Одержимые землёй

– Никогда! Ты меня слышишь? Никогда больше не смей ходить туда! – он уже почти кричал, его голос срывался на неприятные хриплые ноты, становясь совершенно чужим. Это был голос Хранителя Грейвса из интернет-форума, а не её прежнего отца. – Там опасно! Смертельно опасно! Это совершенно не место для любопытных маленьких девочек! Ты поняла меня?!

Он резко развернул её и силой поволок за собой к дому, через весь этот идеальный газон, который теперь казался ей минным полем, враждебной территорией. Её ноги заплетались от страха, она пыталась упираться, но он был гораздо сильнее и тащил её неумолимо. Его слепая, иррациональная ярость была пугающей. Это была не просто досада или злость разгневанного отца на непослушного ребенка. Это была ярость дикого зверя, чью тайную нору, чье неприкосновенное логово внезапно потревожили.

Он доволок её до задней двери дома, грубо втолкнул внутрь.

– А теперь марш в свою комнату! И чтобы я больше не видел тебя даже рядом с лесом! Поняла?! – бросил он ей в лицо, захлопнув дверь перед самым её носом.

Лили осталась стоять одна в полутемном коридоре, вся дрожа мелкой дрожью. На руке, там, где он её так сильно держал, уже багровели некрасивые следы его пальцев. Но физическая боль от его жестокой хватки была абсолютным ничем по сравнению с тем глубинным ужасом, который она испытала, увидев его лицо, перекошенное неузнаваемой яростью, услышав его чужой, рычащий, почти нечеловеческий голос.

Это был уже точно не её отец. Тот тихий, немного занудный, но в общем-то безобидный бухгалтер окончательно исчез, растворился без следа. На его месте теперь был кто-то совершенно другой. Чужой. Одержимый. Смертельно опасный. Готовый защищать свою мрачную тайну любой ценой. Даже от собственной дочери.

Это короткое, но жестокое столкновение на границе леса стало для Лили окончательной точкой невозврата. Она поняла с пугающей ясностью, что больше не может просто прятаться, бояться и ждать неведомо чего. Она видела вход в его тайный мир. И она воочию видела того монстра, который этот мир теперь охраняет. И этот монстр, к её бесконечному ужасу, был её родным отцом.

Часть 6

Вечер сгущался медленно и неохотно, словно не желая отпускать остатки душной дневной жары. В доме Грейвсов после бурной сцены у леса воцарилась тяжелая, густая, наэлектризованная тишина, какая бывает перед самой грозой или сразу после неё, когда буря так и не разразилась ливнем, оставив после себя лишь тягостное, удушливое напряжение в воздухе. Лили заперлась в своей комнате, пытаясь пережить и унижение, и панический страх после столкновения с неузнаваемо яростным отцом. Майкл, вернувшись с ней в дом, не сказал больше ни слова ни ей, ни застывшей в ужасе Эмили, ставшей невольной свидетельницей части этой сцены из окна гостиной. Он просто молча прошел в свой кабинет и решительно закрыл за собой дверь. Громкий щелчок замка прозвучал в оглушающей тишине дома как выстрел стартового пистолета.

Эмили осталась сидеть в своем кресле в пустой гостиной, чувствуя себя совершенно раздавленной и беспомощной, пойманной в двойную ловушку – своего неподвижного тела и этого дома, этой чудовищной ситуации. Острый страх за Лили смешивался с её собственным, уже почти паническим, нараставшим ужасом перед мужем, который на её глазах стремительно превращался в опасного, непредсказуемого незнакомца. Ей вдруг отчаянно, до боли, захотелось чего-то… абсолютно нормального. Чего-то простого, тихого, красивого из той, другой жизни, которая теперь казалась почти нереальным сном. Ей захотелось музыки.

Она точно знала, какая именно пластинка ей сейчас нужна как воздух. Старый, немного потертый виниловый диск Чета Бейкера, который Майкл подарил ей на самом заре их романа, когда он был еще совсем другим. Его хрупкий, почти надломленный, шепчущий голос и пронзительно-меланхоличная, нежная труба всегда безотказно успокаивали её, создавали какой-то интимный, безопасный островок невыразимой нежности и светлой грусти посреди внешнего хаоса мира. Это была их музыка, музыка тех далеких времен, когда Майкл смотрел на неё совсем другими, влюбленными глазами, когда их дом был наполнен не этой давящей тишиной и липким страхом, а беззаботным смехом и уютным теплом.

Преодолевая легкую, но навязчивую дрожь в руках, Эмили медленно подкатила свое кресло к старому проигрывателю, стоявшему на низком деревянном столике у стены. Проигрыватель тоже был дорогим сердцу реликтом из прошлого – с массивным деревянным корпусом, тяжелым литым диском и элегантным изогнутым тонармом. Она с необъяснимой нежностью провела кончиками пальцев по его пыльной плексигласовой крышке. Это был почти священный ритуал, знакомый до мелочей – достать виниловую пластинку из её слегка пожелтевшего от времени картонного конверта с фотографией молодого Бейкера, осторожно взять её за самые края, ощущая под подушечками пальцев прохладную гладкость тяжелого черного винила и тонкие, концентрические бороздки невидимых звуковых дорожек.

Она аккуратно, с замиранием сердца, положила драгоценную пластинку на диск. Легкий привычный щелчок, когда центральное отверстие идеально совпало с металлическим шпинделем. Она нажала на кнопку включения питания – на передней панели загорелся маленький круглый зеленый огонек. Затем, затаив дыхание, она осторожно подняла тонарм. Рука слегка дрогнула, когда она медленно и точно поднесла иглу к самому краю пластинки. Секундное, томительное ожидание знакомого легкого потрескивания и шипения, всегда предваряющего первые, волшебные ноты музыки…

Но вместо музыки тишину гостиной разорвал резкий, оглушающий, скрежещущий звук. Не простое шипение старой записи, а грубый, отвратительный, режущий ухо скрежет, словно иглу со всей силы тащили по крупнозернистой наждачной бумаге. Эмили в ужасе отдернула руку, сердце неприятно сжалось от дурного предчувствия. Может быть, просто скопилась пыль на игле? Она осторожно подняла тонарм, инстинктивно подула на крошечную иглу, как делала в детстве, протерла её специальной мягкой бархатной подушечкой, которая всегда лежала рядом с проигрывателем. Затем снова медленно и осторожно опустила иглу на звуковую дорожку, но теперь чуть дальше от края.

Отвратительный скрежет повторился, но на этот раз еще громче, еще пронзительнее, почти невыносимо. Звук был физически болезненным, он буквально царапал барабанные перепонки, он осквернял, разрушал саму идею музыки, превращая её в пытку. Это был безошибочный звук окончательной поломки, звук тотального распада.

– Майкл? – позвала она тихо, почти неуверенно, её голос прозвучал жалко и слабо в мертвой тишине комнаты. – Майкл, не мог бы ты посмотреть, пожалуйста, что случилось с проигрывателем?

Дверь его кабинета открылась почти мгновенно, словно он все это время стоял прямо за ней и ждал этого зова. Он вышел в гостиную, его лицо было по-прежнему бесстрастным, ничего не выражающим, глаза смотрели куда-то поверх её головы, в пустоту.

– Что случилось? – спросил он ровным, абсолютно лишенным всякого интереса тоном.

– Проигрыватель… он почему-то не играет. Только этот ужасный скрежет, – Эмили беспомощно указала рукой на молчащий аппарат, в её голосе невольно прозвучала слабая, отчаянная надежда. Может быть, хоть это он сможет исправить? Сможет починить? Сможет вернуть в их жизнь хотя бы музыку?

Майкл медленно подошел к проигрывателю. Он даже не наклонился, не присмотрелся к деталям. Лишь безучастно, почти брезгливо потрогал пыльную крышку, затем легко коснулся пальцем тонарма.

– Сломался, наверное, – констатировал он так же ровно и безучастно. – Старый уже. Чего ты хотела? Я посмотрю как-нибудь потом. Может быть, починю. Если будет время.

Он уже повернулся, чтобы уйти обратно в свой кабинет. Его обещание прозвучало абсолютно пусто, фальшиво. Эмили уже знала, что «потом» в его новом лексиконе всё чаще означало «никогда».

Но она успела заметить. На одно короткое мгновение, когда он отходил от проигрывателя, косой луч света из окна упал на самый кончик тонарма под определенным углом. И она отчетливо увидела иглу звукоснимателя. Вернее, то, что от неё осталось. Она была не просто грязной или как-то не так установленной. Крошечный, почти невидимый кончик алмазной иглы был аккуратно, чисто, намеренно сломан. Отломан у самого основания.

Ледяной холод снова пробежал по её спине, сковав дыхание. Когда? Как? Неужели это Майкл?.. Мысль была слишком чудовищной, слишком мелочной и жестокой, чтобы её можно было легко принять. Зачем ему это делать? Но неопровержимый факт оставался фактом. Игла была сломана. Преднамеренно сломана. А значит, и музыка тоже умерла. Та самая, их нежная, хрупкая музыка, что невидимыми нитями связывала её с счастливым прошлым, с тем прежним Майклом, которого она когда-то так сильно любила, больше никогда не прозвучит в этом проклятом доме. Она исчезла, как бесследно исчезла её любимая брошь, как пропала кошка Лили, как медленно и неотвратимо исчезала её последняя надежда на спасение. Остался только этот отвратительный скрежет сломанной иглы и тяжелая, давящая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь далеким, едва слышным, вкрадчивым шёпотом из стен. Музыка умерла. Окончательно.

Часть 7

На следующий день Том Харпер, озадаченный коллега Майкла Грейвса из бухгалтерской фирмы «Стерлинг и Партнеры», не спеша шел по оживленной Мейн-стрит во время своего законного обеденного перерыва. Солнце все еще нещадно пекло, но легкий ветерок, долетавший с реки, приносил обманчивую иллюзию прохлады. Том рассеянно размышлял о Майкле Грейвсе. Странным он определенно стал в последнее время, очень странным и непредсказуемым. Замкнутый, постоянно рассеянный, литрами пьющий какой-то жутко крепкий черный кофе, который неизменно приносил с собой в стальном термосе, и иногда подолгу, совершенно неподвижно смотрящий в окно офиса так, будто ждал какого-то только ему известного сигнала к началу чего-то важного и, вероятно, неизбежного. И этот его внезапный, пугающий интерес к мрачным форумам фанатиков-выживальщиков… Том до сих пор не мог забыть того, что случайно увидел на мониторе Майкла пару дней назад – зловещий «Лагерь Грейвса», какие-то жуткие схемы ловушек или вентиляционных систем, фотографии ржавых строительных инструментов. Было в этом что-то по-настоящему жутковатое. Том, по своей добродушной натуре, пытался убедить себя, что это, скорее всего, просто новое, пусть и странное, хобби Майкла, его личный способ справиться с накопившимся стрессом из-за тяжелой болезни жены, но какой-то неприятный, тревожный осадок на душе все равно остался.

Том как раз проходил мимо старой, уютной книжной лавки с давно выцветшей от солнца деревянной вывеской, когда вдруг заметил его. Человека, неподвижно стоявшего на противоположной стороне улицы, у запыленной витрины небольшого антикварного магазина. Том резко остановился как вкопанный, едва не выронив свой сэндвич. Это был Майкл Грейвс. Без всяких сомнений. То же самое лицо с высоким лбом, те же характерные залысины и редеющие русые волосы, та же самая слегка сутуловатая, нескладная фигура. Не узнать его было абсолютно невозможно. Том видел его почти каждый рабочий день в течение десяти лет.

Но что-то в его облике было кардинально не так. В первую очередь – одежда. Майкл всегда, даже в выходные, одевался невероятно аккуратно, даже педантично – идеально выглаженные дорогие рубашки, начищенные до блеска ботинки, строгий, неприметный галстук. Этот же человек был одет в какую-то сильно поношенную, мешковатую рабочую куртку неопределенного цвета, старые, грязные, вытертые на коленях джинсы и тяжелые, стоптанные рабочие ботинки, густо покрытые слоем засохшей красноватой грязи. И выражение лица… У Майкла оно обычно было либо подчеркнуто нейтрально-вежливым, либо совершенно отсутствующим, пустым. У этого же человека на лице играла странная, неприятная, почти хищная ухмылка. И он смотрел не в витрину антикварного магазина, как могло показаться сначала, а прямо на Тома – через улицу, через неспешный поток редких машин. Взгляд был пристальным, изучающим и насмешливым.

Том почувствовал себя крайне неуютно под этим прямым, вызывающим взглядом. Может быть, у Майкла есть брат-близнец, какой-нибудь непутевый родственник, о котором он никогда не упоминал? Или это просто какое-то поразительное, мистическое сходство? Он инстинктивно хотел окликнуть его по имени, но слова почему-то застряли в горле. Человек напротив чуть заметно кивнул ему, словно здороваясь или подтверждая его догадку, и его странная ухмылка стала еще шире, на мгновение обнажая неровные, пожелтевшие зубы. В этой ухмылке было что-то определенно насмешливое, дерзкое и как будто всезнающее. Затем он резко, без перехода, развернулся и, не оглядываясь, быстрым, пружинистым шагом зашагал по улице и почти мгновенно скрылся за углом ближайшего узкого переулка.

Том постоял еще несколько секунд на тротуаре, чувствуя легкое головокружение и тошноту. Все это произошло так быстро, было таким неожиданным, странным, почти сюрреалистичным. Он быстро перешел улицу, подошел к тому самому месту, где только что стоял таинственный незнакомец. Инстинктивно заглянул за угол. Переулок был совершенно пуст и тих. Никаких следов таинственного двойника. Только душный запах скопившейся пыли и перегретого на солнце старого кирпича.

Том растерянно потер виски. Наверное, ему все-таки показалось. Летняя жара, рабочая усталость, навязчивые мысли о странном поведении Майкла… В таком состоянии легко принять совершенно похожего человека за своего знакомого. Он постарался решительно выбросить этот необъяснимый эпизод из головы, вернуться к своим мыслям об отчете. Но навязчивый образ незнакомца – двойника Майкла в грязной рабочей одежде, с этой жуткой, всезнающей улыбкой – намертво засел в его памяти. Что-то во всем этом было глубоко неправильное, тревожное, почти зловещее. Как еще одна уродливая трещина в привычной, упорядоченной картине мира, которая, казалось, начинала неумолимо рассыпаться прямо у него на глазах. Он поспешил вернуться в прохладу и безопасность своего офиса, изо всех сил стараясь не думать о том, что таинственный двойник улыбался ему так, словно прекрасно его знал. И словно знал обо всех его тревожных мыслях.

Часть 8

Вернувшись в свою комнату после пугающего столкновения с отцом у замаскированного люка, Лили чувствовала себя совершенно опустошенной, униженной и напуганной до глубины души. Ледяная, неузнаваемая ярость в глазах Майкла, болезненное прикосновение его сильных пальцев, его рычащий приказ держаться подальше от леса – все это мучительным клубком страха и горькой обиды засело у неё внутри. Она заперла дверь своей комнаты на старую щеколду, хотя прекрасно понимала всю иллюзорность и тщетность этой жалкой защиты. Дом окончательно перестал быть для неё безопасным местом. Напряженная тишина за дверью казалась неестественной, зловещей, наполненной невысказанными угрозами.

Она без сил опустилась за свой рабочий стол, заваленный бумагами и красками, пытаясь успокоить бешено колотящееся сердце, привести мысли в хоть какой-то порядок. Её рассеянный взгляд упал на стопку последних рисунков, небрежно лежащих на самом краю стола. Те самые мрачные, тревожные пейзажи, которые она почти механически рисовала в последние недели, словно не задумываясь, просто подчиняясь какому-то неотступному внутреннему импульсу. Искаженные, скрюченные деревья, темные, пугающие тропы, заброшенные дома, похожие на пустые черепа. Раньше она видела в них лишь неясное отражение своей собственной нарастающей тревоги, неосознанное выражение того давящего напряжения, что копилось в их доме день ото дня. Но теперь, после того, что она воочию увидела сегодня в лесу – настоящий замаскированный люк, явные следы строительных работ, зловещий символ на дереве, древний колодец с гулом и взглядом из темноты, – она посмотрела на свои рисунки совершенно другими глазами.

Она медленно взяла верхний лист. На нем был изображен густой, почти непроходимый ночной лес. Могучие деревья плотно сплетались узловатыми ветвями над головой, создавая непроницаемый темный свод. Но сквозь этот хаос теней и переплетенных стволов вилась тонкая, едва заметная светлая тропинка. Она коварно петляла между деревьями, временами терялась за толстыми стволами, но все равно неуклонно вела куда-то в самую глубину мрачного леса. Лили с холодом в груди вспомнила, как её ноги сегодня сами, почти без её участия, нашли правильный путь к поляне с люком, словно она интуитивно знала эту дорогу и раньше.

Следующий рисунок. Тот же самый ночной лес, но в центре композиции – странное, явно рукотворное сооружение, наполовину скрытое под слоем земли и корней. Не дом, не обычный сарай, а что-то подчеркнуто геометрически правильное, массивное, с прямыми углами и толстыми линиями, уходящими глубоко вниз. От этого подземного сооружения в разные стороны расходились по земле тонкие, темные, похожие на кровеносные вены или щупальца линии – как переплетенные корни или, возможно, трубы вентиляции. Лили вспомнила ржавый металлический болт, который нашла у первого квадрата вскопанной земли, и тот тяжелый земляной запах, что шел из запертого отцовского гаража.

Она стала лихорадочно, с дрожащими руками, перебирать свои последние рисунки. Вот почти точное изображение старого заброшенного колодца – темный круглый провал в земле, окруженный корявыми, словно тянущимися к нему деревьями. Она нарисовала его по памяти за день до того, как нашла точно такой же настоящий колодец недалеко от поляны с люком. А вот – дерево. Одинокое, невероятно могучее дерево с толстым морщинистым стволом, и на нем – отчетливый знак. Крест, перечеркнутый горизонтальной чертой. Тот самый уникальный символ, что она видела сегодня в лесу, грубо вырезанный на живой коре дуба. Она машинально нарисовала его несколько дней назад, совершенно не понимая тогда, что он означает, просто повинуясь навязчивому образу, внезапно всплывшему в её сознании во время рисования.

Ледяной холодок пробежал по её спине. Осознание пришло внезапно, ошеломляюще, как удар молнии. Это были не просто случайные рисунки. Это были фрагменты карты. Неосознанные, интуитивные карты того чудовищного сооружения, что её отец тайно строил в лесу. Её собственная рука, её мятущееся подсознание выводили на бумагу то, что он так тщательно и так долго пытался скрыть от всех. Лес на её многочисленных рисунках был точной копией запутанного лабиринта. Едва заметная тропинка – путем к его страшной тайне. А зловещий символ на дереве – возможно, центром этого лабиринта, его сердцем, точкой назначения, ключом к… чему?

Она быстро разложила несколько ключевых рисунков на полу перед собой, пытаясь сложить их в единую осмысленную картину, найти некую логическую последовательность. Вот тропинка, начинающаяся у самой кромки леса. Вот она проходит мимо жуткого старого колодца. Вот то самое могучее дерево с вырезанным на нем символом. А вот и он – замаскированный вход, тяжелый люк, ведущий глубоко вниз, в это странное подземное сооружение, изображенное на другом рисунке. Линии, похожие на разветвленные вены, расходящиеся от него под землей, – это, должно быть, те самые вентиляционные шахты? Или даже секретные туннели, ведущие… куда?

Лили сидела на полу своей комнаты посреди разложенных рисунков, её собственных мрачных творений, и чувствовала оглушающую смесь ужаса и странного, почти мистического, пугающего прозрения. Как она могла так точно все это нарисовать, совершенно не зная о существовании этих объектов в реальности? Откуда в её голове взялись все эти конкретные образы? Было ли это просто чередой невероятных совпадений, больной игрой её встревоженного воображения, или что-то… или кто-то… невидимый направлял её руку все это время? Мысль о странном голосе из стены, о низком, вибрирующем гуле из старого колодца сама собой всплыла в памяти.

Её рисунки больше не казались ей просто отражением её собственных страхов и предчувствий. Они необъяснимым образом стали частью самой жуткой тайны, частью того темного, безумного проекта, который упорно разворачивался прямо у них под носом, за пределами их внешне идеального дома, в обманчивой тишине и глубине молчаливого леса. Они оказались одновременно и грозным предупреждением для неё самой, и своего рода подробным путеводителем по логову зверя. И теперь, держа в руках эти невольные, нарисованные её же рукой карты, Лили остро чувствовала, что её незримая связь с отцом, с его прогрессирующим безумием, гораздо глубже, темнее и страшнее, чем она могла себе даже вообразить. Она была не просто случайной свидетельницей. Она необъяснимым образом была частью всего этого. И её искусство, её единственное прежнее убежище от реальности, оказалось тайной дверью, ведущей прямо в самый центр этого кошмарного лабиринта.

Часть 9

Прошло еще несколько бесконечных дней, плотно отмеченных гнетущей, тяжелой тишиной и невысказанным, но почти физически ощутимым напряжением. Майкл стал еще более замкнутым, отстраненным, почти призрачным в своем собственном доме. Он уходил рано утром, почти до рассвета, возвращался поздно вечером, иногда далеко за полночь, часто пропадая на несколько часов в своем теперь наглухо запертом гараже или молча уходя «прогуляться» в сторону леса, откуда возвращался еще более молчаливым и грязным. Разговоры между членами семьи свелись к абсолютному минимуму – лишь редкие односложные ответы, брошенные через плечо, отсутствующий, невидящий взгляд. Эмили и Лили общались между собой почти шепотом, тихими, испуганными, осторожными фразами, инстинктивно боясь неосторожным словом или звуком нарушить то хрупкое, обманчивое подобие нормальности, которое могло разбиться вдребезги в любой момент от малейшего толчка.

Именно в эту тяжелую пору всеобщего молчания и затаенного страха в доме появился новый, стойкий запах. Уже не тот прежний, земляной, слегка подвальный, что шел из гаража и от одежды Майкла. А совершенно другой – резкий, неприятный, едкий, безошибочно узнаваемый химический запах. Сладковато-тошнотворный запах бензина.

Сначала он был слабым, едва уловимым, ощущался только возле двери, ведущей из кухни в пристроенный гараж. Эмили, чье обоняние заметно обострилось за годы неподвижного образа жизни в кресле, почувствовала его первой.

– Майкл, в гараже сильно пахнет бензином, – сказала она как-то вечером как можно спокойнее, когда он только что вернулся с одной из своих «прогулок» и молча разувался в прихожей.

– Да, знаю, – равнодушно ответил он, не останавливаясь и не глядя на неё, проходя вглубь дома. – Пролил немного из канистры, когда заправлял газонокосилку. Скоро проветрится. Не обращай внимания.

Объяснение казалось вполне логичным, обыденным. Но запах почему-то не исчезал. Наоборот, день ото дня он становился все сильнее, все навязчивее.

Он упрямо просачивался из-под двери гаража, смешивался с аппетитными ароматами готовящегося ужина, с тонким запахом старых книг в гостиной, с ароматом цветов на подоконнике. Он медленно поднимался по лестнице, достигал второго этажа, плотно проникал в комнату Лили, оседая на её одежде и волосах. Это был тяжелый, навязчивый, вызывающий безотчетную тревогу запах. Явно не просто случайная капля бензина, пролитая на бетонный пол гаража, а что-то гораздо более концентрированное, более стойкое. Он висел в неподвижном воздухе дома плотной, почти видимой, маслянистой взвесью, вызывая легкую, но постоянную тошноту и тупую головную боль.

Лили чувствовала этот запах особенно остро. Инстинктивно он ассоциировался у неё с прямой опасностью, с разрушительным огнем, с чем-то катастрофическим и необратимым. Она вдруг отчетливо вспомнила несколько больших красных пластиковых канистр, которые видела в дальнем углу гаража раньше, еще до того, как отец сменил замок на двери и она перестала быть заперта. Для чего её отцу могло понадобиться столько бензина? Их маленькая газонокосилка точно не требовала таких промышленных объемов топлива.

Однажды глубокой ночью Лили снова не могла уснуть из-за этого едкого запаха, который к ночи, казалось, стал еще гуще и невыносимее. Она тихонько, стараясь не шуметь, спустилась на первый этаж. Весь дом спал беспокойным, тревожным сном. Она подошла к двери в гараж и осторожно прислонилась к ней ухом. Изнутри не доносилось ни звука. Полная тишина. Но запах здесь, у самой двери, был почти невыносимым. Он сильно щипал глаза, проникал глубоко в легкие, вызывая кашель. И к этому основному запаху бензина теперь явно примешивался… тот самый, прежний, знакомый запах – тяжелый дух сырой потревоженной земли и ржавого железа. Эти два совершенно разных аромата – мертвой земли и живого огня – причудливо сплетались в удушливый, по-настоящему зловещий коктейль.

Лили быстро отступила от двери, чувствуя, как по спине снова бегут знакомые ледяные мурашки. Что там происходит? Что он там делает по ночам? Просто хранит запасы топлива для какого-нибудь подземного генератора в своем бункере? Или… или что-то гораздо худшее? Гораздо более страшное? Мысли лихорадочно метались в её голове, одна страшнее другой. Уничтожает какие-то улики? Готовится к поджогу? К чему? Дома? Себя? Их? Запах бензина перестал быть просто неприятным запахом. Он стал грозным предзнаменованием. Зловещим символом чего-то невероятно горючего, взрывоопасного, что стремительно накапливалось не только в запертом гараже, но и в самом Майкле, в самой густой атмосфере их внешне благополучного дома. Казалось, теперь достаточно одной случайной искры – неосторожного слова, неловкого движения, внезапного короткого замыкания, – чтобы все вокруг мгновенно вспыхнуло и сгорело дотла. Едкий запах пропитывал уже сами стены, мебель, одежду, становясь неотъемлемой, удушливой частью их новой реальности, неизменным фоном, на котором беззвучно разворачивалась их тихая, но неотвратимая семейная драма. Он был как настойчивое, монотонное тиканье невидимых часов на бомбе замедленного действия, неумолимо отсчитывающих оставшееся время до неизбежного взрыва.