скачать книгу бесплатно
Песни жаворонка. Вечерняя
Алексей Исаев
К сожалению, дорогие мне люди, о которых я рассказываю в очерках этого тома, давно покинули этот мир, но, как сказал поэт, «печаль моя светла», ибо благодарю Всевышнего за предоставленную мне возможность оставить в памяти их светлые образы и по-своему богатые души. При жизни мы скупимся на слова любви и благодарности. Пусть мои заметки восполнят недосказанное в их адрес. Непростые образы моих персонажей логически продолжили авторский поиск смыслов земного бытия.Автор.
Песни жаворонка. Вечерняя
Алексей Исаев
Дизайнер обложки Виктор Карепов
© Алексей Исаев, 2024
© Виктор Карепов, дизайн обложки, 2024
ISBN 978-5-0064-6370-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
От автора
Перечитав подборку предлагаемых к публикации рассказов, я пришел к неожиданной мысли, что она составлена как бы из отдельных главок одной книги о матери. Да иначе и быть не должно, если все мои юные годы прошли рядом с ней, под ее чутким вниманием и заботой. Не помню, чтобы она когда-нибудь проявляла силу, но ее простые советы всегда убеждали действовать именно так, а не в русле своего каприза; помогают они и сейчас, когда я перерос ее почти на два десятка лет и ее давно нет со мной. Даже в рассказе об отце, написанном недавно, мама – главный рассказчик, от нее все факты его недолгой биографии: отец, вернувшись с войны с осколком под сердцем, умер четыре года спустя, когда мне едва исполнилось девять лет. Но уже немного понимал, насколько трудно было матери тянуть вдовью лямку. Однако вытянула: один сын стал журналистом, другой – профессиональным поэтом, старший, оставшийся во время войны за отца, был первоклассным шофером. Мама гордилась нами, хотя никогда не слышал, чтобы на миру громко расхваливала нас.
В войну деревня целиком держалась на женских плечах; после победы лучше не стало: вдовам доставалась самая незавидная, малооплачиваемая работа. Они не роптали, а покорно несли свой крест, поднимая детей. Работая над книгой, я вспоминал и их, моих односельчанок.
Некоторые рассказы появились как устные истории для дочки на сон грядущий. К моему удивлению, Таня решительно отказалась от чтения детских книжек в пользу моих непридуманных «охотничьих» побасенок. Детскую классику знали назубок, читали по ролям.
Сорок с лишним томов Библиотеки детской литературы, подаренные дочке в день совершеннолетия, скоро стали востребованы моими внуками. Однако Таня не забыла и те давние байки. Поэтому я, выйдя на пенсию и переселившись из столицы в заволжские леса, решил перенести рассказы на бумагу. Так появился цикл «Танюшкиных рассказов» по аналогии с «Аленушкиными» Мамина-Сибиряка. Признаюсь, это не простое дело. С одной стороны, новое время требовало новых «песен», которые были бы интересны внукам, взращенным на иных сюжетных концепциях, с другой – хотелось сохранить ту стилистическую непосредственность, которая так увлекла маленькую дочку. Со временем вообще отошел от первоисточников, стремясь наполнить рассказы детскими впечатлениями от жизни в деревне с ее замечательной природой. Не знаю, удалось ли мне сохранить в обработанных рассказах изначальные особинки устной речи, но я старался. Однако удалось подчистить не всё, например, некоторые рассказы начинаются с обращения к ребенку, а завершаются размышлениями, адресованными взрослым читателям. Суть не в безупречности формы, а в содержании и бережном отношении к памяти моих родных, на долю которых выпали большие испытания. Но нет таких испытаний, которые не вынесли бы наши матери и отцы. А мы, их дети, всеми силенками старались им помочь.
Ряд рассказов-очерков о мужской дружбе и, конечно, о любви. Как же без нее! Есть в моих рассказах и загадочные, даже мистические, факты, свидетелем и непосредственном участником которых мне пришлось быть. Представил я их без литературных доработок – как было, так и представил.
Да, несколько слов о моих друзьях давних лет с нерусскими фамилиями. Они – латыши и немцы, одни были репатриированы в начале войны, другие – после, родители некоторых прибыли в наши края по собственной воле еще в столыпинские времена. Было несколько семей молдаван. Почти все они уехали после реабилитации 1956 г.
За картошкой
Как мама ни экономила, за зиму подъели всю картошечку, в том числе и семенную. Муку, заработанную отцом, берегла, пытаясь дотянуть до нового урожая. Да куда там! Сказочная старуха, при всей своей старательности, не смогла бы наскрести даже горстку на колобок для гурмана-старика.
На поиск семенного картофеля она отправилась поутру, когда дорога еще оставалась подмерзшей, вернуться рассчитывала к вечеру. В помощники взяла с собой колхозного сторожа Василия. Помощник он был не большой, но вдвоем все-таки веселее, да и с бычком в упряжке умел обращаться. Он же настоял запрячь именно вола, а не старого мерина: бык более выносливый, хотя и медлительный.
Снег почти сошел, дорога раскисла – хоть сани запрягай, хоть телегу, езда одинаково плоха. Остановились все-таки на санях. Куда ехать, мама знала: прежде всего, решила навестить деревни, где отец работал во время уборки урожая. Думала, его авторитет поможет расположить женщин, и те быстрее отоварят ее. До войны люди там жили хорошо, много держали скота, прилично получали по трудодням хлеба. Картошка – расхожий товар, могли насыпать мешок бесплатно. В наших местах она никогда не была дефицитным продуктом, но сейчас мама просчиталась, строя план на быстрый «шопинг».
Хозяйки добрым словом вспоминали комбайнера Сашку, однако не спешили менять семенной картофель на «секонд-хэнд». У одних излишков вообще не было, для других – это было последнее, что представляло реальную ценность в доме. Торговались без привычного базарного азарта, без слезных просьб уступить Христа ради: каждая сторона хорошо понимала, что нужно друг дружке, сочувствовали, но скостить не могли, независимо от личных симпатий. Мама рассчитала, что на посадку ей надо привезти минимум мешков пять семян, поэтому не спешила расстаться с вещами, снятыми не с вешалок, а непосредственно с собственных плеч и ног. В следующем году их будет не хватать даже для повседневной носки. Но чтобы будущей весной не остаться ни с чем, сегодня надо – кровь из носа! – посадить побольше картошки, иначе не выжить.
Мама со своим спутником объехали близлежащие деревни, но возок не загрузился даже на половину. Пришлось отправиться в незапланированные поселки, удаленные километров на тридцать. Лишь на третий день сумели отовариться и повернули оглобли в сторону дома. Выехали рано, по скованной морозом дороге бычок довольно легко тянул сани. Но чем сильнее припекало солнце, тем труднее становилась езда. За эти дни весна так разошлась, что проплешины на дороге стали подсыхать, бычок выбивался из сил, преодолевая эти участки. Пробовали ехать по обочине, однако и там двигаться было не легче. Иногда сани заваливались, а вместе с ними обессиленный бычок падал на колени. Приходилось выпрягать его, разгружать сани, вытаскивать все на дорогу и снова укладывать воз.
После очередной остановки привязали к саням постромки, попробовали тянуть втроем. Тут матери вспомнилась картинка из детской книжки: зимней дорогой дети везут на санях обледенелую бочку с водой. Занятная картина получилась бы, если бы художник увидел их «тройку»: по размокшей дороге еле живой бычок тянет сани с тяжелой поклажей, а с боков тянут лямки, помогая ему, такие же немощные женщина и дедок с лысой головой, жиденькой рыжей бородкой. Скоро процессия остановилась, и бычок упрямо стоял на месте, не обращая внимание ни на дедовы понукания, ни на пучок сена, которым мама пыталась соблазнить его. О подробностях того «шопинга» мама рассказала позднее, когда посадила картошку и позволила себе расслабиться, подшучивая над собой.
Тогда она приняла, как ей казалось, единственно правильное решение: надо идти за помощью. Быка выпрягли, Василий отвел его на проталину подкормиться. Прошлогодняя трава – плохой корм, но другого не было. Сами тоже проголодались, утренний чай давно вышел вместе с потом. Дед предложил, было, развести костер и испечь картошки, но мама так взглянула на него, что тот даже стал оправдываться: «Да я так, Зена, не подумавши, чёй-то вроде как живот подвело, а может, показалось». Иногда она одним взглядом убеждала гораздо сильнее, чем голосом. Мысль развести костер поддержала, достала из саней ведерко: «Натопи снега на чай, наломай смородины или черемухи и завари». – «А ты че, не подождешь?» – забеспокоился дед. – «Нет, я пойду за помощью, боюсь, сами не доедем».
Отдала деду последнюю горбушку хлеба и неожиданно для себя подхватила мешок картошки, закинула на плечо и засеменила по просохшей обочине. Скоро поняла, что погорячилась, взяв такую ношу в дорогу.
«Вертайся скорее!» – Голосок деда был слабый, и потому ей стало жалко старика: как он тут продержится один на лесной опушке? Был он мужчина тщедушный, небольшая голова с клочками рыжих волос на висках покачивалась на тонкой шейке, того гляди, совсем завалится. Беднее его семьи не было в деревне.
Сделаю небольшое отступление, вспомнился забавный случай из детства.
Как бы мы ни были голодны, старались никогда не показывать этого. Более того, на приглашение к столу отвечали категоричным отказом. Правда, в зависимости от состоятельности хозяев. Однажды после прогулки с Колей Желтяковым, моим сверстником, в таежку и, не найдя ничего съестного, кроме колбы, зашли к нему домой. Там собирались обедать. В середине стола из поленьев был выложен квадрат, в него из чугунка хозяйка высыпала вареную картошку «в мундире». Коля положил пучок колбы. Глава семьи отрезал каждому едоку по тоненькому кусочку хлеба. «Садись, Лексей, и ты», – пригласил он меня. Я помотал головой, мол, не хочу и отодвинулся подальше от стола, хотя есть хотелось очень. Слюна заполняла рот, и я старался незаметно ее сглатывать.
В окно светило солнце. Вдруг что-то блеснуло, я поднял голову. Дед сидел боком к окну и увлеченно жевал пучок колбы. Перед тем, как отправить ее в рот, несколько листиков скручивал вместе, сгибал жгутик посередине, слюнявил и затем макал в солонку с солью. Да, на этот раз была соль, часто обходились, не солоно хлебавши. Блаженство разлилось по дедову лицу. И тут бабка испортила ему настроение. «Подай—ка соли», – попросила она мужа. Тот искоса взглянул на нее, казанком пальца постучал в стену, ехидненько приговаривая: «Стяна, стяна, подай сольцы». Гордый был: обиделся, что жена не назвала его по имени. Из дедова носа коварно вытекла светленькая капелька и зависла над рыжими усами. Под солнечным лучиком она вспыхнула и засияла, как весенняя сосулька под крышей. Я заулыбался, дед заметил ухмылку, поинтересовался, в чем дело и машинально стер рукавом «слезинку». «Да так, – сказал я, – пойду домой». – «Ну—ну, иди», – напутствовал он.
В то время ему и пятидесяти не было. Тщедушный, лысый, морщинистый, будто перезрелый гриб, – вот и называли его дедом. Подростки то и дело подшучивали над ним, то есть прикалывались. Для своей выходки выбирали ночь потемнее. Зимой и летом дед сторожил колхозный скот – голов двадцать овец, пару лошадей и быка. Ритуал подготовки к дежурству был отработан до мелочей, ребята знали его в подробностях. Прежде всего, дед растапливал печку, ставил на нее жестяную банку с водой под чай, который заваривал смородиновым листом или душицей, заготовленной летом. Потом делал обход хозяйства с фонарем «летучая мышь», задавал скоту сено. Вернувшись в избушку, набрасывал крючок на дверь, раздевался до исподнего белья, вешал на просушку портянки, клал возле печки валенки.
Ребята внимательно следили за его действиями через крохотное оконце. Делал он все не спеша, с чувством ожидаемого кайфа. Из кармана телогрейки доставал картофелину и кусочек хлеба, расправлял бумажку с щепоткой соли, макал в нее картошину и, как деликатес, отправлял в редкозубый рот. Жуя, покачивал головой, словно испытывал нескрываемое удовольствие. Хлеб оставлял «на заедки». Утерев тряпицей рот, расправлял усы и, увернув фитиль в фонаре, ложился на дощатый топчан. Вот тогда ребята подпирали колом дверь и начинали потихоньку выть, подражая волкам. Кто-нибудь следил за реакцией деда. Наконец, дождавшись, когда тот начинал нервничать – прислушивался, надевал валенки, тут по команде наблюдателя вой прекращался. Дед успокаивался, снова ложился, пытаясь уснуть, укрывался кожушком с головой. Но только сон брал свое, кто-нибудь из ребят начинал скрести в дверь. Дед вскакивал с лежака, хватал топор, стучал обухом по стене, прислушивался. На дворе всё затихало… Через какое-то время, ребята не спешили, скажем, час спустя, дед просыпался от разговора, прислушивался: точно, готовятся грабить. «Возьмем по овце и быстро в таежку», – говорили нарочито громко. Комедия завершалась так. Дед, потоптавшись возле двери и убедившись, что она подперта, хватал топор и проявляя недюжинную смелость, пытался с разбегу высадить ее. Но она уже была свободной. Босой и раздетый, дед кубарем летел в снег. Вся деревня просыпалась от звона подвешенного лемеха и истошного крика: «Грабють! Помогай, люди!» Кто жил поближе к скотному двору, прибегали на зов, но, как всегда, злоумышленников словить не удавалось. Пацаны уже сидели у кого-нибудь дома и, умирая от смеха, в деталях воспроизводили розыгрыш.
О происшедшем дед по обыкновению не распространялся, главное, что овцы оставались целы…
Я бежал домой в надежде что-нибудь перекусить, присутствие на трапезе у Желтяковых только растравило аппетит, лучше было бы сразу уйти… Перед глазами, как волшебная лампочка, лучилась капелька под носом деда. Увы, ничего готового не нашлось, мама была где-то в полях, когда-то вернется! Бабушка Катюха на завалинке грела кости, что-то бурчала сквозь дрему, брата Вани тоже не было, это хорошо: он не дал бы мне забраться в подпол, где мама хранила неприкосновенный продовольственный запас. Никогда до этого не лазил туда, а тут голод оказался сильнее возможного наказания. Возле столбика, подпирающего половую балку, стояла корзиночка с яйцами и крынка молока, налитая под самый край. Перед раздачей молока мама снимала деревянной ложкой сливки, потом из них сбивала масло, которое относила на приемный пункт в счет погашения обязательного налога. Нам доставалось самое сладкое – облизать ложку. Мы с братом строго соблюдали очередность. И тут я дорвался!
Ни ложки, ни кружки не нашлось, пришлось зачерпнуть ладошкой. Что-то попало в рот, большую часть пролил. Подумав, как исправить ситуацию, сел на землю и припал к крынке губами. От глубокого глотка закашлялся. В поле зрения оказалась корзиночка с яйцами. Взял одно, попробовал на зуб, но скорлупа не поддалась, догадался стукнуть о столбик, скорлупка лопнула, содержимое полилось мимо пальцев на землю. То, немногое, что осталось в ладошке, всосал вместе с скорлупой. Больше размазал по лицу, чем попало в рот. Со вторым яичком обошелся аккуратнее: пробил небольшую дырочку и высосал содержимое. Дальше все пошло быстро, без каких-либо проблем. Я даже удивился, когда корзиночка вдруг оказалась пустой, а возле столбика белела горка скорлупы… И тут слышу голос мамы:
– А хто открыл подпол?
– А бог ево зная, – ответила бабушка, – думала, ты сама там.
Я замер ни жив, ни мертв. Мама наклонилась над западней и строго спросила:
– Алешка, это ты в подполе? – Я промолчал. – Вылазь. – Поднялся, сделал шажок, и тут мама, схватив за шиворот, выдернула меня на пол, а сама спустилась в подполье. Скоро она выставила испачканную сливками крынку и кузовок с яичной скорлупой. Я покорно ждал экзекуции, но вместо нее услышал то, чего никак не ожидал:
– Тебя не тошнит?
– Нет, – выдавил я. Мама внимательно посмотрела на меня, покачала головой и подтолкнула:
– Иди, умойся, – просто сказала она. Я удивился: надо же, не крикнула даже. Лишь много позже я узнал, почему не получил взбучки.
– Сама испужалась: вдруг заворот кишок, четыре годка всего—то, а тринадцать яиц выпил! Слава Богу, обошлось, даже не вырвало.
Долго вспоминала мама это происшествие. А я всегда заливался краской. До десятого класса меня тошнило при одном виде сырого яйца.
Осторожно прощупывая калошами дорогу и стараясь не замечать тяжести на плече, мама упрямо продвигалась к дому. Ни поесть чего, ни попить у нее не было, иногда наклонялась, захватывала пригоршню снега, жевала, протирала лицо и топала дальше, перекидывая ношу с одного плеча на другое. Солнце припекало все сильнее и сильнее, но на открытых местах дул северный ветер, освежая и подбадривая.
Зачем прихватила мешок картошки в дорогу, объяснить толком не могла, видимо, боялась вообще остаться без семян, за ночь всякое могло случиться: мороз ударит, или кабаны набредут и порвут мешки. Что произошло, мама так и не смогла объяснить: «То ли задремала на ходу, то ли на яву, услыхала очень странный и страшный крик. Вроде как Ваня закричал. Подумала, где ж он тут? Даже глазами поискала. И тут в глазах потемнело, ноги подкосились, мешок полетел на дорогу, сама упала на него.
– Больше ничего не помню, – рассказывала она позднее. – Очнулась и не пойму, где я и что со мной: валяюсь на дороге, по сторонам – темный лес. Сколько пролежала в беспамятстве, не знаю. Наверно долго, если смеркаться стало. Замерзла, вся дрожу, одежа-то была мокрая, вот ветром и пронизало. Теперь боюсь встать, вдруг подвернула ногу или вывихнула руку. Спасибо, Господь миловал. Однако прохлаждаться некогда, надо вставать и итить…
О том «шопинге» она рассказывала многократно, поэтому я запомнил рассказ в мельчайших подробностях. Отдых пошел на пользу. Сначала ноги слушались плохо, потом разбежались, да так, что не заметила, как очутилась перед Верхними Выселками, правда, пришла уже затемно. Хотела было зайти к кому—нибудь, оставить мешок на ночь, да ни одно окно во всех трех домиках не светилось – или рано легли спать, или вообще уехали. И следов не видать. А может, умерли? Нет, стало бы известно, слух о покойнике, будто сам по себе, обязательно дойдет до соседей, старики с окрестных деревень всегда приходили проститься, с собой приносили, кто чем богат, помянуть человека. Ребятишки, хотя побаивались покойников, прибегали к дому усопшего чуть ли не первыми. У них свой резон: на поминках всегда чем-нибудь одаривали – куском хлеба с ломтиком сала, яичком и обязательно блином…
До Малиновки отсюда километра три, но как их одолеть? Выселенцы построили дома в чудесной березовой роще, вокруг поля и цветущие луга. Но откуда они приехали и почему, никто не знал, да и знать не хотели, – главное, были люди как люди, умели и дом срубить, и хлеб растить. Наши тоже не откровенничали, почему покинули родную расейскую деревню. На что я был тогда от горшка два вершка, но все равно запомнилась местная природа. И не только своей красотой, а тем, что здесь располагалась колхозная пасека, которой заведовал наш сосед дядя Коля Трусов. Как только доходил слух о завтрашней медогонке, все ребята чуть ли не с рассветом тянулись к выселкам. Обычно мама совала нам по куску хлеба. Дядя Коля – добрый человек, однако в день откачки меда нас не больно баловал, он знал меру угощения. Лишь по окончании работы, когда сил терпеть больше не было, наливал мед в алюминиевую чашку и ставил ее на мешок, брошенный на траву вместо скатерти.
Мы рассаживались кружком. За порядком негласно следил помощник пасечника Андрей, крепкий малый и на удивление терпеливый. Мед зачерпывали куском хлеба, у кого хлеба не было, пользовались щепкой. Ели, не спеша, выдерживая паузу, не обращая внимания на рой пчел, ос и мух. Конечно, меда было немного, но и этого количества было достаточно, чтобы к донышку почувствовать его горький привкус. А глазами ел бы и ел еще. На заедки пасечник ссыпал в чашку отходы – срезки вощины, кусочки сотов вперемешку с мертвыми детками. На том наш праздник заканчивался. Но мы все равно чего-то ждали и не спешили домой.
Дядя Николай с Андреем ставили молочную флягу с медом на телегу, притягивал веревкой, чтобы не упала, второй посудиной была невысокая кадушка. В сопровождении ребятни сладкий возок направлялся в деревню, к амбару. Куда мед потом девался, никто не знал, на трудодни его не выдавали.
Ванька Журавлев, парень большой, но не по возрасту занудный, сразу же стал канючить:
– Дядь Коль, дай еще, ну хоть ложечку!
Пасечник терпел, как терпят назойливую муху. А вот помощнику это скоро надоело.
– Залезай, Журавель, на телегу, – предлагает он. Тот с улыбкой до ушей, не чувствуя подвоха, взбирается. Андрей откидывает с кадушки покрышку:
– Ешь, – предлагает он Ваньке, – сколько влезет. – Ванька ушам своим не верит:
– Ты че – серьезно? – Андрей даже бровью не повел:
– Не хошь – слезай. – Журавель ерзает и, не найдя, чем зачерпнуть, спрашивает:
– А как?
– Не знаешь, как жрут? Ртом!
Ванька опускает голову в кадушку, Андрей пятерней настойчиво «помогает». Ванька брыкается, фыркая и вопя, что-то несвязное, вырывается, почти вся голова его, кроме макушки, в меду.
– Ты че, не хочешь меда, тогда чего канючил? – издевается Андрей. Ванька спрыгивает с телеги, ничего не видя, шарахается из стороны в сторону.
– Ребята, – говорит Андрей, – вон там болото, отведите Журавля к его лягушкам, пусть умоется…
Мама отдыхала, опершись на городьбу, мысленно то и дело возвращалась к происшествию на дороге. Конечно устала, в глазах рябило, голодная весь день. Все так, но ведь крик-то был явно Ванин, неужто умом тронулась. Не дай Бог, что-то случилось, спаси и сохрани…
Вот и Нижние Выселки, здесь дорога делает поворот на Малиновую Гриву. Из-за кустов чернеет съехавшая набекрень крыша домика старика Цветкова. Жил он до минувшей весны со старухой. Жили тихо, незаметно, но вели хозяйство умело: огород обихожен, ни соринки не видно, несколько ульев среди ягодных кустов, с хлебом проблем тоже не было, хотя его не сеяли… Выручала ручная мельница, на которой мололи зерно почти все жители нашей деревни. За помол старики не назначали платы, но каждый посетитель сам отсыпал пригоршню – другую муки, старикам вполне хватало на хлеб и на блины. Такую же мельницу сделал папа, вскоре после переезда в Турунтаево. Нам тоже отсыпали по горсти с помола. Мама отказывалась брать, но люди знали обычай. Чуть-чуть помню, как и мы с мамой приходили к старикам молоть зерно. За глаза кое-кто называл их пренебрежительно единоличниками, я не понимал значения этого слова, но по интонации говорящих чувствовал его отрицательный смысл. Однако он расходился с действительностью: и дед и бабушка по—доброму относились к людям, сами вели примерный образ жизни. Ну и пусть единоличники, что тут плохого!
Впечатление о высокой полезности ручной мельнички надолго врезалось в мое сознание: с этим инструментом всегда будешь сыт. Позднее один из более продвинутых приятелей, согласившись со мной, мудро заметил: «Вырасту – стану мельником». И тут же объяснил, почему. Его довод я скоро озвучил дома, когда кто-то спросил меня, кем я хочу стать? Наверно, комбайнером, как отец? Вопрос поставил меня в тупик, но ненадолго. «Я буду мельник!» Такое признание стало для всех полной неожиданностью, поэтому попросили объяснить мой выбор. «Мельник вываляется в муке, дома стряхнет одежду – вот вам и хлеб». Размолоть зерно на муку для выпечки хлеба было проблемно, возили на мельницу за 15—20 километров. Тогда мужики решили на реке Ташме восстановить водяную мельницу. Перед самым ее пуском плотину прорвало, вода ушла и вместе с ней моя мечта стать мельником.
С деда Цветкова можно было писать образ сказочного персонажа: низенький, сутуловатый, в длинной холщевой рубахе с пояском, волосы редкие, длинные, белая аккуратная бородка. А глаза – глубокие, внимательные, понимающие. Интересно, чем он промывал шевелюру? Не шампунем же, хозяйственное мыло и то не всегда было. Все мы обходились прекрасным средством – щелоком из древесной золы.
Неожиданно в начале лета старушка померла. Мама собралась проводить ее в последний путь, почитать молитвы. Мы с Ваней увязались за ней. Было жарко, пока дошли, вспотели. Окна домика почти касались земли. Идем мимо них, видим на подоконниках – россыпь стручков ярко—красного цвета. Мы замерли в изумлении. Спрашиваем: «Мам, можно взять?» Она не возражала, возможно, сама не знала, что это за диковина. Нас словно ветром сдуло. С зажатыми в кулачках перчиками мы затаились в кустах за огородом.
Предчувствуя необыкновенную вкуснятину, я первым раскусил лоснящийся и такой желанный стручок и тут же задохнулся от жгучей боли. Реветь я умел, если была причина. Но умел и терпеть. Сейчас же вытерпеть было невмоготу: язык, весь рот пылали огнем. Чуть ли не сразу защипало глаза, нос – все лицо. Ваня тоже захныкал, но он, увидев, что творится со мной, не успел раскусить стручок, лишь слегка куснул и тут же стал отплевываться и, конечно же, размазал слюну по лицу. Мама не знала, что делать, только платком утирала наши слезы да приговаривала, утешая: «Потерпи, потерпи, Алеша, все пройдет». На выручку поспешил дед, он принес ломоть хлеба, дал нам по корке – пожевать, а мякишем стал тереть мне лицо. Кажется, полегчало. Может быть и потому, что корки были пахучие, очень вкусные. Потом долго деревенские остряки посмеивались над нами: «Что, Алеша, жалко было бабушку? Неужто нет? Тогда чего ж ты плакал громче всех?» Думаю, тогда мне только—только исполнилось года три – три с половиной…
Мама брела, не чуя ног, спина перестала ныть, плечи совсем задеревенели. Мешок не давал распрямиться, что и к лучшему: дорога была не ровная, а в темноте и вовсе еле различима. Если бы не снег по сторонам, ее вообще нельзя было различить. Когда силы, казалось, совсем иссякали, читала молитвы. «Вокруг темно и в глазах темно, а я всё иду и иду, – рассказывала мама, – ни зверей не боюсь, ни людей, главное, не споткнуться бы, не упасть. Чувствую, сейчас не поднялась бы».
Поднялась бы, как не подняться?! Дом, считай, рядом, это радовало и заставляло сердце сжиматься в комок от мысли: как там, дома, ведь уезжала на сутки, и вот уже третьи на исходе. Небось, все голодные… А то, не дай Бог, еще что хуже могло случиться. Толя обещал за ребятами смотреть. Старается, за отца остался, да сам еще нуждается в догляде, всего-то тринадцатый год доходит. На свекровь надежды мало. Честно говоря, после одного случая мама попросту не доверяла ей. Живет и пусть живет, все-таки свекровь, ее почитать надо. А та и сама не проявляла инициативы – ни в доме прибрать, ни супу или каши сварить даже не бралась. С нами водилась, можно сказать, по нужде: мама после родов не долго отдыхала, такой разврат не допускался колхозным распорядком: два—три месяца покормила младенца – будь добра принимайся за работу. Вот бабка Катюха и оставалась с нами. Хотя у нее самой было двое детей – сынок Санёк и дочка Рая, нянчить детей она не научилась. Ваню так занянчила, что у него на спине образовалась шишечка – небольшая, сразу не заметишь, однако вдруг дала о себе знать. Всегда был Ваня спокойный, а тут плакать стал, кукситься, словно что-то мешает ему. Перестал вставать на ножки.
Мама была в панике, обнаружив причину. Надо принимать меры, а отец, как всегда, был вне досягаемости ее молитв. Вся надежда на своего отца – деда Ефима. Отговариваться он не умел, ситуацию оценивал быстро и решение принимал без лишних слов и окончательно. Запряг он колхозного Серка, накосил свежей травы, увязал на тележке возок и отправились в путь.
Сначала заехали в Турунтаево, в больницу. Врач Надежда Васильевна выдала направление в Томск и, как по волшебству, мама попала на прием к замечательному детскому врачу Геннадию Евгеньевичу Сибирцеву. По нынешним временам попасть простому человеку на прием к профессору и получить исчерпывающую консультацию, не имея денег, не реально. Видимо, тогда доктора любого уровня выполняли свои обязанности не от значимости клиента, а от необходимой помощи больному. Не потому ли мама, вернувшись, рассказывала о приеме у знаменитого доктора как об удачном случае. Таков был нравственный уровень врачей. Мама никогда не хвасталась, что ей удалось пробиться к самому профессору, но хорошо помню ее рассказ, как она была обворожена его простотой и вниманием. После приема она чувствовала такое облегчение, словно после общения с батюшкой в былые времена в краснодубравской церкви. А главное – он реально помог.
Мама рассказывала:
– Раздела Ваню, дохтор оглядел и говорит: «Какой упитанный мальчик». Я молчу, а про себя отвечаю: «На картошке отъелся».
Она не знала, что на картошке можно пополнеть, да еще как!
– Помял шишку на спинке, покачал головой, поворчал, посетовал на няньку: «Разве так можно обращаться с ребенком! У него ж позвоночник нежный, неокрепший, по сути дела – хрящ, чуть перегнешь спинку – вот вам и горб. А это инвалидность на всю жизнь». Я похолодела, не знала, что сказать. А он словно услыхал меня: «Ну не надо так переживать, уважаемая, – говорит так мягко, так душевно. – Вылечить можно, но не быстро. Если последуете моим советам, Ваня месяца через два встанет на ножки». И тут я не выдержала: «Да у нас в деревне нет больницы, как же лечить, где лекарство взять?» – «А тут никаких лекарств и не требуется, вы сами справитесь: каждый день утром и вечером – теплая ванночка с солью и массаж. После – туго спеленать и в кроватку, только на спинку. Следите, чтобы спинка всегда была прямая. Перинку или ватный тюфячок уберите». – «Какая перина, – говорю ему, – наволочка с сеном!» – думала разжалобить, а он: «Вот и отлично!» Уже у двери окликнул: «Прежнюю няньку увольте, запретите даже прикасаться к мальчику!»
Мама не знала, что сказать: попробуй уволить свекровь! Как вернулась на постоялый двор, уже и не помнит, словно на крыльях летела. Потом долго вспоминала, сказала дохтору «спасибо» или так ушла на радостях?
Совсем недавно я нашел подтверждение маминой догадке, удивительно точно уловила она, откуда у него такая добрая душа: будущий знаменитый «дохтор» родился и воспитывался в семье священнослужителя, окончил духовное училище, затем поступил в семинарию. Однако оставил ее, решив, что его стезя – не в духовной помощи страждущим, а в телесной. Одному Богу известно, как он надумал из Вологодской губернии уехать в Сибирь, в Томск. Окончив здесь Императорский университет, он на всю жизнь стал детским доктором, причем специалистом по инфекционным заболеваниям. Как он принял «непрофильного» больного мальчика, не трудно догадаться: воспитание и долг врача не позволяли отмахиваться от пациента, даже если он не его больной. Конечно, он без труда оценил состояние мамы и не мог отправить ее по необходимому адресу, в другой конец города.
Пытаюсь восстановить в деталях мамину поездку в Томск и расписываюсь в беспомощности. Мне не хватает чувств точно пережить то, что пережила и прочувствовала она. Причем без какого-либо сомнения в необходимости того, что она делала. Сообщение тогда с областным центром было только гужевым транспортом, на лошадях. Путь не близкий, почти 70 километров. Сама поездка для мамы стала испытанием: она еще не бывала в большом городе. Хорошо, что дед вошел в положение.
За сутки дорогу не осилить, значит, приходилось им где-то ночевать. Приезжие в городе останавливались на постоялом дворе, располагался он не в центре. Однажды и я побывал в нем, когда приезжали с мамой за Ваней, который учился в школы—интернате глухих детей. Слух он потерял в десять лет от менингита.
Район постоялого двора запомнился своей живописностью: двухэтажные старинные особняки, украшенные резными карнизами и наличниками, рядом – Белое озеро, до сих пор культовое место горожан.
Маме же было не до красот: дед остался при лошади, а она, подхватив полуторагодовалого Ваню, отправилась по указанному адресу. На общественный транспорт надеяться не приходилось. Топала на своих двоих. «Ох—х—хо, – вздыхала она, рассказывая, как искала больницу, и всякий раз отмечала, что ей было тяжело нести сына на руках: «Даже мешок с картошкой нести было легше, тот лежит на плече и лежит, а этот норовил выскользнуть, все руки оттянул». Лето в Сибири жаркое, туалета не найти, воды попить и то негде, пыль, пот…
– Никак сам Господь Бог, – подчеркивала она в разговоре, – надоумил меня поехать в город, не то был бы Ваня сейчас не только глухой, но и горбатый.
Как бы то ни было, мы подросли, Ваня поправился, окреп, шишка исчезла, был неугомонный, приноровился взбираться на русскую печь, где облюбовал себе спальное место и место для игр. Я не скоро составил ему компанию, так как подняться туда было боязно, в любой момент мог сорваться, а рядом стояла железная печка, на которой постоянно что-то варилось и кипело…
В этих раздумьях—воспоминаниях мама подошла к таежке. Ручеек струился шириной в два шага, а пойма раскинулась широко, от ельника здесь всегда было темно и жутковато даже днем. Но маму ничто не страшило. Звери водились за деревней, в настоящей тайге. Вот там легко было нарваться даже на медведя. Дядя Лукаш, рисковый охотник, наш родственник, добыл одного, освежевал, мясо съели, а шкуру набил травой и чучело выставил в палисаднике. Мы все равно боялись зверя, оскалившего рот с клыками в палец и цепкими черными когтями, поэтому чучело обходили стороной. Хорошо, что моль скоро съела шкуру медведя.
А вот Толя с отцом чуть было не попали в медвежьи лапы. Пошли собрать кедровых шишек. Набили полмешка и заблудились. Куда ни пойдут, все равно выходят на прежнее место, то есть ходили кругами. «Небось, нечистая сила кружила», – говорила бабка Катюха. Толя решил забраться на дерево, чтобы сверху разглядеть, куда идти. Сучки у зрелого кедра обычно располагаются высоко, забраться не просто. Первый же сучок, до которого дотянулся Толя, сломался, треск гулко разнесся по тайге, словно выстрел прозвучал. В ответ откуда-то послышался недовольный рык. Толя поехал вниз, прижимаясь всем телом к шершавому стволу дерева. Рубашка задралась, живот, грудь и все прочие контактные точки остались без кожи. Боль он почувствовал только тогда, когда неожиданно выбежали на опушку леса. Деревня оказалась совсем рядом. Мишка не стал их преследовать – напугал и остался, видимо, доволен, что теперь за его орехами сюда никто не придет. Но люди все равно ходили в тайгу. До сих пор я обожаю кедровые орехи, хотя цена их не всякому пенсионеру по зубам…
Мама не успела спуститься к таежке, как вдруг что-то заставило ее встрепенуться и поднять голову. В небесах творилось невообразимое: с неба спускались багровые складки гигантского занавеса, они то сходились, то разбегались волнами, между ними колыхались полотнища более нежных цветов. Представление завершилось также неожиданно, как и возникло, лишь по всему небесному своду теперь недвижно высились могучие столбы, словно только что обожженные на костре. Если и были до этого какие-то звуки, мама их не слышала, скорее всего, просто не обращала внимание. Теперь же она всем существом ощущала окружавшую ее абсолютную тишину. Только сердце – тук—и—тук, тук—и—тук.
В разгар войны небо в наших местах стало часто расцвечиваться северным сиянием даже летом. Причем не веселым, игривым, как бывало иногда до этого, а в трагически бордовых и алых тонах, и, наигравшись, замирали. Однажды и мы с Ваней, возвращаясь ночью от деда Ефима, были застигнуты внезапным появлением огненно-бордовых столбов. Они нависали над нами с недобрым намерением. При их появлении даже собаки забивались вглубь дворов, прикусив языки. Люди переговаривались шепотом, крестились. Считалось, что это – недобрые отсветы войны. Мама быстро проговорила молитву, надеясь на божью милость: отец давно не писал, и любую примету она непроизвольно связывала с худшими ожиданиями. Огненные столбы, подпиравшие небо, не примета – целое знамение…
Преодолев минутное оцепенение, она устремилась к таежке. И тут произошло чудо: ее мешок вдруг поднялся над головой. От неожиданности, потеряв равновесие, она чуть не упала.
– Не бойсь, тетка Зина, – послышался за спиной знакомый голос. – Это я, Андрей…
Андрей – мужчина лет двадцати пяти, рослый детина, с начала войны он почти все время проводил в нашей деревне и в окрестных лесах. Выдавал себя за охотника, хотя ни оружия, ни документа у него не было. Ставил силки на птицу, петли на зайцев, капканы – на мелкое зверье. Мы не видели его трофеев, говорил, что шкурки сдает на какой-то приемный пункт чуть ли не в райцентре. Был веселый, общительный. В банные дни приходил помыться. Мама стирала его белье, прожаривала над каменкой одежду, которая кишела вшами. Боялась, что они расползутся по всему дому, но не могла отказать человеку в помощи, пусть и чужому.
Узнав, кто идет впереди, Андрей неслышно, по—охотничьи, подошел к маме, и когда она попросила Господа помочь ей в остатке пути, легко подхватил мешок и закинул себе на плечо. Мать только ойкнула. «Не бойсь, тетка Зина, это я, Андрей…» Его слова вернули ее к реальности…
Таких охотников, я думаю, слонялось немало по сибирским деревушкам и лесам, то были обыкновенные дезертиры, отлынивающие от войны. «Промышлял» не один он, захаживал «охотник» Илья, длинный, худой мужик лет на десять постарше Андрея. Тот обслуживал себя сам: варил все, что добывал – зайца, лисицу, колонка, вонючего хорька. Мама брезгливо смотрела на его трапезу. Ночевал он редко, в бане не мылся, поев, сразу уходил в лес. После войны этих промысловиков никто не видел…
На всем пути, рассказывала мама позже, одолевала ее уже неотвязная дума: как вы там, небось, голодные и холодные, ведь почти ничего не оставила из съестного. Непонятный вопль, ударивший по мозгам, от которого подкосились ноги, и она упала на ровной дороге, затем эти горящие столбы северного сияния вселили предчувствие чего-то неотвратимо опасного, отчего невидимое шило вонзалось в сердце. Все списывала на чрезмерную усталость, пыталась подбодрить себя приятными воспоминаниями. Крутились они опять же вокруг нас, ребятишек. Даже тревога за мужа отошла куда-то в сторону, уверилась, что с ним все хорошо. Другое дело – дети: малые, голодные, несчастные, беззащитные…
В доме светилось окно, значит, ждут, не спят. Но почему? Керосин берегли, зря лампу не зажигали. Предчувствие беды сжало сердце. В дом не вошла – вбежала…
Бабка Катюха сидела на кровати, баюкая Ваню, сумрачно посмотрела на маму, ничего не сказала, а только покачала головой и приложила конец платка к глазам. «Че с ним? Живой? Заболел?» – тревожно спросила мама, боясь ответа. Вместо ответа бабка заголосила: «Ой, Зенка, бяда, он тока—тока уснул». У мамы отлегло, бросилась к кровати, приложила руку к Ваниному лбу, он был горячий.
Произошло то, чего побаивался я. Ваня, слезая с печи, сорвался и ударился о железную печку, сбил чугунок с кипятком и обварил спинку, попку и ноги, все покрылось волдырями…
Спасибо соседке тетке Лене. Услышав истошный крик, та прибежала к нам и всю непростую операцию взяла в свои руки. У нее оказался в запасе гусиный жир… Мамина мать, наша любимая бабока Матрена, тоже не осталась в стороне: принесла хлеба, с пяток картошин, бутылку молока и последний в заначке кусочек свиного сала…
Информация к размышлению: в мешок обычно засыпали четыре ведра картошки. Можно было и все пять затарить, но, чтобы не надрываться, ограничивались четырьмя. Это минимум килограммов двадцать пять. С такой ношей мама отмерила примерно пятнадцать километров.
Позднее она рассказывала:
