Aetellon: The Plissiadis Empire

София прижалась лбом к прохладной, грубой древесине двери. Каждое слово давалось с трудом, вырываясь сквозь ком страха, вставший в горле. Голос её не был нарочито хриплым – он действительно сорвался, надтреснутый от недосыпа и нервного перенапряжения. Она говорила не в зазор, а почти воплем, пытаясь перекрыть собственные сомнения и настойчивость Микла:

“Микл!.. С-Слушай!” – выкрикнула она, резко выдыхая, словно после долгого забега. Пауза – короткая, жадная глотка воздуха. “Я… я страшно хвораю! Не выхожу потому… Внутри всё горит! То пот, то озноб…”

Она вжалась в дверь сильнее, как будто боль можно было вытеснить давлением. Глаза дико метнулись в сторону кровати, где сияли неотрывным взглядом фиалковые звезды Плиссиадис, потом – снова в щель над щеколдой, в пустоту.

“Нельзя тебе сюда!” – голос взлетел на фальцет отчаяния. “Зараза эта липкая… кружит! Не дай бог, сам схватишь!” – Пауза. Мысль об опасности для других, реальная или мнимая, давала ей крупицу убедительности. Она выдохнула, и голос стал ниже, сиплее, почти шепотом добавлено: “Проветрить не могу… Дышать нечем… Ты же не хочешь слечь?”

Еще один судорожный вдох. Разговор превращался в пытку. Нужно было закончить, отвязаться. “Спасибо!.. За утку… Огромное спасибо!” – слова благодарности прозвучали вымученно, поспешно, будто отбрасывались как лишний груз. “Просто… просто ОСТАВЬ у двери! Ладно? Я… позже возьму. Когда… силы будут…”

Конец фразы повис в тишине, которую тут же разбил ледяной аккорд ее собственного голоса. Он резко усилился, перешел в почти истеричное требование, обращенное сквозь древесину ко всему миру за порогом: “УШЕЛ БЫ! СЛЫШИШЬ?! ТРАВУ ПИТЬ НУЖНО! ОСТАВЬ И УЙДИ! НЕ МОЖУ СЕЙЧАС!!!”

Последнее “нельзя!” сорвалось с губ почти как крик затравленного зверя, отчаяние и страх взяли верх. Она умолкла, тяжело дыша, прислонившись к двери, не в силах пошевелиться. Ее взгляд упал вниз, на трещины в старых досках пола. Поверил? О боги, пусть поверит…

Снаружи замерли на секунду. Потом послышалось недовольно-взволнованное: “Ладненько, ладненько, не ори! Болезнью машешь как флагом… Оставил. Ну, поправляйся, видимо… ох…” Шаги, нерешительные, удаляющиеся. Звук глиняной миски, поставленной о что-то деревянное у самого порога.

София позволила себе сгорбиться, выпуская через подскочившие на глаза слезы напряжения последней минуты. Взгляд Плиссиадис по-прежнему пылал на её спине. Холодное, безоценочное созерцание человеческой истерии и примитивной лжи. Тишина вернулась, но теперь она была наэлектризована контрастом – свежая режущая молитва лжи кренящихся слов и платиновое молчание лежащей в тени Ангела.

София должна была сдвинуться. Каждый мускул стонал под гнетом измождения, но кровать небесного существа тянула как магнит. Взвалив на себя груз немыслимой задачи – попечение ангела, – она истратила последние капли сил. Леденящее напряжение у двери, беготня за водой при диких скачках лихорадки у больной, ночи у очага – всё спрессовалось в свинцовую усталость. Но сдаваться? Не в её природе. Ступив на ноги, она зашаталась как пьяница, мир поплыл в зеленоватых пятнах. Пальцы впились в край грубого стола – единственную точку опоры в качающейся реальности. Движение к кровати стало мучительным крестным ходом по собственной немощи. Рука протянулась, оперлась о суровое полено изголовья. И вот – рухнула на стоявший рядом табурет. Спина осела, тело превратилось в мешок с костями. Лоб покрылся липким паром. Эта близость к источнику ее страхов и надежд далась ей ценой капель кровавого пота, которые стерпело тело.

Плиссиадис не сводила взгляда. Фиалковые зрачки, холоднее горных ключей Аэтеллона, препарировали каждую деталь. Вскинутая рука… Заминка у стола… Шаткая поступь… Безвольное оседание табурета… Этот путь в три локтя был развернутым свитком человеческой слабости. И чувство коварного укола нестерпимого унижения вновь набухло у основания крыльев. Прятать? Её? Ее Палатинский перстень должен был сверкать на троне. Мысли, отточенные как ножи созвездий, вспарывали реальность: Это – кощунство. Плевок в лик божественного!

Но на гребне волны ярости – вспышка ледяной логики. Диаграммы команд ума стремительно выстраивались. Факт: это человеческая посредственность, эта София, она сохранила мне жизнь. Вопреки презрению небес к низшим и вероятной опасности для своей жалкой сущности. Вывод: акт выбивался из паттернов рациональных основ безумия или страха, становился аномалией. Аномалии заслуживают исследования. Стратегическая калькуляция момента: “Сама жизнь – бесспорная ценность, даже в этом унизительном коконе праха. Спасение меня достойно благой оценки, как бы омерзительны ни были обстоятельства. Но почему? Распознать аномалию – мой интерес. Ради чего такая жертва?”

Тишина повисала густой паутиной, прежде чем голос Плиссиадис рассек её, хриплый и непривычно слабый, как шорох пересохших крыльев:

“– Зачем?”

Слово прозвучало лезвием в бархатных ножнах – тихо, но с нестираемой сталью в основе. София вздрогнула, встрепенулась, точно спугнутая птица. На мгновение её глаза – запавшие, словно усталые зеркала – отразили чистый шок. Хрипловатое эхо казалось громом после недели немого камня.

Непременно знаю, пронеслось в ледяных коридорах её разума. Их человеческая «мораль» – эта кривая подпорка их ничтожества. Липкие сети долга, вытканные слезами и страхом. Цепочки примитивных рефлексов, именуемых «добром». Но гипотеза требовала подтверждения. Это был эксперимент чистого сознания.

“– Зачем ты меня спасла?” – выдавила Плиссиадис громче, заставив слабость гнуться под усилием воли. Бледные губы натянулись в подобие благодарной улыбки – жест, неестественный, как цветок на ледяной скале.

Продавливай альтруизм, шептал холодный алгоритм её мысли. Пусть видит слабость, пусть видит ответную тень благодарности. Отвратительная, но необходимая мимикрия.

Она ловила каждую микроскопическую волну на территории Софии: расширенные зрачки (испуг? сострадание?), внезапное смягчение черт при звуке боли (жалость? долг?). Эта алгебра человеческой души была для нее точной наукой. Какую именно струну тронул ее вопрос? Божественную веру? Племенное «не бросить своего»? Пыльный фетиш абстрактных «добродетелей»?

Терпеть это скотное подобие храма… Её прикосновения, вонище земли и дешевой самоотверженности? Горечь унижения вспыхнула звездной сверхновой под сломанным крылом. Её место – на пьедестале из сапфиров и песен о Вечности, а не в постели сироты! Но холодное зерно логики давало ростки сквозь пепел ярости. Сохранение этой божественной жизни – акт, превосходящий грязь исполнения. С чисто практической точки зрения… достойно. Технически.

Весы колебались… Но почему? Интеллектуальный парадокс. Мотив, скрытый в хаосе человеческого нутра, требовал извлечения ради будущих ходов. Тактика предписывала: строй видимость моста. Изобразить доверительный контакт.

Со слабым, словно вымученным стоном – актерство, доведенное до автоматизма нервом, – Плиссиадис медленно пошевелила рукой, лежащей поверх грубого льняного покрывала. Ладонь развернулась в сторону Софии, пальцы расслаблены, но не тянутся – жест взыскующей, но сдержанной благодарности. Пустой знак великодушия без награды. Внешне – победа смирения. Внутренне – первый ход в партии, где фигуры – чужая совесть и её стальная воля. Эта девчонка должна почувствовать: за страданием ангела кроется ядовитый мёд понимания. Пусть думает, что сердце великого существа смягчилось от жертвенной миски и запахов горечи трав.

Тихий выдох, больше похожий на стон усталости, вырвался из Софии прежде слов. Её взгляд скользнул по перевязанному крылу, где сквозь грубые бинты угадывался страшный излом, а потом устремился в горящее фиалково-холодным огнем лицо ангела. Голос ее прозвучал приглушенно-хрипло, сорванный недели бессонных сражений:

“Я… я не знаю, как иначе…”

Она отвела глаза, уставшие пальцы нервно перебирали край грязного фартука. Казалось, она собиралась с мыслями в тумане крайнего истощения.

“Лежать бы… оставить там, в лесу? С такими… ранами?” – слова прозвучали не как вопрос к ангелу, а как мучительное обращение к самой себе, к какому-то внутреннему закону. Горькая складка легла у уголков её губ. – “Была бы мертва к утру… или кружили бы вороны…”

Мгновение молчания. Тишину избы наливалось леденящей росой поверхностно выраженным чувством. София дернула плечом в сдержанной дрожи. Движение – резко и подчеркнуто.

Тишина повисла тяжко после сбивчивых слов Софии. Девушка не поднимала глаз, её пальцы все так же нервно теребили грубую ткань фартука, будто пытаясь уцепиться за хоть что-то знакомое в этом немыслимом диалоге. Тень мучительных образов – ворон, гниющей плоти под сломанным крылом – все еще витала в натопленном воздухе избы.

И тогда прозвучало.

Голос Плиссиадис оставался слабым, но обрел неестественную четкость, как вымерзшее стекло: “– Ясно.”

Одно слово. Холодное. Ровное. Оно отсекло Софины растерянные мысли. Рука девушки замерла на фартуке.

Ангел медленно, будто преодолевая нечеловеческую тяжесть в каждом мускуле и кости, приоткрыл глаза чуть шире. Фиалковая глубина зрачков уловила тот самый момент застывшей немощи Софии. И тогда Плиссиадис сделала нечто невообразимое.

Ее бледные губы натянулись в подобие улыбки. Мягкой, теплой, благодарной. Именно подобие. Уголки губ дрогнули едва заметно под усилием воли. Лоб оставался мраморно-гладким, без морщинки искреннего чувства. Брови лишь чуть приподнялись – вроде бы в знак искреннего умиления, но больше напоминая хищную птицу, наметившую добычу.

“Не каждый…” – голос внезапно сделался тише, теплее, почти дрожащим от мнимого умиления. София невольно встрепенулась. – “Не каждый был бы готов спасти… существо вроде меня.”

Последние слова были произнесены с такой искусственно подчеркнутой смиренной нотой, что по спине Софии пробежали мурашки зудящей неправды. Но безызвестная импульсивная дрожь звука подсознательно шла по струнам доселе одинокого сердца девушки.

“Благодарю тебя, София,” – почти шепотом добавила Плиссиадис, сознательно вкладывая в имя Софии странные, почти нежные полутона. Она даже слабо пошевелила лежащей рукой, словно пытаясь невероятным усилием достать до Софины ладони, но не дотянуться. Жест оказался странно беспомощным и дико контрастирующим с царственной невозмутимостью черт.

Легкая дымка трех прошедших дней приглушила остроту кошмара в избе, но не растворила его. София вынырнула из добровольного затвора. На деревенских улочках она появилась снова: плечи расправлены, шаг упругий, глаза – больше не запавшие. Бледность щек уступила место легкому румянцу прогулок к ручью за чистой водой, а на смену лиловым теням под веками пришли лишь тонкие синеватые полумесяцы – немые свидетельства все еще неглубокого сна. Но это была лишь тщательно выстроенная видимость жизни. Под спокойной поверхностью плескалась глухая тревога. Её новый облик включал в себя и неприкасаемое правило, выросшее как шип вокруг хижины: не заходить в дом. “Помаялась, Софья, отлегло?” – крикнула как-то Агафья у колодца, лукаво подмигивая соседке. София лишь кивнула, старательно развязывая бидон: “Хвороба отошла, тетка. Господь помиловал. Но… кашель еще донимает порой сильно. Боюсь, заразно. Лучше не захаживать!”"

Ложь вросла в порог. Слово “хворь”, брошенное Софией у колодца, прилипло к избе как клеймо. Деревня отшатнулась. Взгляды на хижину стали острожными – чумной дом. Бабы крестились, проходя мимо, дети обходили стороной. София принимала горницы и посудинки с харчами только на крыльце, сквозь щель приоткрытой двери. Слышала шепот: “…да как она там одна-то, бедовая… проклятое место…”

Внутри царил иной мор. Воздух был густым от несказанного. Плиссиадис лежала, сияющая белизной кожи мертвенно-искусственного жемчуга на фоне закопчённых стен. Её фиалковые глаза, вечно открытые, отслеживали каждое движение Софии с холодной точностью искателя аномалий. Ангел почти не говорил. Лишь иногда – острый, как кристальный осколок, вопрос или команду: “Вода”, “Гниёт повязка”.

Осознание ударило, как физический удар. Плиссиадис попыталась приподняться – ответили лишь муки в перебитой спине и мертвая тяжесть ног. Ни единого импульса. Ни трепета мышц под чужеродной кожей. Паралич был абсолютен. Горькая правда прошила сознание ледяной иглой: ее тело стало земной тюрьмой. Небесная осанка, парящий шаг? Растерзаны туманами, похоронены в глуши этого грязного мира. Она – пленник собственной плоти.

Пространство сжалось до размеров избы. Мир остался за толстыми стенами грубой древесины, доступный лишь узким щелям окон и обрывкам звуков: грубые мужицкие пересмешки у колодца, плач ребенка, невнятный гул рынка по четвергам. Её всевидящие глаза фиалкового льда превратились в единственный инструмент. София, тенью снующая по избе, её ритуалы, микро-гримасы, долгие взгляды в печь – всё фиксировалось, сортировалось. Деревня проявлялась как хаотичный код через щели в занавесках: вот кривая линия спины старухи, несущей вязанку хвороста; вот диск солнца на грязной луже. Беспомощность стала жерновом для ума.

Беспомощность не убила мысль – она заточила ее в алмаз. Лежа в плену собственного разбитого тела, Плиссиадис ощущала горечь, острее любой физической боли. Эта духота избы, убогая реальность деревни за мутным стеклом, прикосновение грубой домотканины – всё было издевательством над её сущностью. Белизна её кожи, казалось, впитывала грязь мира, от которого её крылья некогда парили ввысь. Но отчаяние – удел слабых. Или глупых.

Фиалковый взгляд, неотрывный от Софии, стал её орудием разведки. Эта земная девушка… Дрожащий сосуд страха, вины и примитивной жажды значимости. Её слабость была очевидна, как трещина в глиняном кувшине. Боязнь деревни, замкнутость, эта нагроможденная ложь о «хвори» – всё это напрягало струны её души до звона. Плиссиадис видела каждый нервный тик, каждую попытку избежать её ледяного взора.

Потенциал. В этом существе был потенциал инструмента. Его нужно лишь выковать верной манипуляцией. Перспектива выздоровления сияла перед ее внутренним взором не просто чистотой – то было единственное возможное русло для её падшего величия. И путь лежал через Софию. Как? Достаточно было найти рычаги.

Когда Софьи не было в родной избе…Первые контуры плана змеились в сознании: усилить долг (ведь она – её крест!), подкрепить несуществующей надеждой на избранность (“Лишь ты способна, София”), изолировать окончательно от деревни, заменив внешний мир собственной зависимостью. Пусть страх сменится слепым служением. Глядя, как София робко ставит миску с похлебкой, Плиссиадис уже строила мост в будущее – жертвенной любовью глупца к своему палачу и спасителю одновременно. Каждая ложная улыбка ангела, каждое притворное слово благодарности – это был первый шаг по пути от лежанки в грязи назад к фарфоровым чертогам Аэтеллона. Цена? Ничтожна. Но…

Щель света из приоткрытой двери прорезал полумрак. Микл, неловкий и обеспокоенный (“Хвороба-то как… поинтересоваться…”), пошатнулся на пороге. Его грубые пальцы вцепились в косяк. Слова застряли в глотке. Взгляд уперся в нее.

Плиссиадис. Не сон. Не бред. Существо нездешней, пугающей красоты, искалеченное и застигнутое врасплох на грязной лежанке. Сияющие фиалковые глаза, широко открытые, столкнулись с его ошарашенными. Лицом к лицу. Мгновенный шок висел в воздухе.

Она вздрогнула крылом – пытаясь инстинктивно взлететь, но безуспешно. Ни бежать, ни защититься. Первая мысль – игла: Весь план – жалкая горстка пепла. Катастрофа. По спине пробежала холодная волна чистого, липкого страха…

Канал Автора, где можно узнать новости: https://t.me/AlexeiVenitiadi

Глава 2.1

АКТ I: Падение и восстановление

Картину разрезал лед ужаса. Микл замер в дверном проёме, словно вкопанный. Глаза, некогда узкие от бывалой злобы, стали огромными белыми полями страха, втянутыми внутрь черной дырой зрачков. Разум его, простой и тесный, как деревянная коробочка, с треском перевернулся. Мысли пулями текли по градам мыслительной колеи, точнее по кривой дорожке инстинктов:

Защититься! Острая тень лезвия потянула его пальцы к ножнам на бедре. Резкий запах железа пронзил сознание, сильнее, чем вонь гниющей раны за лежанкой. *Вся очевидность давила на виски: искаженное неведомое телом. Эта тварь светилась с кровати неизвестностью, опасностью, как тлеющий уголек среди сена в сарае с просушенным кровом. Это ли сделало Софью такой «хворой»? Этот ли призрак похитил ее разум, ее веру? Приблуду эту приютила? Страх переходил в злость, а злость – в еле заметное действие.

Первичный удар паники захлестнул Плиссиадис ледяной волной. Каждый мускул напрягся для прыжка, которого она не могла совершить. Мозговой ствол кричал: УГРОЗА! БЕГИ! ЗАЩИЩАЙСЯ! Но над этим рёвом стояла властная рука разума: Рассчитать. Контролировать. Недвижимость – твоя слабость. Разум – единственное оружие. Она буквально пригвоздила себя к лежанке силой взгляда. Фиалковые зрачки, как сканеры невиданного на Земле вида техники, не мигая, впились в Микла.

Оценка врага: Гад земной, плотный, пропитанный потом страха и дешевым алкоголем. Ни капли жалости, лишь племенной инстинкт уничтожения чужака. Его рука уже сжала рукоять ножа – ясное намерение. Крики могли спровоцировать удар. Физическое сопротивление было бесполезно. Оставалось лишь время, тоньше паутины. И слова – ненадежный щит против пули горячей ненависти. Как же заставить эту биомассу замереть? Умопомрачительной ложью? Угрозой?

Молния решения: Ждать Софью. Она – неизвестная переменная, но её возвращение должно быть неизбежно. Надо тянуть время, демонстрируя капитуляцию или опасность. Плиссиадис ощутила сухость намерений Микла. Он был в замешательстве, его желание убить тварь нарастало с каждой секундой.

Мгновение нерешительности Микла лопнуло, смытое волной слепой ярости. “Ыыыышш!!” – сиплый вопль вырвался из него вместе с толчком вперед. Клинок охотничьего ножа свистнул в застоявшемся воздухе избы, целясь прямо в бледное горло Плиссиалис.

Она не кричала. Расчет победил панику. В доли секунды её левое крыло – напружинилось и взметнулось вверх. Не для полета, для щита. Удар! Тупой, раздирающий звук, словно бьют по тяжелому бархату поверх дубовой доски. Нож глубоко вошел в плотную ткань крыла между костяными прожилками, с чудовищным усилием, вырванным из мира перьев и вечности… Крыло сдержало смертельный удар.

“Демон проклятый!” – Микл тряс окровавленным ножом перед лицом Софии, его багровое лицо исказил всесжигающий гнев. – “С неба упал, чтоб нас погубить? Как можешь тварь эту щадить!?” Слюна брызгала со сведенных судорогой губ.И тогда хлынула кровь. Но не красная человеческая, а сияющая, густая, как расплавленный алебастр. Она живо забила из рваной раны, капли, яркие и невозможные, падали на грязный пол, закипая маленькими жемчужными шариками преткновения с реальностью. Боль пронзила Плиссиадис белым огнем, заставив сжаться внутри. Челюсти свело судорогой, но из горла вырвалось лишь короткое, хриплое шипение – зверский звук униженного величия. Её фиалковые зрачки, внезапно сузившиеся до опасных щелочек, не выпускали Микла, ловя малейшую дрожь в его пальцах, сжимавших нож. Энергия ранения напитало холодным адреналином кончик мысли, точку его убийственной воли. Он рванул нож из крыла – и швырнул Плиссиадис прочь. Ангельское тело, легкое и сломанное, ударилось о грязный пол. Из искажённого боли рта взвился короткий, хриплый вой – первобытный звук униженного небожителя. На этом крике Микл уже навис над ней, его кулак с ножом мертво замер в воздухе на взлёте удара. Лезвие, мокрое от алебастровой крови, блеснуло холодным осколком ада над поверженным врагом. Тишину резало только хриплое дыхание охотника и слабый стон раненого крыла, бившегося о землю в такт ошеломленного словами сердца Софии. “МИКЛ! Пощади её, ради Господа!” – раздирающий вопль Софии перебил замах. Словно подброшенная бурей травинка, она рухнула на окровавленное крыло, прикрывая бледное тело собой. Грудь вздымалась, отвращая направленный нож своей хрупкостью. Глаза, полные ледяного ужаса и исступленной мольбы, встретили багровое лицо Микла. Ее пальцы впились в грязный пол рядом с перьями ангела – живой, трепещущий буфер с немым вопрошанием: «Неужто убьёшь меня вместе с нею?».

Микл задрожал, как натянутый лук. Глаза метали молнии между Софией и истекающим ангелом. Челюсти сжались так, что скрип зубов эхом отдался в тишине. Казалось, ярость вот-вот разорвет его изнутри.-София еще крепче прижалась к вздрагивающему крылу Плиссиадис, будто пытаясь кожей остановить лезвие. Голос её сорвался на визгливое отчаяние: “Не тварь! Слышишь?! С месяц здесь! Живу же! Живу! – Каждое слово было ударами кулака в стену его ярости. – Не тронула! Добра! Молю, Микл, ради… – Слезы катились по щекам, смешиваясь с алебастровой кровью на её рукаве. – Отступи… Поговорим…” Это была не просьба, а последняя соломинка, за которую хваталась её разбитая вера в человечность.

“Чтоб тебя…!” – рычание вырвалось сквозь зубы, едва сдерживаемое, но в нем уже была трещина – “Ладно… По твоей дурости. Уважаю… знаю…” Каждое слово давалось усилием, будто камень из глотки. “Но молчать не стану. Слово моё! – камень! – Он глухо стукнул кулаком в грудь, клятва, смешавшись с предвестием расплаты. Нож, мокрый от чужеродной крови, опустил, но не убрал.

Осторожно, почти благоговейно, София приподняла дрожащее тело Плиссиадис. «Всё хорошо… Всё хорошо» – шептала она, больше успокаивая себя, укладывая ангела на прежнее ложе, словно поправляя расколотую реликвию одновременно.София судорожно выдохнула, будто под спудом пробила воздух. “Пусть так… Спасибо… родной…” – шёпотом, дрожащей слабостью благодарности, но в глазах – не облегчение, а ледяной ужас перед грозой, которую он только что отсрочил. Цена передышки – доверие Микла…

Плиссиадис покорно приняла положение. Беззвучно. Её пальцы – холодные, как сама Зима, – медленно поползли по растрепанной ветке своего левого крыла. Прикосновение замерло у края зияющей раны. Алебастровая резная метка обиды, болезненная, но главное: знак надругательства низшей расы над последней силой этого мира.

Фиалковые глаза скальпели от пустотелых мыслей . Взгляд ее – не косой, а прямой, как лезвие по сердцевине Микла, – мертво застыл на его фигуре. Как он посмел? Как земля под его сапогами не разверзлась? Гнев был настолько глобален, что выкристаллизовался в абсолютное, леденящее безмолвное презрение. Каждый нерв дрожал внутри окаменевшей оболочки. Это была не боль, а морозная болезнь гордости.

Микл отпрянул от них, будто от проказы. Взгляд его, переполненный горечью и презрением, впился в Софию: “Софья… такого не ждал.” Горькое фырканье разорвало тишину. “С виду… девка как девка. А душонка…” Он махнул рукой, словно отрезая прошлое.

“Завтра.” Слово упало, как камень на лед. “С первым петухом жди старейшин, Софа. Здесь. Решим судьбу…” Он намеренно запнулся, рычащий голос опустился до зловещего шепота, обжигающего ненавистью: “…этой… дрянной твари.”

Он дернул дверь на себя с такой силой, что стены затряслись. Грохот захлопнувшейся древесины ударил Софию по сердцам глухим эхом.

Во внезапной гнетущей тишине избы остались лишь хриплое дыхание раненого крыла, шелковый звук алебастровый крови, капающей на пол, и ледяной, неотрывный взгляд Плиссиадис, фиксирующий точку, где только что стоял смертельный враг и пелена недолгого мира. Затишье не приносило покоя. Это была лишь отсрочка перед гибелью или судом.

София рухнула на колени, беззвучно забилась в истерике. Выражение абсолютной гибели мира исказило ее лицо. Слезы текли солеными реками отчаяния, пальцы вцепились в косынку. Обычная девчонка была сломана: расправа старейшин означало крах жизни и дома.

Плиссиадис же наблюдала. Слезы Софии лишь регистрировались, как данные. Фиалковый взгляд, мерцающий острым интеллектом путаницы мыслей, фокусировался в пустоту. Старейшины… Немощные. Пугливые, дряхлые до глубины мозга, правящие крошечным мирком. Внезапное, ледяное озарение: их боязнь, невежество, властолюбие – не препятствия, а идеальные шестерни для новой машины. План первой ступени был уничтожен через Микла, это неважно – сквозь рану пророс основательный мост живого сада политических ходов. Скрытая ярость превратилась в чистый, холодный расчет. Конечная цель осталась незыблемой. Завтра будет начало первого хода. Тело отдыхало, ум же горел ярым пламенем, мобилизованный натиском мыслительных работ по трансформации реальности к лучшему для себя одного. В опустевшей избе повисло: сдавленное рыдание и абсолютная, режущая тишина архитектурных планов.

В избе Софьи повис леденящий воздух. Скупой рассвет едва проникал в окна, подсвечивая мрачные фигуры старейшин. Три древних старца, сгорбленные временем и властью, уселись суровыми идолами. Их выцветшие глаза, узкие и подозрительные, уперлись в Плиссиадис. Рядом столбом застыл Микл, его взгляд – приговор без суда.

София безмолвно сидела у лежанки, скрюченные пальцы выдавали немой ужас. На их фоне Плиссиадис казалась живой статуей. Спина прямая, несмотря на боль. Фиалковые глаза, холодные и мерцающие бездонным расчетом, скользнули по старикам как клинок по точильному камню. Насекомые разума. В её мозгу, отточенном болью и унижением, сложился безупречный узор слов. Каждая мышца была готова. Приговор вынесет не их дремучее право – а её воля. Первое дыхание защиты застыло. Поле битвы обречено начаться сейчас.