скачать книгу бесплатно
– Уснуть долго не могла, Ваня постанывал, я прикладывала ко лбу компресс, смачивала губы. И неожиданно сама заснула рядом с ним, словно провалилась. Сколько проспала, не знаю, проснулась, будто хто-то кулаком в бок толкнул. Открыла глаза, смотрю в окно, а на небе звезды мигают и ни облачка. Никак мороз к утру ударит! Думать некогда, накинула куфайку и побегла к отцу…
К утру дед Ефим вывез картошку и старика Желтякова, всю ночь простоявшего в дозоре. Мороза большого не было, для подстраховки он всю ночь жег костры вокруг воза с картошкой, но ни одной картошины не испек.
– Вот те хрест! – заявил он сразу же при встрече с матерью, хотя об этом она не спрашивала.
Зеленая тетрадь в клетку
Первые строчки этого рассказа я написал очень давно. Загорелся вдохновенно, пылко, как сухая трава весной. Еще бы! То, что произошло во время обычной прогулки по Московскому кремлю, меня настолько поразило, что не скоро пришел в себя. Помню, целый день просидел за столом, исписал ученическую тетрадь, а приемлемых строчек удалось найти всего-то несколько. Говорят, начало – половина дела, а оно мне никак не давалось. На том мой творческий порыв угас, зеленая тетрадка в клеточку долго лежала на столе, на видном месте, и как-то незаметно утонула в архивных бумагах. Думал, отложил на короткое время, а оказалось – на полвека.
Вспомнил о нем совсем случайно. Перед сном решил что-нибудь почитать. Взгляд остановился на романе Ивана Ефремова «Лезвие бритвы». Читал его в сокращенном виде в журнале «Новый мир», выдавали его на сутки. Открыл книгу наугад и замер от неожиданности. Читаю: «Молодежь находит безмерно скучным всякую попытку понять старших… Только после тяжелых потрясений вы приходите к следам нашей жизни чуткими и просветленными. Тогда раскрывается перед вами мать или отец совсем другие, и оказывается, вы их совсем не знали…». Ошеломленный, я отметил закладкой страницу, встал с кровати, отыскал зеленую тетрадку, читаю: «Ах, мама, мама! Двадцать пять лет жил с тобой и не знал тебя по-настоящему. Прости и благослови…» Именно на этих строчках оборвалась моя рукопись.
Учился я тогда на третьем курсе университета, каникулы проводил по обыкновению в Сибири. Мама давно хотела побывать на своей малой родине, которую покинула лет тридцать назад. Родилась она и полжизни прожила в пензенском селе Красная Дубрава. И вот перед моим отъездом она наконец-то решилась. Разволновалась, а когда я принес билет, совсем голову потеряла. Спрашивала, во что одеться, во что обуться, что с собой взять? Кое-как уговорили не брать лишнего, вроде трехлитровой банки соленых огурцов.
По дороге в Москву она непрестанно пускалась в воспоминания, которые я слышал уже многократно. Некоторые, подзабытые эпизоды просил повторить, уточнить детали. Ведь именно в них – суть расследования, как нас учили на факультете журналистики. Часто мы смеялись, нам никто не мешал, и мы никого не стесняли, потому что ехали весь путь в купе вдвоем: начало сентября, все вернулись из мест отдыха, теперь дома опекают детишек. Проводница Люба, симпатичная, средних лет сибирячка, поначалу с любопытством заглядывала к нам, потом привыкла и с удовольствием слушала мамины рассказы, угощала чаем, а мы ее – смородиновым вареньем. Узнав, что я – студент МГУ, уважительно посмотрев на меня, на маму, спросила, как мне удалось поступить? «Или кто-то помог: может, мама учительница, папа начальник или состоятельный дядя в столице?» – весело предположила она. Мама усмехнулась. Потом призналась, что ей смешно стало, представив себя учительницей, а отца – начальником с портфелем.
– Да, она – учительница, еще какая! – поддержал я шутливый настрой разговора, так как вспомнился «урок», преподанный мамой, который в самом деле стал для меня важным. Заканчивал я тогда четвертый класс, учился хорошо. Вот только арифметику запустил и поэтому боялся приближающихся экзаменов. Весь год я валял дурака, выкручивался с помощью дружка – соседа Володи Жукса. Его семья только—только переселилась из Латвии, мы подружились, вместе ходили в школу, сидели за одной партой. Я помогал Володе по русскому языку, Володя мне – по арифметике.
В тот день я уныло копал землю под картошку, размышляя о трудном положении, в которое попал по своей лени, когда пришла мама, как всегда, уставшая, и, поплевав на ладони, взялась за лопату. Было жарко, меня разморило, ребята наверняка весь день провели на речке – купаются или пескарей ловят. Накануне пришло письмо от Толи, интересно писал он о пограничной службе на Курильских островах. Вот где рыбалка! Писал, что горбуша с кетой надоели до чертиков, от крабов тошнит, очень соскучился по нашей картошечке. Толя после пятого класса оставил школу, так как отец ушел на войну. Словом, старший брат остался за отца… И тут меня осенило. «Мам, – робко начал я, – а что если я не пойду больше в школу, тебе же помогать надо». Маму словно током пронзило, опершись на лопату, выпрямилась и так посмотрела на меня, что я не знал, куда деться. «Вон чё удумал! – негромко сказала она, однако по голосу я понял, что затеял разговор не вовремя и не к добру. – Счас вот лопатой как…» Но тут же сбавила тон, видимо, подействовал на нее мой жалкий вид. Опустила лопату, концом платка отерла запекшиеся губы и так проникновенно стала говорить, что у меня слезы навернулись: «Ох, Алешунька, картошку сажать—копать трудно, конечно, как-нибудь справимся, не в первый раз, а вот без школы не проживешь. Будешь, как я, с утра до ночи где-нибудь грязь вывозить. Грамотный человек всегда работу получше и почище найдет. Я до сих пор горюю, что не дали мне выучиться. Нет, Алеша, учись, пока я жива. Умру – все равно учись».
Я опустил глаза, скрывая слезы. А мама, как ни в чем ни бывало, сказала: «Устал, небось, иди на речку, искупайся, я сама докопаю».
Так сорвалась моя попытка увильнуть от экзаменов. Пришлось просить Володю стать моим репетитором. Мой дружок оказался способным педагогом. Несколько дней спустя, я самостоятельно сделал домашнее задание. Не поверив в чудо, взялся еще за одну задачку. Эта попалась заковыристей первой, попросил маму помочь. Никогда не просил, а тут решился, вдруг справится. Она раскусила задачу, как белка кедровый орешек. Помню, это меня удивило: всего-то три класса церковноприходской школы окончила, а я заканчиваю четвертый класс, причем советской школы! Мне стало стыдно. Разжевав задачку с маминой помощью, я почувствовал необыкновенный вкус к арифметике. В тот вечер решил еще несколько задачек самостоятельно и уже не боялся надвигающегося экзамена. С того дня не только арифметика, но и вся школьная математика – алгебра, геометрия, особенно тригонометрия стали для меня любимыми предметами. А вместе с ними и русский язык, и литература, и физика с химией! С нескрываемым удовольствием ходила мама на родительские собрания. Но никогда не сказала мне вслух, какой я умница. Просто не принято было у нас расточать высокие слова.
Все это я не рассказал проводнице, лишь похвалил учителей: это их старанием почти все выпускники нашего класса поступили в вузы и техникумы.
Никогда раньше мать не рассказывала о своих «университетах», а тут я вынудил. Оказалось, что церковноприходская школа – ЦПШ – далеко не примитивное, как иногда можно было слышать от доморощенных атеистов, учебное заведение. Основными дисциплинами были Закон Божий, церковно—славянский и современный русский языки, арифметика. Преподаватели никому спуску не давали. Немало слез бывало выплакано, пока учитель не поставит «удовлетворительно», оценку «хорошо» получали редкие счастливчики, в их числе пребывала и мама. Давалась учеба ей не то чтобы легко, но училась она с удовольствием, в училище ходила с радостью. А вот ее однокласснику Саше Исаеву, Саньку, как его все называли, этот первый и единственный класс запомнился на всю жизнь серьезным испытанием. Особенно Закон Божий. К изучению основ религии, порядка исполнения церковных служб, заучиванию молитв педагоги относились строго. Их самих нередко навещали инспектора, и не дай Бог кто-нибудь из учащихся не ответит на дежурный вопрос. Мама частенько выручала своих учителей – на любой вопрос поднимала руку. Заступлюсь за будущего отца: арифметика для него была любимым предметом, другие же предметы приходилось брать терпением, которого подчас не хватало. Уверен, если бы он продолжил учебу, освоил бы и Закон Божий и все другие науки. Позднее, уже в Сибири, он быстро освоил всю эмтээсовскую сельхозтехнику, ремонтировал самые безнадежные двигатели.
Иногда мама рассказывала мне библейские легенды, было интересно слушать о чудесах, но никак не мог поверить, например, что пятью хлебами и несколькими рыбами можно накормить тысячи человек или запросто, одним словом, воскресить умершего какого-то Лазаря. Пять буханок, которые мама выпекала еженедельно, едва хватало нам. С малых лет мы усвоили, что Закон Божий, о котором мама отзывалась с восторгом и благоговением, – обман, и вообще религия – опиум для народа. Значит, в ЦПШ детям дурили головы, отвлекая от борьбы за светлое будущее и лучшую долю. Частенько можно было слышать пренебрежительное: что с него взять – ЦПШ!
Вернулась мама из Красной Дубравы неожиданно быстро, рассчитывала пожить с месяц, а приехала через неделю и несколько удрученной. С Павелецкого вокзала привез я ее в общежитие на Ленгорах, окно комнаты на тринадцатом этаже выходило на Москву. Мама не скоро оторвала глаза от ее потрясающего вида.
О поездке мама рассказывала мало и неохотно: «Подрух уже никого в живых не осталось, сродная сестра почти не подымается, хвора?я. Поговорили, поплакали день – другой, повспоминали дни молодые – и всё тут, сидим, горюем, обе не знаем, че спросить, че сказать, куда сходить. Спасибо, церковь не закрыта, каждый день ходила, жалко, училища при церкви уже нет». Зашла на кладбище. Вот там-то она и повстречала всех – и подруг, и родных, и первых активистов советского строя. Всем нашлось место, и со всеми она поговорила, никто не обиделся. Мама еще находила силы пошутить. И тут же подытожила: «Съездила, словно перед смертью попрощалась».
– Мам, ну что ты убиваешься, – приобнял я ее в нечаянном порыве, – неужто ты думала увидеть прежнее село? И себя с отцом где-нибудь в овражке, а? – От неожиданного поворота разговора у нее даже слезы просохли.
– С Саньком мы не гуляли, у меня на виду другой парнишка был, но и с ним не гуляли, не смели.
И тут я попросил ее рассказать, как они поженились. Конечно, кое-что мне было известно, мама кому-то рассказывала, а я делал уроки и слышал кое—что. Однако потом мне было неудобно спросить о подробностях, а тут вроде само собой получилось.
– Как—как? Да нас нихто не спрашивал.
По сути дела, ничего нового она не добавила к тому, что я уже знал, но все же воспоминания освежили немного натянутую атмосферу, и мама стала отходить от грустных впечатлений, вывезенных из ее любимого Красного.
– Исполнилось мне шестнадцать, собираюсь идти спать в подклеть, слышу, отец с матерью что-то заспорили. Мать никогда голос не повышала, а тут громко заговорила – и в слезы. Поняла: обо мне речь идет. Оказывается, меня уже просватали, мой отец и Саньков успели сговориться. Небось, выпить захотели, вот и нашли причину – поженить нас. Утром я долго не вставала, думала о замужестве и не верила, надеялась, что все обойдется, отец одумается, но тут приходит мать. «Пойдем, – говорит, – сваты пришли». У меня в глазах все померкло, уткнулась лицом в подушку. Мать по голове гладит, успокаивает. Пришли в дом, старики сидят за столом, стаканы с вином в руках, уже веселые. Бабы шушукаются у печи. Сговорились скоро, меня для вида спросили, согласна ли я? Ничего я не ответила, заплакала. Это, наверно, приняли за согласие. Старики чокнулись, мама заголосила, запричитала: «Погодить бы надоть, девка-то еще голым – гола!» – «Гола, гола – обрастеть!» – отшутился отец. Мол, приданое соберем, не проблема. Так и началась для меня самостоятельная жизнь… Слава Богу два года без детей прожили. На девятнадцатом родила, и сразу двойню – девочку и мальчика. Ой, какие хорошенькие ребятки были. Умерли, шести годков не исполнилось. Всего восьмерых родила, в живых остались трое, а по ним, по первенцам, всё горюю…
Мама достала платок, промокнула глаза. Потом снова долго смотрела в окно на широкую панораму столицы. Наступали сумерки, золотые купола соборов ярко вспыхнули под лучами уходящего солнца. Я, как мог, пытался успокоить ее, обнял за плечи, постарался перевести разговор на другую тему.
«Город дивный, город чудный», – вдруг произнесла она, прошептала, покачала головой, как это делают люди, восхищаясь чем-то исключительным – красивым или грандиозным, бросила скорый взгляд в мою сторону и снова уставилась в окно. Строчка неведомого мне стихотворения поразила. Прежде оно мне не встречалось, а расспросить, кто автор и прочие данные, было неловко.
Уезжала она домой в понедельник, я не торопил ее с отъездом, хотел немного показать Москву, ведь она никогда здесь не бывала, хотя жила недалеко. Мне не хотелось отпускать ее в расстроенных чувствах, вот и наметил маршрут, который, по моему разумению, должен был приподнять настроение.
– Завтра выходной, – сказал я, – съездим в центр, на Красную площадь, побываем в Кремле, не против? – Мама не возражала.
Погода выдалась – лучше не придумать: тепло, солнечно, не холодно, не жарко. Самая подходящая для пешей прогулки. Мама спросила, где мы будем гулять, зайдем ли в церковь? Поэтому оделась соответственно – в светлую блузку, легкую серую кофту и черную юбку, платок повязала на шее – как же без него посетить храм! Хотела надеть новые туфли, но я отговорил ее, опасаясь, что сотрет ноги в кровь. Опять в ход пошли парусиновые тапочки.
На Красную площадь вышли с улицы 25—летия Октября (ныне ей вернули прежнее имя – Никольская), этим маршрутом я сам впервые вышел сюда три года назад и был поражен открывшимся простором площади и величавым видом Кремля. Мама спокойно оглядела открывшуюся картину и с некоторой опаской, как бы пробуя прочность, ступила на брусчатку. Сначала подошли к Мавзолею, как раз была смена караула, посмотрели всю церемонию, проходившую под бой курантов. Меня всегда впечатляло это событие, и я старался не пропустить его, если позволяло время. Не упускал также случая побывать внутри Мавзолея. Не потому, что очень хотелось видеть покойного вождя, о потому, что, выйдя из могилы, можно было посмотреть весь некрополь, в том числе и захоронения в кремлевской стене.
На этот раз доступ к телу был закрыт. Однако нам неслыханно повезло: пока наблюдали смену караула, к Мавзолею подошла организованная группа, нас, зевак, раздвинули, по коридору, образованному военными в синих погонах, прибывшие направились вглубь усыпальницы. Что-то меня подтолкнуло обратиться к офицеру, руководившему группой. И он разрешил нам войти в Мавзолей! Обычно такой фокус не проходил, меня ни разу не пропустили до этого без очереди. Но сейчас со мной была мама, и офицер КГБ сдался под ее смиренным взглядом и указал на хвост процессии. Мир не без добрых людей, убеждался я в этом не однажды.
При входе мама покрыла голову платком. Внутри, как всегда, было прохладно и мистически таинственно. Перед гробом мама трижды перекрестилась, не размашисто, а как бы машинальным движением руки.
Выйдя на этот свет, завернули за Мавзолей и прошли мимо могил известных и уже подзабытых деятелей. Возле могилы Сталина мама остановилась и внимательно посмотрела в его каменные глаза, а вот осенять крестом ни его, ни себя не стала. Товарищ Сталин тяжелым взглядом уставился на меня, и я поспешил отойти о могилы.
Мне всегда казалось, что вожди с портретов и постаментов всегда наблюдают за мной. Впервые это я обнаружил, когда возле конторы МТС молоденький репатриированный немец – сирота, мастер на все руки, Ваня со странной русско-немецкой фамилией Бесфатер (то есть, Безотца), установил мемориальную доску с портретами членов тогдашнего «политбюро» – Президиума ЦК КПСС. Получилось монументальное для села сооружение. Помню, я, десятилетний мальчишка, чувствовал себя очень неловко под их пристальными взглядами. Особенно цепко вглядывался в меня сквозь пенсне Лаврентий Павлович. Как только я ни увертывался – отходил влево, вправо, приседал, он все равно преследовал меня холодным взглядом. Простоял мемориал недолго, года через два умер вождь, «иконостас» убрали, так как состав руководства партии и правительства изменился. Пока ждали новые портреты, столбы вовсе подгнили и его пришлось снести.
Перед входом в храм Василия Блаженного мама снова повязала платок, перекрестилась. На экскурсию она пошла одна: я недавно побывал в храме и посчитал, что этого достаточно…
Мамина экскурсия затянулась, я заскучал было, как тут же увидел ее, выходящей в кругу молодых людей, раскрасневшуюся, взволнованную. Почему ребята зашли в храм, не знаю, но уверен, что не пожалели. Они не отпускали маму, просили еще что-то рассказать, запомнилась просьба юной девочки, которую заинтересовала икона «Знамение». – «Знамение Пресвятой Богородицы?» – переспросила мама. – «Да—да!» – встрепенулась девушка. «Интересно, – засомневался я, – что же она расскажет?» И рассказала, да так, что я заслушался. Причем, «чудо», сотворенное иконой, актуально и сегодня. Свершилось оно во времена междоусобицы, когда суздальские князья и другие осадили Великий Новгород, пожелав поживиться грабежом своих братьев—новгородцев. Охотников нашлось много. Новгородцы были уверены, что им несдобровать. И тут неизвестный голос приказал принести икону «Знамение» на крепостную стену и помолиться Богородице. В рядах нападавших произошла смута, принялись бить друг друга и скоро отступили в панике. Но никому не стало радостно – ни отступившим, ни осажденным, все чувствовали, что война, особенно братоубийственная, – большая беда и большой грех. Вот о чем поведала тогда всем Пресвятая Богородица».
Ребята прочувствованно поблагодарили маму за «экскурсию» и, как бы нехотя, удалились. Странные, не типичные, не от мира сего. «За какую экскурсию тебя благодарили?», – поинтересовался я. Мама была в восторге от храма, от того, что увидела необыкновенной красоты убранство и, конечно же, от компании интересной, любознательной молодежи, которая присоединились к ней, как только поняли, что бабулька разбирается в храмовой атрибутике. Вот и водила она их по храму вместо экскурсовода.
Мне показалось, что маме нужна передышка, она очень устала – эмоционально и физически. Зашли в ГУМ, поднялись на второй этаж, там была закусочная, не ахти какая, но все-таки мы заморили «червячка», отдохнули и успокоились. Перед тем, как спуститься на первый этаж, предложил пройти по торговым галереям, посмотреть самый большой в Европе и Советском Союзе магазин. Мама категорически отказалась: «Че я там не видела! У меня все есть». Вот так: у нее все есть и ничего ей не надо. Даже не взглянула, чем и как там торгуют. Думаю, ей не хотелось портить настроение от посещения храма… Христос в свое время решительно изгнал торговцев из своего храма. И она следовала его завету: не пускала их в свой храм – храм своей души, я знал это хорошо.
Через Кутафью башню поднялись по переходу к Троицкой, вошли на территорию Кремля. «Ух ты!» – восхитилась мама простором Ивановской площади. Подошли к Царь-пушке. Я открыл было рот, чтобы рассказать кое-что о творении литейных дел мастера Чохова, но мама опередила: «Вот она какая, Царевна—пушка! И не стреляла…» Произнесла так, будто ей давно все известно. «Да, не стреляла», – поспешил я выдать заготовленную информацию. – «Тогда зачем было такую страсть делать?»
Возле Царь-колокола также не обошлось без дискуссии. «Немой, всю жизнь немой, хоть и великий», – сказала мама, трогая край скола. Тут я не выдержал: «Мам, «великим немым» называли кинематограф». Она нисколько не смутилась: «И Царь-колокол так называли, он же ни разу не подал свой голос, вот и «немой». Чтобы загладить промашку, сказал: «Наверно, сильный и красивый голос был у него – бас или баритон». – «Мне не придется, а ты, может быть, услышишь. Царь—колокол зазвонит о втором пришествии Спасителя, тогда-то его голос услышат все – и христиане и нехристи». Вот так! «Мам, откуда у тебя все это? Я не помню, чтобы ты читала какие-то познавательные книжки, в них я не встречал такой… – тут я чуть было не выпалил: «ахинеи», да успел затормозить и закончил фразу совсем корректно: … сомнительной информации. Кто же тебе такую сказку рассказал?» – «Сказка ложь, да в ней намек…» – начала мама. – «Учитель нам в училище сказывал».
На том наш диспут завершился, я остался не шибко довольный ответом: подумаешь, учитель ЦПШ полвека назад рассказал, а она запомнила слово в слово. Но если не так, то как? Поговорим потом, вернувшись в общежитие, решил я. А мама, понял я, была в ином мире. Уже давно она посматривала на колокольню Ивана Великого и, мне казалось, что-то вспоминала. Скорее всего, подумалось, подходящую молитву. Она же верующая и стояла на священной русской земле перед таким обилием соборов, храмов, других памятников духовного и светского содержания. Тогда я мог себе позволить выражаться высоким слогом.
И тут я вновь услышал стихотворную строчку, которую произнесла вчера мама, глядя на Москву в ярких лучах заката: «Город дивный, город древний…»
Я затаил дыхание, понимая, как чудесно прозвучала она, а, главное, к месту. В то же время мне было чуточку неловко: вдруг сейчас прорежется ее «расейский» говорок, и все выйдет несколько комично. Хорошо еще, что рядом мало слушателей. Но тут же мелькнуло: неужели не продолжит чтение? На сей раз прочитала почти все стихотворение, умело пропустив некоторые строфы, о чем я узнал позднее, когда в букинистическом магазине возле гостиницы «Националь» купил книжку стихов Ф. И. Глинки.
Город дивный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы!
Стали подходить люди, останавливались, вслушивались. Мама замечала их внимание, это ее и смущало, и вдохновляло, так, по крайней мере, мне казалось.
Кто, силач, возьмет в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьет златую шапку
У Ивана-звонаря?..
Люди все подходили и подходили, и у всех на лицах был лукавый вопрос: кто такая и что тут происходит – концерт или выжившая из ума старуха решила блеснуть эрудицией? Однако слушали, не отходили. Мама была на волне вдохновения, «поймала кураж», как сейчас говорят в «народе».
Кто Царь-колокол подымет?
Кто Царь-пушку повернет?
Шляпы кто, гордец, не снимет
У святых в Кремле ворот?!
Ты не гнула крепкой выи
В бедовой твоей судьбе:
Разве пасынки России
Не поклонятся тебе!..
И тут где-то вдали зазвенели колокола, меня поразило, что это музыкальное сопровождение точно попадало в стихотворный размер! Конечно, если я с моим условным музыкальным слухом понял это, поняли все, кто вслушивался в слова стихотворения, которые безупречно точно ложились в мелодию звона, словно невидимый дирижер твердой рукой направлял чтеца и звонаря.
Ты, как мученик, горела,
Белокаменная!
И река в тебе кипела
Бурнопламенная!
От волнения, от непривычной ситуации голос у мамы осекся, она закашлялась.
– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, все хорошо, – послышалось из толпы. Но мама, упустив нить, уже не владела собой, совсем смутилась. Тот же голос, исходивший от молодого, видного мужчины, стоявшего с подростком, подхватил стихотворение:
И под пеплом ты лежала
Полоненною…
Мама, приняв поддержку, продолжила:
И из пепла ты восстала
Неизменною!..
Завершалось чтение уже дуэтом и по-прежнему в такт колокольному звону:
Процветай же славой вечной,
Город храмов и палат!
Град срединный, град сердечный,
Коренной России град!
Последние строчки звучали уже под аплодисменты. Звонарь, повторив фразу, замолк. У мамы выступили слезы, но она их не замечала. Мужчина с подростком подошел к ней, поинтересовался, откуда она знает стихотворение? Сейчас это редкость…
– Да еще в церковноприходском училище выучила, думала, позабыла, а здесь вспомнила. – Мужчина был удивлен и восхищен.
– Вот, Ваня, бери пример с бабушки, как надо учить стихи! – сказал он сыну.
– Хорошие стихи, я не заучиваю, – ответил Ваня, – они сами запоминаются.
Жалею, что не познакомился с тем мужчиной – интересный человек, интеллигент. Тоже редкость…
Вот тогда, после нескольких минут поэзии в Кремле, я и сделал восторженную запись в тетради в клетку с зеленой обложкой: «Ах, мама, мама! Двадцать пять лет жил с тобой и не знал тебя по-настоящему. Прости и благослови…»
Молитвенно благоговею перед тобой, перед твоим чистым образом – да святится имя твое!
Отцов наказ
Должен признаться, что с отцом мне не совсем повезло. Вспоминаю его с не меньшим чувством, чем мать, но так распорядилась судьбина, что с ним я прожил лишь первые года два с половиной да четыре послевоенные. По сути дела, я не успел с ним сжиться так, как с мамой. Причем он не был склонен к «телячьим нежностям» – приласкать, потискать, лишний раз похвалить, сходить на рыбалку. Ему всегда было недосуг. Я испытывал радость, когда отец звал помочь ему в каком-нибудь деле. Помню, как весной мы сколачивали скворечники. Все-то выходило у него ладно, точно, всегда работал с улыбкой – пилил ли, строгал доски, сколачивал их, гвозди без видимого усилия входили по самую шляпку от одного удара. Потом я пытался повторить, но гвозди уворачивались, гнулись… Со временем, и я научился их укрощать по-отцовски, поэтому, когда что-нибудь мастерю, чувствую его незримое присутствие.
Был он среднего роста, крепок, брюнет с волнистыми волосами. Во время работы, или неспешно разговаривая, он всегда подкашливал: кхе – кхе… «Ну, скажем, зачем отчитываться за гехтары мягкой пахоты? Перепахать сдуру можно все и засеять не трудно. А сможешь ли ты хлеб убрать полностью, не оставить под снех? Все знают, что не успеваем, но всё равно сеем, деньги тратим, а хлеб мышам достается. За собранное зерно надо хвалить. А то придумали – гехтары мягкой пахоты! Пропаханда одна… Кхе – кхе»…
Врезалась в память эта сценка разговора отца с Толей, когда тот вернулся с уборочной, уже под 7 Ноября. «Снега навалило по колено, мороз, – рассказывал он, – трактор буксует, хедер забивается снегом, а жатву прекратить нельзя: приказали объехать поле по контуру и крест—накрест, только тогда поле будет считаться убранным». До самого университета я не знал суть слова «пропаганда», отец же небрежно пользовался им, имея за душой один – единственный класс ЦПШ – церковноприходской школы.
Вспоминаю, как завороженно наблюдал я, как он шил сапоги, словно этим делом занимался всю жизнь. Мне доверял изготовление деревянных шпилек для крепления подошв. Из сухого осинового полена он отпиливал кругляш высотой сантиметра полтора. От меня требовалось заготовку расщепить ножом на пластинки толщиной со спичку, из них наколоть шпильки—гвоздики и каждую заострить. Сапожный нож, острый, как бритва, оставил немало меток на моих пальцах. «До свадьбы заживет! – успокаивал отец. – Кхе – кхе»…
Под окнами была канава, из нее выбрали землю на завалинку. Прошли осенние дожди и наполнили ее до краев. В новых сапогах я вышел на улицу. К сожалению, никого из ребят не нашлось, кто бы мог полюбоваться моей обновкой. Подошел к канавке, опустил сапог, пробуя, не промокнет ли. И тут увидел, что мама с улыбкой наблюдает за мной из окна. От ее взгляда я потерял равновесие и обеими ногами плюхнулся в воду. Набрал полные сапоги.
– Обновил? – спросила она. Я не знал, что сказать, мне было стыдно за оплошность. – Снимай и штаны, садись к печке, сушись. – Хорошие сапожки, не промокли? – допытывалась мама, ей было радостно, что отец справился с непростым делом, а главное, что я теперь обут.
– Нисколько, – радовался я. До сих пор не было у меня новых сапог, всегда обноски донашивал.
Увы, радоваться пришлось недолго, в ночь на 1 мая отец умер. Потянулась серая сиротская полоса. Сапоги износил, потом в школу ходил босиком. В сельмаге даже тапочек не было. Будь отец жив, он еще лучше бы сшил, чем те, первые. Да, мама – золотой человек, но отца мне не хватало, не вообще отца, а именно моего. Его, как и маму, я любил молча.
Родился он в сентябре 1906 года, в один год и месяц с мамой. Женили их родители на скорую руку – встретились отцы, выпили и подумали: почему бы не породниться!
Молодоженам только—только исполнилось по шестнадцати, толком не знали, что к чему, не то чтобы детей заводить. Вскоре после женитьбы мамин свекор Андрей, мой дед по отцовой линии, неожиданно пропал. Занимался он вроде бы мелкой торговлей скотом, и однажды с торгов его не дождались.
Мой будущий отец стал в доме за старшего. Был он, по словам матери, тихий, послушный, работящий, но не хозяйственный, сейчас сказали бы не предприимчивый. В компании, однако, уважали за рассудительность, честность и тактичность, что себе во вред. Бывало, начинают делить заработок, сколько положат ему, столько и ладно. Другие глоткой вырывали надбавку, а он только вздохнет и кашлянет. Спросят: «Ты че кряхтишь, не доволен? Так и скажи». – «А че тут говорить! Вам лучше знать, хто как работает. Значит, я не заслужил». Бывало, после таких слов добавляли. Это как бы доплата за честность.
Его отец о себе не оставил биографических подробностей, а своего отца я в то время не расспрашивал. Но от деда Андрея пошла ветвь нашего рода. Откуда взялась эта неславянская фамилия? Один мой приятель, татарин, просветил: в стародавние времена ордынцев, которые переходили на службу к русскому царю, наделяли землей по дороге к Москве – большей частью в Пензенской и Рязанской губерниях. Отсюда можно предположить, что Исаевы – потомки Чингисхана, а то и круче: Иса с татарского – Иисус. Скорее всего, именно тот предок наделил нас невысоким ростом и черными волосами. В детстве я думал, что наша фамилия редкая. Потом же с Исаевыми я знакомился во многих районах Советского Союза и в Болгарии. Мусульманский Аллах и наш Господь, Бог православных, вполне достойно наделили Исаевых талантом, в Советской Энциклопедии немало наших однофамильцев.
До 1937 года отец регулярно отправлялся «на сажни» в подмосковные Люберцы, где краснодубравцы заготовляли дрова для столицы. Заработки были приличные, но до семьи доходили считанные рубли. Материны родители, перебравшиеся в Сибирь, под Томск, вскоре после революционных преобразований, сделавших крестьян нищими, настойчиво звали к себе. «Жизнь у нас, – писали они, – не в пример расейской». Действительно, даже после коллективизации люди жили в тех медвежьих углах сытно. А в Центральной России был голод. С большим трудом мама сдвинула отца с места; вероятно, смерть от недоедания первенцев— двойняшек, смерть девочки, единственной из восьми детей, рожденных ею, заставила отца отправиться в Сибирь.
Укоренившись на новом месте, он регулярно переписывался с расейской родней. Из-за иконы доставал лист типографской бумаги, расправлял на столе, сверху листа ставил керосиновую лампу, чтобы он не елозил, затачивал химический карандаш и, слюнявя его, мелкими округлыми буковками выводил ровную строку на весь формат листа: «Во-первых строках моево письма сообчаю…» Конечно, о грамотности письма говорить не приходится, но излагал он суть нашего жития обстоятельно и доходчиво. Почему знаю? Да потому, что он по окончании письмо перечитывал вслух. На кончике языка долго сохранялось чернильное пятно…
На новом месте отец избежал колхозной кабалы, вплотную занявшись освоением сельхозтехники, и скоро поднаторел настолько, что в критический момент к нему обращались как к механику. За это еще до войны его направили на трехмесячные курсы комбайнеров. Отбирали, не только по деловым заслугам, но и по политико-моральным качествам. У отца характеристика была незапятнанная: происхождением из крестьян, беспартийный (тогда это не считалось криминалом), явная склонность к технике. Почему-то на курсах, по свидетельству отца, большое внимание отводилось русскому языку. Однако он думал иначе: чего мне бояться – сам русский, читать – писать умею, а вот технические дисциплины – другое дело, можно сорваться, ведь механизаторского опыта маловато. Свой старенький «Коммунар» мог разобрать и собрать с закрытыми глазами, а новый комбайн «Сталинец», о котором много писали и говорили, даже во сне не видел. Хотя технические особенности знал хорошо: главный механик дал брошюру – инструкцию на время подготовки к курсам. Этот комбайн был машиной нового поколения.
С видом обреченного на муки отбыл отец после нового года в соседний городишко. Вернувшись, увлеченно, с долей юмора, рассказывал: «По технике задавали два—три вопроса, ставили „зачет“, а вот по русскому языку не всегда доводилось сразу получить даже „удовлетворительно“. Вот тебе – сам русский! Спесь мою сразу сбила учительница. Еще и поиздевалась: „Это вам, товарищ Исаев, не трактор освоить, а русский язык! Запомните!“ На итоговый экзамен шел, как на казнь. По дороге купил чекушку водки, немного выпил. Меня и разобрало – давно не выпивал. Учительница, конечно же, заметила. „Для смелости или для куража водочки приняли, товарищ Исаев? А если я вас отстраню от экзамена? Придется снова приезжать. Так что будем делать?“ – „Что хотите, то и делайте, – отвечаю, – только второй раз – умру – не приеду“. Ох, и хватил стыдобушки! Кхе—кхе… А отпустила меня учительница по—хорошему, даже ничего по предмету не спросила, лишь пожелала успехов в работе».
Несомненно, сказались комбайнерские курсы, но и собственную смекалку нельзя сбрасывать со счетов: очень скоро он мог ремонтировать самые безнадежные двигатели. «Ты, Сашка, не обижайся, – говорил ему главный механик МТС дядя Гоша Коновалов, – я давно бы тебя продвинул в механики, будь у тебя хоть класса четыре за душой». – «А мне и так хорошо… Кхе—кхе», – отвечал отец. Бывало, когда никто не мог восстановить заглохший трактор или комбайн, ехали за отцом.
Поразил же он местных технарей тем, что однажды собственноручно выправил эллипсы на шейках коленчатого вала двигателя. Коленвал – деталь крайне дефицитная, вот и решил отец восстановить его подручными средствами, новых все равно не предвиделось. По большому счету, это делается в специальных мастерских на сверхточных станках, так как работа микронная. Вот он и последовал опыту хитроумного Левши. Укрепил вал на столбиках, шейку с эллипсом зажал между деревянными брусками, подсыпал печной золы и качал вал – вперед – назад. Работа долгая, не для слабонервных. Когда вращение становилось ровным, значит, шейка притерта. И никаких микрометров. Восхищаюсь тем, что ответил Левша царю на вопрос, как он обошелся без мелкоскопа, подковывая блоху? «У нас так глаз пристрелявши», – скромно, но с достоинством ответил мастер. Поражаюсь, какое точное и по-русски сочное, выразительное слово! Отец этот сказ Лескова, конечно, не читал, но у нас «на глазок» работали и работают многие умельцы, не только мой батя. «Глаз – алмаз», – любил подчеркнуть он.
