сидел на полу каюты, потряхивая головой, словно в конвульсии.

Мичман, поднявшись на ноги, обвел помещение фонариком:

– Смотри, Володя, нет тут никакого лица. Вот кровать, вот стол, вот стены… Хм-м, что это такое?

Стены каюты, посеревшие от времени и облупленные, в заметных потеках ржавчины, были вкривь и вкось исписаны словами и фразами – кое-где очень длинными, явно осмысленными, складывающимися в предложения. Мичман, прищурившись, попытался разобрать нацарапанные то ли гвоздем, то ли каким-то другим твердым предметом буквы, но они ему были незнакомы. Похоже, что надписи сделаны на том же странном языке, что и название корабля, догадался Иван Петрович. Витек, заинтересовавшись, тоже начал изучать каракули.

– Нихрена не поймешь. Псих какой-то тут был, наверное. Всю каюту искорябал своими кракозябрами. Это сколько же тут надо было прожить, чтоб такого наворотить… – Он перемещался вдоль стен, осматривая надписи. Кроме незнакомых вычурных букв, на стенах больше ничего не было – ни рисунков, ни схем, одни слова и фразы, вкривь и вкось, порой накладываясь друг на друга, перекрещиваясь и снова расходясь в разные стороны.

Под ногой у Витька что-то звякнуло. Он наклонился и поднял помятую алюминиевую ложку с обточенной в острие ручкой.

– О, а вот и перо! – угрюмо фыркнул он. – Тоже мне, узник замка Иф. Че, нормального карандаша не было, что ли?

– Похоже, был, – ответил Иван Петрович, держа в руках два пожелтевших листка, явно вырванных когда-то из небольшого блокнота. – На полу нашел. Видимо, наш псих писал не только на стенах.

Витек взял листки, присмотрелся.

– А-а, все та же абракадабра, – разочарованно бросил он, шаря глазами по строчкам.

Наступила тишина. Но это была вовсе не тишина – корабль отнюдь не собирался молчать, он бормотал, разговаривал. Различные щелчки, скрипы, стоны, вздохи и мычания, казалось, звучали многажды громче, чем ранее, словно призраки из разных углов и закоулков трюма перекрикивались между собой. Чем дальше, чем больше все эти странные звуки становились похожи на какую-то отрывистую, неразборчивую речь. Не человеческую – скорее, так говорили бы здания или вековые деревья, если бы имели такую возможность. Сверху было слышно подвывание усилившегося ветра, который, похоже, перешел в ощутимый шторм, и грохот волн, бьющихся о борта чертовой посудины. Иван Петрович и Витек одновременно присели на ржавую панцирную сетку кровати, жалобно взвывшую под их весом. Усталость уже давала о себе знать.