Железноводитель. Москва – Петербург

Продолжали прибывать и убывать эшелоны с ранеными, пленными. К ним присоединились беженцы и депортируемые. Немецкий дипломат фон Ботмер, находившийся тогда в Москве, писал: «Вчера во второй половине дня в течении пяти часов наблюдали на Николаевском вокзале от начала до конца процесс погрузки и отправки санитарного эшелона с нашими пленными. Сначала был загружен эшелон москвичами (около 1000 чел.) – беднейший люд, в основном, женщины и дети – отправляемые на восток, чтобы тем самым облегчить положение с продовольственным положением в Москве. Такие поезда теперь отправляются часто. Затем, через несколько часов ожидания, пришла очередь отправки наших 300 гражданских пленных и угнанных и 250 военнопленных. Выдержка и дисциплина последних были особенно заметными. В целом, все происходило сносно, создавалось впечатление, что наши жалобы возымели успех; затем – посадка во все вагоны красногвардейцев и проверка с целью предотвращения вывоза денежных сумм и товаров свыше разрешенных норм».

Случались истории трагикомические. Тот же фон Ботмер излагал одну из них: «С этим поездом уезжала вдова бывшего русского посла в Берлине, которая обратилась к кайзеру за разрешением проживать в ее прибалтийском имении. Большевики официального разрешения ей не дали, но в присутствии немецкой дипломатической миссии сделали вид, что они смотрят на это сквозь пальцы. Но не настолько, чтобы не заметить и не отметить для себя, что графиня помимо слуги и двух камеристок имела при себе девятнадцать больших чемоданов. Понятное желание спасти что-нибудь из своего имущества. По нашей просьбе контроль ее багажа ограничился простым открытием чемоданов. Русские комиссары ни во что не вмешивались, но несколько раз повторили нам, что, по их сведениям, в поезде находятся пассажиры, не имеющие разрешения на выезд. Уже сегодня нам сообщили, что поезд был остановлен на одной из пригородных станций, багаж графини был основательно проверен и облегчен».

Власть поменялась, но осталась традиция встречать прибывший в Москву рельсовой дорогой гроб. И с людьми знаменитыми, и с обывателями, никому не известными. Вот, к примеру, в 1925 году сюда из Ленинграда прибыло тело Есенина. Августа Миклашевская, его возлюбленная вспоминала: «О смерти Есенина мне позвонили по телефону.

Всю ночь мне казалось, что он тихо сидит у меня в кресле, как в последний раз сидел.

Помню, как из вагона выносили узкий желтый гроб, как мы шли за гробом.

И вдруг за своей спиной я услышала голос Клычкова:

– Ты видел его после больницы?

– Я встретил его на вокзале, когда он ехал в Питер. Ох и здорово мы выпили!

Мне хотелось ударить его.

Когда я шла за закрытым гробом, казалось, одно желание было у меня – увидеть его волосы, погладить их. И когда потом я увидела вместо его красивых, пышных, золотых волос прямые, гладко причесанные, потемневшие от глицерина волосы (смазали, снимая маску), мне стало его безгранично жалко».

Августа Леонидовна пыталась перевоспитать Сергея Александровича, приобщить его к здоровому образу жизни. Где там! Все закончилось в отеле «Англетер», и если б не Клычков, то подвернулся б кто-нибудь еще, поклонников, приятелей и собутыльников хватало.

Кстати, еще одна есенинская дама сердца, Галина Бенеславская чуть было не приняла участие в проводах Сергея Александровича в его последнюю поездку в Ленинград. Разговор был такой:

– Галя, приезжайте на Николаевский вокзал.

– Зачем?

– Я уезжаю.

– Уезжаете? Куда?

– Ну это… Приезжайте. Соня приедет.

– Знаете, я не люблю таких проводов.

– Мне нужно многое сказать вам.

– Можно было заехать ко мне.

– Ах… Ну, тогда всего вам хорошего.

– Вы сердитесь? Не сердитесь, когда-нибудь вы поймете.

– Ничего. Вы поймете тоже. Всего хорошего.

– Всего хорошего.

Опять же – чем не повод укорять, на этот раз себя?

Впрочем, все это – частности. Жизнь вокзала текла своим ходом. Он был особенный – связывал две столицы. Ильф и Петров примечали: «С Октябрьского – выскакивает полуответственный работник с портфелем из дивной свиной кожи. Он приехал из Ленинграда по делам увязки, согласования и конкретного охвата».

Те же авторы не без издевки примечали особенности здешнего течения времени: «Концессионеры с трудом пробились к выходу и очутились на Каланчевской площади. Справа от них высились геральдические курочки Ярославского вокзала. Прямо против них тускло поблескивал Октябрьский вокзал, выкрашенный масляной краской в два цвета. Часы на нем показывали пять минут одиннадцатого. На часах Ярославского вокзала было ровно десять. А посмотрев на темно-синий, украшенный знаками Зодиака циферблат Рязанского вокзала, путешественники заметили, что часы показывали без пяти десять.

– Очень удобно для свиданий! – сказал Остап. – Всегда есть десять минут форы».

По логике здесь – на вокзалах! – ничего подобного быть не могло. Но почему-то веришь: было.

* * *

Справа от Ленинградского вокзала – Ярославский. Он был построен в 1904 году по проекту модного в то время архитектора Ф. Шехтеля в стиле модерн. Ярославская дорога старая, и до него здесь размещалось другое вокзальное здание. Но архитектурными достоинствами оно не отличалось, и потому его без жалости разрушили – чтобы место уступить щеголеватому приемнику.

Правда со старым зданием вокзала была связана довольно любопытная история. Поначалу, в 1862 году ярославское направление было доведено только до Сергиева Посада, главной достопримечательностью, можно сказать, градообразующим предприятием которого была знаменитая Троицкая лавра (в честь нее это железнодорожное направление первое время называлось Троицким. Этим поначалу возмутился митрополит московский Филарет. Он утверждал, что новая дорога будет «вредна в религиозном отношении… Богомольцы будут приезжать в лавру в вагонах, в которых наслушаются всяких рассказов, и часто дурных, тогда как теперь они ходят пешком и каждый их шаг есть подвиг, угодный Богу».

Впрочем, это не помешало иерарху совершить молебен в честь открытия дороги. А затем и самому воспользоваться новым видом транспорта. Резюме вышло положительным – прямо на станции он выступил с короткой речью перед лаврскими священниками: «Рекомендую железную дорогу. Сколько употреблено искусства, усилий и средств для того, чтобы вместо пяти ехать полтора часа».

Это направление – в отличии от Петербургского – воспринималось как домашнее, свое, московское. Были в том и плюсы, только больше находилось минусов – поезда не подчинялись расписанию, могли проехать ту или иную станцию, а там, где поезд все же останавливался, кондукторы боялись выпустить пассажиров поразмяться – вагоны могли тронуться в любой момент. На «столичном» направлении такое было невозможно в принципе. Однако и здесь дело вскоре наладилось.

Хотя случалось всякое. Вот, например, в 1896 году газета «Московский листок» сообщала: «Вчера, в 5 часов вечера в здании московской пассажирской станции Ярославской железной дороги, из дежурной комнаты для кондукторов, помещающейся во втором этаже здания, вышел в нетрезвом виде старший кондуктор пассажирских поездов Гулимов и, спускаясь с лестницы, потерял равновесие и упал с высоты 2 аршин на каменный пол, причем получил ушиб всего тела и кровотечение из уха. Его отвезли в Басманную больницу».

Существенно ли это происшествие? Для старшего кондуктора Гулимова – более чем. Да и для нас, пожалуй, тоже – ведь из подобных мелочей и складывается тот пресловутый аромат эпохи.

В те времена, конечно же, не верилось, что в скором будущем именно от Ярославского вокзала пойдет самая длинная во всей России железнодорожная ветка – во Владивосток. Протяженность ее составляет 9298 километров. Не удивительно, что именно отсюда Чехов отправлялся в свое историческое путешествие на остров Сахалин. Его сестра Мария вспоминала: «Провожать Антона Павловича на Ярославский вокзал собралось много народа. Помимо нашей семьи, там были Левитан, Семашко, Иваненко, Кундасова, Мизинова, супруги Кувшинниковы и др. Перед отходом поезда доктор Кувшинников торжественно вручил Антону Павловичу бутылку коньяку с наказом открыть и выпить только на берегу Великого океана (что братом и было исполнено в точности). До Троице-Сергиевой лавы Антона Павловича поехали провожать брат Иван Павлович, Кувшинниковы, Левитан и Кундасова».

Да, в те времена существовал такой обычай – не ограничиваться проводами на вокзале, а ехать с провожаемым до ближайшей станции. Помогать ему устроиться с удобствами, а главное – избавить от резкого и очень болезненного перехода от дружеских объятий к одиночеству путешественника. А потом – возвращаться обратно, домой.

И конечно, по старой российской, да и не только российской традиции в поездах было принято в больших количествах поглощать пищу. Даже если ехали на незначительные расстояния. Один московский обыватель, Михаил Макаров вспоминал детскую экскурсию в совсем уж близкое Хотьково: «Когда поезд тронулся, Сергей Александрович (организатор путешествия – АМ.) начал нас кормить. Из лубяного короба были вынуты и розданы крутые яйца; из свертков – колбаса, сыр, сливочное масло; из пакетов – еще теплые ароматные булки. У кондуктора (так назывались тогда проводники) был куплен клюквенный квас в бутылках».

Видимо, продажа кваса была делом безупречно отлаженным – иначе домовитый Сергей Александрович взял бы напитки с собой.

Здесь познакомился с Москвой Владимир Гиляровский, в будущем – самый известный репортер и бытописатель Москвы. Он оставил яркие воспоминания об этом знаменательном – и для него, и, разумеется, для города, событии: «Наш полупустой поезд остановился на темной наружной платформе Ярославского вокзала, и мы вышли на площадь, миновав галдевших извозчиков, штурмовавших богатых пассажиров и не удостоивших нас своим вниманием. Мы зашагали, скользя и спотыкаясь, по скрытым снегом неровностям, ничего не видя ни под ногами, ни впереди. Безветренный снег валил густыми хлопьями, сквозь его живую вуаль изредка виднелись какие-то светлевшие пятна, и, только наткнувшись на деревянный столб, можно было удостовериться, что это фонарь для освещения улиц, но он освещал только собственные стекла, залепленные сырым снегом.

Мы шли со своими сундучками за плечами. Иногда нас перегоняли пассажиры, успевшие нанять извозчика. Но и те проехали. Полная тишина, безлюдье и белый снег, переходящий в неведомую и невидимую даль».

Владимир Алексеевич и не догадывался, какой триумф ему готовится в этой дали.

И, кстати, именно отсюда, с Ярославского вокзала в 1929 году стали ходить первые в стране электропоезда.

* * *

Еще один вокзал на этой площади – Казанский, а в прошлом – Рязанский. Он был открыт в 1864 году и поначалу был похож на небольшой сарайчик. Первый рейс, однако же, прошел двумя годами раньше. «Московские ведомости сообщали: «Пробный рейс состоялся 21 августа 1862 г. от Москвы до ст. Троицко-Раменского протяжением 45 верст. На станции Раменское поезд встречали громкими рукоплесканиями и кликами огромной толпы мастерового народа, мужчин и женщин».

Тем не менее, именно здесь проходили события толстовского романа «Воскресенье». А именно – отправка заключенных: «Когда Нехлюдов приехал на вокзал, арестанты уже все сидели в вагонах за решетчатыми окнами. На платформе стояло несколько человек провожавших: их не подпускали к вагонам. Конвойные нынче были особенно озабочены. В пути от острога к вокзалу упало и умерло от удара… еще три человека… Всех вагонов было восемнадцать и все, кроме вагона начальства, были битком набиты арестантами. Проходя мимо окон вагонов, Нехлюдов прислушивался к тому, что происходило в них. Во всех вагонах слышался звон цепей, суетня, говор, пересыпанный бессмысленным сквернословием… Речи касались больше мешков, воды для питья и выбора места».

Дорога предстояла изнурительная.

Тут же произошла забавная история с Владимиром Гиляровским и Михаилом Чеховым, братом его друга Антона. Антон Павлович так описывал ее: «Нужно было уже сворачивать с Садовой ко мне на Сретенку, когда Гиляровский вдруг вспомнил опять, что ему необходимо ехать зачем-то на Рязанский вокзал, и повез меня насильно туда. Мы приехали, он рассчитался с извозчиком и ввел меня в вокзал. Встретившись и поговорив на ходу с десятками знакомых, он отправился прямо к отходившему поезду и, бросив меня, вдруг вскочил на площадку вагона в самый момент отхода поезда и стал медленно отъезжать от станции.

– Прощай, Мишенька! – крикнул он мне. Я побежал рядом с вагоном.

– Дай ручку на прощанье!

Я протянул ему руку.

Он схватился за нее так крепко, что на ходу поезда я повис в воздухе и затем вдруг неожиданно очутился на площадке вагона.

Поезд уже шел полным ходом, и на нем вместе с Гиляровским уезжал куда-то и я. Силач увозил меня с собой, а у меня не было в кармане ни копейки, и это сильно меня беспокоило.

Мы вошли с площадки внутрь вагона и сели на места. Гиляровский вытащил из кармана пук газет и стал читать. Я постарался казаться обиженным.

– Владимир Алексеевич, куда вы меня везете? – спросил я его наконец.

– А тебе не все равно? – ответил он, не отрывая глаз от газеты.

Вошли кондуктора и стали осматривать у пассажиров билеты. Я почувствовал себя так, точно у меня приготовились делать обыск. У меня не было ни билета, ни денег, и я уже предчувствовал скандал, неприятности, штраф в двойном размере.

– Ваши билеты!

Не поднимая глаз от газеты, Гиляровский… оторвал от нее два клочка и протянул их обер-кондуктору вместо билетов. Тот почтительно пробил их щипцами и, возвратив обратно Гиляровскому, проследовал далее».

Мистика, да и только.

Автором нового здания вокзала стал знаменитый архитектор Алексей Викторович Щусев. Точную дату постройки назвать невозможно – вокзал был заложен в 1913 году. Стиль был выбран модный, псевдорусский. Башня же задумывалась почти копией известной башни Сююмбики казанского кремля. Художник М. Нестеров оценил макет вокзала по достоинству: «Постройка будет украшением Москвы и могла бы быть не помехой и в Кремле Московском».

Но началась Первая мировая война, затем революция, гражданская война – строительство было приостановлено. Затем, конечно, возобновлено, но в несколько иных чертах – новая власть не слишком жаловала псевдорусские излишества. Время от времени вокзал перекраивали – последняя такая переделка, совершенная при жизни Щусева произошла в 1940 году. После его смерти реконструкции продолжились.

Вокзалом, тем не менее, восхищались. Анастасия Цветаева писала в своих мемуарах: «В каком году был построен в Москве Казанский вокзал? Любование москвичей грандиозным зрелищем широко раскинувшегося массива нового вокзала в восточном стиле, радостно для глаз украсившего площадь со скучным, казенным Николаевским (Петербургским) вокзалом и кустарно-русским Ярославским. Были теплые дни, флорентийская эмаль неба обводила новые очертания над площадью, и плыли над мавританскими крышами пышные, как сбитые сливки, московские облака…»

Здесь в 1920 году первая пара страны – Ленин с Крупской – встречали гроб с телом Инессы Арманд. Отсюда герои «Золотого теленка» отправлялись в Среднюю Азию, на торжественную «смычку»: «У асфальтовой пристани Рязанского вокзала в Москве стоял короткий литерный поезд. В нем было всего шесть вагонов: багажный, где против обыкновения помещался не багаж, а хранились на льду запасы пищи, вагон-ресторан, из которого выглядывал белый повар, и правительственный салон. Остальные три вагона были пассажирские, и на их диванах, покрытых суровыми полосатыми чехлами, надлежало разместиться делегации рабочих-ударников, а также иностранным и советским корреспондентам…

Путешествие предстояло длительное. Ударники впихивали в вагонный тамбур дорожные корзины с болтающимися на железном пруте черными замочками. Советская пресса металась по перрону, размахивая лакированными фанерными саквояжами.

Иностранцы следили за носильщиками, переносившими их толстые кожаные чемоданы, кофры и картонки с цветными наклейками туристических бюро и пароходных компаний…

Приближалось время отъезда, но прощальная сцена ничем не напоминала отхода обычного пассажирского поезда. Не было на перроне старух, никто не высовывал из окна младенца, дабы он бросил последний взгляд на своего дедушку. Разумеется, не было и дедушки, в тусклых глазах которого отражается обычный страх перед железнодорожными сквозняками. Разумеется, никто не целовался».

Отсюда часто порывался убежать на родину – в Рязанскую губернию – Сергей Есенин. Агитировал приятелей: «Деньги на билеты туда, если скинуться, найдутся. До Рязани доедем. А от Рязани до Константинова каким образом будем добираться? Ну, это совсем пустое дело. На базаре в Рязани всегда найдется попутная телега до Константинова. И мужик с нас ничего не возьмет, потому что меня там каждый знает. Почтет за честь».

Дальше пьяных разговоров дело, разумеется, не шло.

А случалось, что Есенин здесь прощался со своей женой, танцовщицей Айседорой Дункан. Ирма Дункан вспоминала: «Перед самым отправлением южного экспресса с Казанского вокзала он появился на платформе. Он был совершенно трезв и улыбался. Каким-то одному ему известным образом узнав, с какого из московских вокзалов уезжает его жена, он пришел попрощаться. Тронутая его появлением, она пробовала уговорить его сесть в поезд. Ему нужно отдохнуть. Это будет ему полезно после всех волнений, связанных с возвращением.

Но он не дал себя уговорить. Он обещал приехать позже, возможно в Крым, и, пока не прозвенел последний колокол, они прощались друг с другом очень нежно, почти как если бы это было их первым расставанием. И Айседора продолжала махать своим шарфом, пока он совсем не скрылся из виду».

Традиция встреч и проводов была развита невероятно – и именно на железной дороге.

Этот вокзал довольно быстро приобрел славу самого суетливого в Москве. Ильф и Петров в фельетоне «Мне хочется ехать» писали о том, как сбивается спесь с пассажира, решившего пуститься в путешествие с Казанского (тогда еще, в 1932 году Рязанского): «А посмотреть на него месяца через два, когда он трусливой рысью пересекает Каланчевскую площадь, стремясь к Рязанскому вокзалу. Тот ли это гордый орел, которому сам черт не брат!

Он до тошноты осторожен.

На вокзал пассажир прибегает за два часа до отхода поезда, хотя в мировой практике не было случая, чтобы поезд ушел раньше времени. (Позже – это бывает.)

К отъезду он начинает готовиться за три дня. Все это время в доме не обедают, потому что посуду пассажир замуровал в камышовую дорожную корзину. Семья ведет бивуачную жизнь наполеоновских солдат. Везде валяются узлы, обрывки газетной бумаги, веревки. Спит пассажир без подушки, которая тоже упрятана в чемодан-гармонию и заперта на замок. Она будет вынута только в вагоне.

На вокзале он ко всем относится с предубеждением. Железнодорожного начальства он боится, а остальной люд подозревает. Он убежден, что кассир дал ему неправильный билет, что носильщик убежит с вещами, что станционные часы врут и что его самого спутают с поездным вором и перед самым отъездом задержат.

Вообще он не верит в железную дорогу и до сих пор к ней не привык».

Соответствующее моменту настроение сохраняется и в поезде: «Железнодорожные строгости пассажир поругивает, но в душе уважает, и, попав в поезд, сам не прочь навести порядок.

Иной раз в вагоне на верхней полке обнаруживается великий паникер.

– Почему вы поете? – говорит он, свешивая голову вниз. – В вагоне петь нельзя. Есть такое правило.

– Да я не пою. Я напеваю, – оправдывается пассажир.

– Напевать тоже нельзя, – отвечает паникер. – И вообще, если хотите знать, то к пению приравнивается даже громкий разговор.

Через пять минут снова раздается голос паникера.

– Если открыть тормоз Вестингауза, то за это двадцать пять рублей штрафа и, кроме того, показательный суд.

– Но ведь я не собираюсь открывать тормоз! – пугается девушка, отворачиваясь от змеиного взгляда паникера.

– Не собираетесь, а все-таки убрали бы локоть подальше. Сорвется пломба, тут вам и конец. Да и весь вагон по головке не погладит, такое правило.

Этот же голос спустя минуту:

– Нет, нет, гражданин, раму спускать нельзя. С завтрашнего дня вступает в силу осеннее расписание.

– Но ведь погода замечательная. Двадцать два градуса тепла.

– Тепло теплом, а расписание своим порядком.

– Позвольте, но ведь вы сами говорите, что новое расписание только завтра начнет действовать!

– А мы его сегодня применим. На всякий случай. Закройте, закройте! Не задохнетесь!

Через два часа в вагоне говорят уже только шепотом, сидят, выпрямив плечи и сложив руки на коленях.

А с верхней полки раздается равномерное ворчанье.

– Не курить, не плевать, не собирать в житницы! Есть такое правило! Уборную свыше трех минут не занимать, в тамбурах не стоять, в Девятый вал не играть! Есть такое правило!»

Кстати, те же соавторы дали еще одно описание вокзала: «В тот печальный и светлый осенний день, когда в московских скверах садовники срезают цветы и раздают их детям, главный сын лейтенанта Шмидта Шура Балаганов спал на скамье в пассажирском зале Рязанского вокзала. Он лежал, положив голову на деревянный бортик. Мятая кепка была надвинута на нос. По всему было видно, что бортмеханик «Антилопы» и уполномоченный по копытам несчастлив и нищ. К его небритой щеке прилипла раздробленная яичная скорлупа. Парусиновые туфли потеряли форму и цвет и напоминали скорее молдаванские постолы. Ласточки летали под высоким потолком двухсветного зала.

За большими немытыми окнами виднелись блокировка, семафоры и прочие предметы, нужные в железнодорожном хозяйстве. Побежали носильщики, и вскоре через зал потянулось население прибывшего поезда».

В скором времени на Казанский вокзал прибыл – младенцем совсем – будущий поэт Роберт Рождественский. Он увидел башню – копию казанской башни Сююмбеки – и сразу же все понял. Вокзал – это Кремль, башня – кремлевская башня, а в ней сидит Сталин, и мы, не мешкая, направился прямо к нему. В гости.

Рождественский ужасно огорчился, осознав, что эти планы несколько несбыточны.

А в 1941 году этот вокзал сделался печально знаменитым. Поэт Владимир Луговской писал:

Речь шла о паническом бегстве из Москвы на Восток в ожидании – от гитлеровских войск, подошедших вплотную к столице.

А Юрий Нагибин был более жесток в своих мемуарах: «Мелькала высокая, стройная фигура Козловского в сером габардиновом плаще, он был в меру озабочен, не теряя достоинства. Его вечный соперник Лемешев прогуливался в это время по Тверскому бульвару, покашливая и кутая горло, – открылся процесс в легких, что помешало эвакуации… Видел я седую голову Фадеева – он потом возглавил список писателей, награжденных медалью „За оборону Москвы“, награждали только удравших, все остальные были под подозрением. Там же на перроне мы услышали, что Лебедев-Кумач сошел с ума, срывал с груди ордена и клеймил вождей как предателей».

Но уже в конце того же года все это казалось мороком, неправдой. А после победы вокзал вновь вошел в мирный ритм. Проводы и встречи, слезы расставания и слезы счастья.

Близко Красных воротЕсть налево поворот.Место вновь преобразилось,Там диковинка открылась,И на месте, на пустом,Вырос вдруг огромный дом.На дому большая башня,И свистит там очень страшноСамосвист замысловатый,Знать заморский, хитроватый.Там чугунная дорога,Небывалая краса,Это просто чудеса.В два пути чугунны шины,По путям летят машины,Не на тройках, на парах,Посмотреть, так прямо страх.Ну, признаться, господа,Славны Питер и Москва.До чего народ доходит —Самовар в упряжке ходит.Вокзал и круговерть людского горя,Отчаяньем отмеченные лица,Удары чемоданов трехпудовых.Сумятица. И женщину выносятПарализованную на носилкахИ медленно везут по коридору,Пока она, счастливо улыбаясь,Как голубь гукает и говоритНесвязные слова великосветски.

Рижская

Первая станция на нашем пути называется «Рижская». И снова – в качестве первейшей достопримечательности – вокзал. На сей раз, как не трудно догадаться, Рижский.

Он был построен в 1902 году по проекту архитектора Ю. Дитриха. В то время здесь стояли две огромные колонны – так называемые Крестовские водонапорные башни. Они пополнялись водой из экологически чистых мытищинских источников, и каждая вмещала 150 тысяч ведер. Впоследствии, когда в городе провели центральный водопровод, башни утратили свой смысл. Некоторое время здесь располагался городской музей, однако же удобным помещения-колонны назвать было нельзя. Музей переехал, и башни снесли.

Поначалу вокзал назывался Виндавским – по городу Виндаве, современному Вентспилсу. То был путь на северо-запад, на Балтику. Характер спокойный, нордический. Умеренный лоск, сохранявшийся даже после бурных революционных событий. Борис Зайцев в одном из романов писал: «Через всю Москву везли нас два извозчика к Виндавскому вокзалу. Артельщики в полотняных блузах отобрали вещи, было тихо и светло в огромном зале – даже странно после наших путешествий в революцию. Спокойно подали солидный поезд».