Кляпа 3

В голове закружились панические мысли, каждая нелепее другой. Может, паралич? Может, она теперь овощ? Может, это за вчерашний эксперимент с трёхслойной шавермой на ночь? Всё бы ничего, если бы не появившийся внутри знакомый, вкрадчивый голос – ласковый, как наждачка по сырому колену: "Расслабься, дорогуша. Сегодня рулю я."

Где—то в глубине сознания Валентина заныла и заплакала. Мысленно, конечно. Настоящими слезами она бы сейчас удавилась от собственного бессилия, но даже этого роскошного удовольствия тело ей не предоставило. В полной беспомощности она осталась без права даже моргнуть. Настоящая VIP—ложа в театре ужасов, где главный актёр – её собственная кожа.

Тем временем Кляпа, как заправская хозяйка нового холодильника, взялась за ревизию. Встав перед зеркалом, она осматривала Валентину с таким интересом, будто только что выловила её из корзины с уценёнными товарами. Провела пальцами по шее, подцепила ключицу, задумчиво надавила на скулу – и всякий раз вздыхала так, будто оценивает треснувшую фарфоровую куклу на блошином рынке.

Пальцы неспешно скользили по коже, нащупывая под ней слабую дрожь ужаса. Валентина ощущала каждое прикосновение с той же остротой, с какой кошка ощущает взгляд собаки через три стены и две закрытые двери. Наблюдая это странное шоу, она начинала понимать: хуже быть не может. Как бы не так.

Кляпа уже расправила плечи, выгнула бедро и оценила в зеркале результат своих стараний. Увиденное явно пришлось ей по душе. Проблема была только в том, что всё это время Валя орала внутри так, что её внутренняя вселенная дрожала от акустики.

Следующим шагом стала церемония перевоплощения, и если бы Валентина могла, она бы заорала: "Нет!" – так громко, что лопнуло бы зеркало. Но Кляпа лишь хмыкнула и с энтузиазмом вытянула из шкафа короткое чёрное платье, такое, в каком приличные девушки разве что на кастинг в фильм ужасов идут, и то в роли первой жертвы. Платье, вопреки законам скромности, было не просто коротким – оно скорее напоминало компромисс между кусочком ткани и чистой наготой.

На ноги были водружены алые туфли на таких каблуках, что Валя, ещё в здравом уме, с их помощью могла бы успешно забор перелезть, а потом, возможно, и шею свернуть. Но теперь выбора у неё не было. Всё происходило с беззастенчивой торжественностью, как будто Кляпа собиралась не в город, а на вручение премии за вклад в дело общественного соблазнения.

Макияж стал отдельным актом этого безумного спектакля. Кляпа шла по лицу Вали кисточками и карандашами так, словно перекрашивала старый фасад перед приездом комиссии. Щёки – румянец цвета "помидор после бани", глаза – угольно—чёрные, будто Валя готовилась к выступлению в группе "Кисс". Губы стали такими алыми и вызывающими, что ими можно было сигналить кораблям в тумане.

Когда преображение подошло к концу, Кляпа заставила Валентину долго и тщательно вертеться перед зеркалом. С разных ракурсов, с изгибом, с поворотом головы, с полуулыбкой. И каждый поворот добавлял градус ужаса в бедную душу заточённой наблюдательницы. Всё это выглядело так, как если бы монахиню внезапно назначили лицом рекламной кампании нижнего белья.

И, как ни странно, где—то в самом—самом глубоком, стыдливо закрытом ящике её сознания мелькнула предательская мысль: "А ничего… Так даже красиво…" Валя сама испугалась этой мысли больше, чем всего происходящего. Мир окончательно сошёл с ума.

Кляпа не торопилась. Она наслаждалась каждой секундой, каждым вздохом, каждым взглядом на своё новое, свежеотполированное владение. В движениях чувствовалась неспешная, но властная радость. И чем дольше длилось это странное утро, тем яснее становилось Валентине: день будет очень, очень длинным.

Особенно если учесть, что Кляпа, закрутившись у зеркала, вдруг решила устроить фотосессию. Селфи в полный рост, портреты с губками бантиком, фотографии с демонстративным выгибанием бёдер. И всё это – для чего? Конечно же, чтобы обновить профиль Валентины в тиндере и сопутствующих ресурсах сомнительного качества. При этом Кляпа издавала такие сладостные комментарии в стиле "О-о-о, да ты – огонь!", что Валя изнутри сжималась до размеров вяленой клюквы.

Процесс был настолько увлекательным, что в какой—то момент Кляпа даже начала петь, вполголоса фальшивя и при этом тряся задом перед зеркалом. Валентина, к счастью, была парализована, иначе точно бы захохотала или, на худой конец, расплакалась.

Взгляд на часы дал понять: на работу они и так опоздали. Что, впрочем, Кляпу только развеселило. "Лучше опоздать эффектно, чем прийти вовремя в костюме дохлой устрицы," – заявила она с достоинством настоящего стилиста—революционера.

Валентина понимала: возвращения назад уже нет. Сегодня она – ходячее воплощение всех своих ночных кошмаров, дополненных помадой цвета "кровь девственницы" и туфлями "сломай себе лодыжку сам".

А впереди маячила только неизвестность. И каблуки.

Валентина – вернее, её временная квартирантка Кляпа – вышагивала так, будто собиралась не на работу, а на открытие модного борделя в центре мегаполиса. Каждый каблук её туфель отпечатывал на асфальте не следы, а вызов обществу. Каждое движение бёдер казалось обращением к народам всех континентов: "Любуйтесь, недостойные!"

Тёплое майское утро, пропахшее цветущими каштанами и свежестью влажного асфальта, расступалось перед ней, как Красное море перед Моисеем. Прохожие останавливались, таксисты сворачивали шеи, дворники замирали с метлами в руках. Один дедушка на лавочке даже перекрестился, не в силах осознать, что весна внезапно обернулась катастрофой его привычного мира.

Валентина внутри тела всхлипывала и умоляла Господа о незаметности, но Кляпа, как паровоз с живой манией величия, уверенно двигалась к метро, не замечая ни ужасов, ни надежд окружающих. Только кивала себе в зеркало витрин: мол, да, я – совершенство, я – торжество жизни над унынием.

На станции метро начался отдельный цирк. Первым вызовом стала эскалаторная полоса препятствий. В нормальной жизни Валентина держалась за поручень обеими руками, как утопающий за спасательный круг. Теперь же Кляпа, конечно, гордо вздернула подбородок, отпустила поручень и пошла, покачивая бёдрами так, что несколько мужчин чуть не споткнулись на своих скользких подошвах.

Когда состав подкатил, полный запахов утреннего кофе, духов с жасмином и свежевыстиранных футболок, Кляпа ловко нырнула внутрь и тут же заняла позицию в центре вагона. Как королева бала, только без короны – зато с таким выражением лица, что при малейшем движении можно было услышать фанфары.

Внутри Валентина стонала. Она чувствовала себя голой на школьной линейке. Причём в феврале. Причём на заднем ряду, где стоит самый гадкий учитель физкультуры. Все взгляды в вагоне слиплись на ней, как липучки на старых кроссовках, но Кляпа только горделиво вздёрнула нос и выбрала цель: солидного мужчину лет сорока, в костюме и с таким выражением лица, будто он уже пережил три брака и два банкротства.

План был прост и гениален, как всё, что придумывалось на бегу. Кляпа незаметно, но намеренно приблизилась к мужчине. Валентина, наблюдая изнутри, поняла замысел сразу и попыталась заорать от ужаса, но максимум, что могла – это мысленно махать руками, как в мультике про привидений.

Станция дернулась, вагон качнулся, и Кляпа, конечно же, не удержалась на ногах – а точнее, сделала вид, что не удержалась, – и мягко приложилась всем телом к мужчине, как если бы хотела с ним слиться в одну анкету для соцопеки.

Тот вздрогнул, словно его обожгли утюгом. Лицо изменилось мгновенно: из усталого унылого чиновника он превратился в встревоженного подростка, который впервые почувствовал, что у женщин вообще—то есть мягкие места, и они иногда соприкасаются.

Кляпа же, как истинная артистка, изобразила полную невинность: ах, мол, какая неловкость, простите—простите, сами видите – вагон, народ, культура падения на мужчин отработана плохо. А сама тем временем аккуратно продолжала касаться бедром его бедра, плечом его плеча, а бедром другого бедра того, чего трогать в приличном обществе не принято.

Валентина внутри сжалась до размеров неудачного кексика. Мужчина начал странно покашливать, ёрзать, снимать и надевать очки, шмыгать носом и всё больше превращаться в комок нервов и гормонов.

А Кляпа, словно опытная режиссёрша, только чуть наклонила корпус вперёд и, прижавшись к мужчине вплотную, начала едва заметно тереться лобком о его бедро, с тем же изяществом и невинным выражением лица, как дирижёр, поднимающий палочку перед началом вальса: мол, держи темп, мальчик, не отставай. И, кажется, если бы вагон проехал ещё одну станцию, у мужчины в штанах зацвёл бы целый сад бабочек. Валентина при этом чувствовала всё – каждый миллиметр чужой реакции, каждый стон души, каждую каплю липкого испуга.

В какой—то момент ей даже показалось, что, если бы на вагоне стоял измеритель неловкости, он бы взорвался, обдав пассажиров конфетти и сиреневым дымом.

На следующей остановке мужчина выскочил из вагона с такой скоростью, что на мгновение показалось: метро обзавелось новой системой экстренной эвакуации. Его портфель, забытый на полу, остался сиротливо валяться у ног Кляпы, а вокруг – затишье, полное многозначительных взглядов и нервных шмыганий носами.

Кляпа гордо откинула волосы назад, будто ветер океана трепал её локоны, и, не обращая внимания на всё это мелкое людское шушуканье, вальяжно поправила юбку. Валентина в этот момент мечтала умереть. Или хотя бы закопаться в первый попавшийся рекламный стенд.

На этом чудесном моменте – с гордо стоящей посреди вагона Кляпой, с выпученными глазами Валей внутри и оставленным портфелем у ног – день только начинался.

Офис встретил Валентину как буря встречает плохо пришитый зонт: с яростью, недоверием и явной готовностью вырвать из реальности последний оплот здравого смысла. Уже у самых дверей она почувствовала, как воздух вокруг сгустился, будто кто—то сварил его в одном котле с кофе и сплетнями.

Мужчины, едва завидев её, начинали вести себя так, будто вместо обычной коллеги в здание вошла ожившая реклама нижнего белья. Кто—то пытался незаметно поправить галстук, кто—то в панике терял документы, а особо впечатлительные – собственное достоинство в глазах начальства. Один бедолага уронил папку с отчётами прямо под ноги Кляпе и, пытаясь её поднять, заодно ухитрился ухватиться за каблук Вали. Он замер на секунду, как лягушка под взглядом удава, а потом, сдавленно хрюкнув, рванулся прочь, оставив на ковролине след в виде жирного пятна стыда.

В коридоре зашушукались женщины. Они сбились в плотные стаи возле кулера и в углах офисных лабиринтов, напоминая опытных рыбаков на базарной площади, обсуждающих размеры самой жирной щуки. Одни шептали о таинственном любовнике, якобы поселившемся у Вали в шкафу вместе с коллекцией туфель на каблуках убийственной высоты. Другие подозревали секту – причём не какую—нибудь унылую секту на тему «возлюби брокколи», а настоящую, с ритуалами, заклинаниями и, возможно, жертвоприношениями отделу бухгалтерии.

Кляпа, не снижая царственного размаха, вела Валентину сквозь офис, как дирижёр ведёт оркестр к триумфальному финалу. Походка – лёгкая, уверенная, в меру вызывающая, в меру убийственная для позвоночника. Плечи отведены назад, бёдра покачиваются так, что, если бы офисный линолеум был хоть чуть живее, он бы взмолился о пощаде. Полуулыбки метались направо и налево, ловя души несчастных сотрудников, как сети ловят беззащитную селёдку.

Валентина внутри сидела в стеклянной банке собственного сознания и лупила кулачками по стенкам, наблюдая за происходящим с ужасом. Она чувствовала себя то ли узником, то ли марионеткой на балу уродов. Каждая улыбка коллег, каждая фраза, адресованная этому новому облику, казались ей пощёчиной по гордости и гвоздём в крышку гроба её скромной, тихой, забитой личности.

Когда мимо неё проходил начальник отдела логистики – лысоватый, пузатый и вечно пахнущий одеколоном «Морской бриз для пенсионеров», – он чуть не врезался в кофемашину. Причём сделал это с таким энтузиазмом, что пролил кофе на белую рубашку и, не растерявшись, выдал: «Это к счастью!» – и быстро ретировался в подсобку, оставляя за собой шлейф аромата паники и стыда.

Кто—то из айтишников уронил ноутбук, не выдержав зрелища Валиных ног в туфлях—убийцах. Ноутбук с предсмертным писком задымился, добавив в офис запаха сгоревших надежд и битых пикселей. Валентина внутри вскрикнула, но Кляпа только кокетливо щёлкнула каблуками, как дирижёр палочкой о край пюпитра, созывая новый акт абсурда.

Женщины, наблюдая за этим представлением, спорили всё жарче. Марина из бухгалтерии ставила на то, что Валя вступила в подозрительную сеть финансового коучинга, где за миллион рублей учат, как правильно носить красные каблуки и разрушать жизни мужчин одним взглядом. А Лена из отдела кадров, закусывая бутербродом с колбасой, уверяла, что всё проще: "Накупила курсов по соблазнению в интернете, вот теперь и тренируется на живых!"

Кляпа тем временем наслаждалась каждым моментом своего торжества. Внутри тела Вали происходил целый театр жестокости: прикосновение к дверной ручке было похожим на приглашение в рай; взгляд через плечо – на смертельный выстрел в сердце каждого несчастного, кто осмелился посмотреть в её сторону дольше одной секунды.

Кофемашина, невинный свидетель вчерашних скучных утренников, за день стала местом паломничества. У кулера вообще собрались все те, кому хотелось поболтать, посплетничать и обсудить новую офисную легенду. Особенно горячо обсуждали юбку Вали: одни видели в ней вызов корпоративной этике, другие – пощечину здравому смыслу, третьи же – откровение, ниспосланное прямо с небес.

Валентина в своей банке всё это слышала, видела, чувствовала, и хотелось ей только одного – вернуться в свой унылый серый брючный костюм, натянуть поверх голову бадлон и запереться в архиве среди пыльных папок, где её никто бы не трогал, не видел, не шушукался за спиной. Но Кляпа словно нарочно выжимала из неё остатки страха и стыда, заставляя каждый шаг быть заявлением, каждый взгляд – ударом гонга в безумном балете самоуничижения.

И самое ужасное – в какой—то момент Валентина поймала себя на мысли, что ей… слегка нравится. Где—то глубоко внутри, за толстым стеклом ужаса и ханжества, что—то маленькое, мерзкое и безумное радостно похрюкивало от восторга. Ей нравилось внимание, нравилась власть над взглядами, нравилось, что каждый вздох мужчин вокруг словно подчинялся одному её движению.

Эта мысль испугала её куда сильнее, чем весь спектакль Кляпы.

Дмитрий Иванович, начальник отдела продаж, мужчина лет пятидесяти с выражением вечной юности на лице и пивным брюшком под рубашкой от "прошлого успеха", стоял у дверей, словно сам Купидон, отработавший вахту в ночном клубе. Его глаза при виде Валентины мгновенно наполнились таким восторженным обожанием, что, казалось, сейчас из—за ушей у него вылетят радужные единороги.

Он кашлянул в кулак, поправил пиджак и, придав голосу обманчивую строгость, пригласил Валентину "в кабинет обсудить важные вопросы текущей недели". Важность этих вопросов была настолько очевидной, что даже картонная вывеска "Запрещено кормить голубей" у входа в офис выглядела бы сейчас убедительнее.

Валентина внутри зашлась от ужаса, ударилась лбом о стеклянные стены своей внутренней тюрьмы и зашептала молитвы всем известным богам, включая того, что заведует неловкими ситуациями и корпоративными кошмарами. Но Кляпа лишь бросила в зеркало лукавую улыбку, склонив голову так, будто собиралась не на встречу с начальником, а на бал королевы проказ.

Войдя в кабинет, Валя ощутила, как стены немедленно начали испарять духоту дешёвых сигар и древней кожаной мебели, пропитанной тяжёлыми мыслями о бонусах и чужих зарплатах. Дмитрий Иванович галантно обошёл стол, театрально вздохнул, сел в кресло и, сцепив пальцы на животе, с видом полководца, который только что завоевал филиал в Урюпинске, начал свою атаку.

– Валентина, – выдохнул он, растягивая её имя так, будто хотел обернуть им мир, – вы сегодня просто… светитесь.

Кляпа театрально всплеснула руками, отчего её бюст задрожал так выразительно, что даже стоящий в углу офисный кактус, казалось, отвёл взгляд в сторону из вежливости.

– Ой, правда? – пропела она таким голосом, каким обычно мурлычут кошки, собираясь спереть колбасу со стола. – Я просто сегодня в таком настроении… таком… распахнутом!

Слово "распахнутом" она вытянула, как опытный иллюзионист вытягивает скатерть из—под сервированного стола, оставляя все бокалы целыми, а сердца мужчин – разбитыми.

Дмитрий Иванович слегка покраснел в районе ушей и, чтобы не свалиться лицом в чащу похоти, сделал вид, что ищет на столе какие—то важные бумаги. Бумаги, конечно, не нашлись. Нашлась только его правая рука, которая начала нервно мять край стола.

– Вы, Валентина, у нас человек… перспективный, – начал он, стараясь сохранять остатки служебной дистанции, хотя нос уже предательски тянулся к ней, словно кораблик к маяку в тумане. – И я хотел бы предложить вам… участие в очень важном… проекте…

Кляпа склонила голову на бок, вытянула ножку вперёд и, ненавязчиво расставив колени шире нормы корпоративного этикета, наклонилась вперёд так, что её декольте вежливо, но настойчиво вторглось в личное пространство начальника.

– Проекте?.. – пропела она, подмигнув так, что в комнате запахло весенним разгулом и лёгкой потерей совести.

– Да—да, проекте, – заикаясь, подтвердил Дмитрий Иванович и, чтоб совсем не сгореть, уткнулся взглядом в какую—то бумагу, которую сам же и перевернул вверх ногами. – Мы… это… думаем, как бы вам дать больше ответственности… да, именно ответственности…

Кляпа ловко обошла стол, медленно, как кошка, которую нарядили в вечернее платье и пустили на премьеру. Подойдя ближе, она наклонилась так, что её волосы коснулись щеки начальника.

– Я очень люблю брать на себя ответственность, – прошептала она так, что Дмитрий Иванович чуть не забыл, как дышать.

Валентина внутри завыла, схватившись за волосы, но сделать ничего не могла – тело уже принадлежало артистке, для которой нравственность была всего лишь скучной старой газетой.

Игра продолжалась. Дмитрий Иванович делал робкие попытки сохранить лицо, цепляясь за обрывки памяти о Кодексе деловой этики, но каждая улыбка Кляпы методично разрушала его оборону. Она легко водила пальцем по краю стола, словно по фортепианной клавиатуре, изображая из себя наивную студентку на экзамене у профессора с очень слабым сердцем.

– А какая будет награда за участие в проекте? – спросила она, хлопая ресницами так, что по кабинету, казалось, пронёсся ветерок.

– Ну… – заикаясь, начал Дмитрий Иванович, – карьерный рост… премии… бонусы… персональные консультации…

На слове "консультации" его голос окончательно предал его, превратившись в невнятный шёпоток, который только офисный паук под потолком ещё мог разобрать без слухового аппарата.

Кляпа сделала шаг ближе и наклонилась так, что начальник увидел свою мечту, обёрнутую в чёрное облегающее платье. Она провела кончиком ногтя по его галстуку и томно спросила:

– А если я буду очень—очень стараться?.. Меня… как—нибудь особенно… похвалят?

В этот момент Дмитрий Иванович понял, что находится в одном кабинете с бедствием планетарного масштаба, и что спастись можно только одним способом – немедленно инсценировать сердечный приступ. Но вместо этого он продолжал сидеть, сжимая ручку кресла так, будто хотел оставить на ней свой завещательный отпечаток.

Валентина внутри чувствовала, что сходит с ума. Её собственное тело устраивало спектакль, на который она бы в нормальной жизни купила билет только чтобы потом написать гневный отзыв на всех известных сайтах.

И всё это было только началом.

Kляпа неторопливо обошла стол и, не спрашивая разрешения, уселась прямо на него, как дерзкая первокурсница на парте у засыпающего лектора. Платье при этом предательски задралось, открывая зрелище, которое в один миг выбило Дмитрия Ивановича из реальности. Она села так близко, что его лицо оказалось почти на уровне её коленей – живых, гладких, мерцающих лёгким напряжением пружин.

Kляпа, продолжая смотреть на него с ленивой полуулыбкой, легко раздвинула ноги, и перед глазами мужчины открылась картина, для которой ни его возраст, ни жизненный опыт, ни даже вечный оптимизм отдела продаж не были готовы. Там, где по законам приличия должно было быть скромное кружево, зияла лишь голая правда бытия.

Дмитрий Иванович замер, превратившись в нечто среднее между удавом, наевшимся валерьянки, и школьником, впервые открывшим запрещённый раздел в библиотеке. Он судорожно сглотнул, и по подбородку у него, словно по залитой солнцем скале, скатилась одинокая капелька восхищения.

Kляпа медленно наклонила голову набок, словно любуясь этим зрелищем, потом, не спеша, прошептала, растягивая слова, как тонкую карамель:

– Вам нравится такой ракурс?

Дмитрий Иванович не нашёл в себе ни сил, ни слов для ответа. Он только беззвучно кивнул, как марионетка, у которой оторвали ниточки, оставив один механизм рефлекторных движений.

Kляпа, довольная, словно сфинкс, угадавший все загадки мира, наклонилась вперёд, обхватила его голову тонкими пальцами и мягко, но властно вцепилась в волосы. Движение было настолько уверенным, что мужчина даже не подумал сопротивляться. Он позволил ей направить себя, как будто всегда мечтал быть ведомым туда, где заканчиваются инструкции по технике безопасности.

Голова Дмитрия Ивановича медленно приблизилась к её паху, дыхание его стало прерывистым и влажным, а сам он, казалось, окончательно забыл о существовании всего остального мира.

Валентина внутри металась, визжала, скребла стенки сознания ногтями, но беспомощно наблюдала, как её тело, ведомое Кляпой, принимало эту непостижимую игру.

Когда его губы коснулись кожи, Дмитрий Иванович издал странный, сдавленный звук, похожий на скулёж щенка, дорвавшегося до запретного лакомства. Он работал ртом с таким усердием, что казалось: если бы его поставили в бригаду по замене асфальта, весь город уже бы катался на ровных дорогах.

Kляпа, с лёгким выдохом удовольствия, позволила себе немного прогнуться, откидывая голову назад. Её бёдра дрожали от мелких мурашек, пробегающих волнами, и каждый выдох, тяжёлый и замедленный, отдавался лёгкими толчками в глубине груди. Воздух вокруг сделался густым, липким, наполненным запахом возбуждения и отчаянного служения.

Дмитрий Иванович, забыв о возрасте, о положении, о зарплатной ведомости, стоял на коленях перед ней, словно верный пёс, который наконец—то нашёл дорогу домой. Его лицо краснело, шея напряглась, но он продолжал вжиматься в её тело, будто пытаясь раствориться в этой новоявленной богине.

Kляпа позволила себе медленно сползти со стола. Платье ещё выше задралось вверх, и теперь она стояла, держась за край стола руками, предоставляя мужчине полную свободу действий. Валентина внутри зажмурилась, желая провалиться сквозь пол, раствориться в атмосферной пыли, стать хотя бы канцелярской скрепкой – чем угодно, лишь бы не существовать в этом унизительном великолепии.

Дмитрий Иванович опустился ещё ниже, стоя на коленях как служитель в святом экстазе. Он так рьяно работал ртом, так преданно вжимался лицом, что казалось – ещё немного, и он начнёт подвывать от счастья. Его пальцы цеплялись за её бёдра, дыхание рвалось наружу короткими, горячими всплесками, обжигая кожу.

Каждое его движение было неловким, но искренним, в этом не было ни расчёта, ни хитрости – только голая преданность и восторг. Казалось, он нашёл смысл жизни, и этот смысл помещался между подолом её платья и изгибом бедра.

Kляпа смотрела на него сверху вниз с тем самым выражением лица, с которым смотрят на щенка, впервые поймавшего мячик: нежность, немного насмешки и гордость за хорошо выдрессированное существо.

Дыхание Валентины внутри стало частым и рваным, но уже не от ужаса. В этой странной, дикарской сцене было что—то пугающе живое, настоящее, глубоко животное. Как будто вся цивилизация, вся скромность и ханжество треснули, рассыпались в прах под натиском чего—то древнего и могучего.

Kляпа, чувствуя, как в ней нарастает этот вулканический трепет, чуть сильнее надавила бёдрами на голову Дмитрия Ивановича, словно говоря: «Ещё». Тот, не в силах сопротивляться, работал так, что воздух в кабинете начал дрожать, а кожаный диван в углу заскрипел от сочувственного напряжения.

В этот момент в комнате не было больше табелей учёта и служебных инструкций. Была только одна сцена: женщина, стоящая на грани удовольствия, и мужчина, который в порыве своего отчаяния и обожания готов был остаться на коленях навечно.

Дмитрий Иванович продолжал трудиться с тем рвением, которое в иных условиях могло бы принести ему грамоту "Лучший сотрудник месяца". Его движения были неуклюжими, но удивительно искренними: в них чувствовалась не расчётливая хитрость взрослого мужчины, а отчаянная, почти детская страсть понравиться, быть нужным, угодить.