Холодная опись

Алексей Хромов

Холодная опись

«Реставрировать здание – не значит подновлять его, ремонтировать или перестраивать; это значит – восстановить его в таком завершенном виде, в каком оно могло и не существовать в данное время».

Виолле-ле-Дюк(знаменитый французский реставратор)

Предисловие

В каждом городе, пережившем хотя бы одну смену эпох, есть слой, который не наносят на карты. Это слой пыли на архивных полках, слой въевшейся копоти в кирпичной кладке, слой патины на бронзовых ручках дверей, за которыми давно никто не живет. Это вещественная память времени, его молчаливая история болезни. Большинство из нас проходит мимо, не замечая этих знаков, этих тихих шрамов. Мы принимаем их за фон, за естественный процесс распада, которому имя – энтропия. Мы спешим в будущее, сбрасывая с себя прошлое, как изношенное пальто.

Но есть люди иного склада. Люди, для которых эта энтропия – личный враг. Их призвание, их одержимость – борьба с распадом. Реставраторы. Хранители. Те, кто верит, что любую трещину можно остановить, любой утраченный фрагмент – воссоздать, любой дефект – устранить. Они живут по законам не человеческим, но химическим: законам адгезии, полимеризации и обратимости. Они мыслят не категориями «хорошо» или «плохо», но категориями «подлинник» и «фальсификат». Их мир – это лаборатория, их инструмент – скальпель, их цель – вернуть объекту его первоначальную, идеальную целостность.

Что происходит, когда человек с такой оптикой направляет ее не на мертвый предмет – старинное кресло или потемневшую икону, – а на самого себя? Что если его собственная душа – самый поврежденный экспонат в его коллекции, с трудом и не до конца отреставрированный после какой-то катастрофы? Такой человек превращает свою жизнь в стерильный бокс, а каждый свой день – в ритуал по поддержанию хрупкого порядка. Он калибрует реальность по эталону, выверяет геометрию своего бытия до миллиметра, потому что знает: малейший несанкционированный звук, малейшая капля хаоса, просочившаяся внутрь, может запустить необратимую реакцию распада. Его убежище – это не дом. Это карантин.

Роман, который вы держите в руках, – это и есть протокол такого вторжения. Это медленное, почти хирургическое вскрытие герметичного мира, в который ворвался хаос. Главный герой этой книги, Лев Ардатов, – не детектив. Он диагност. Его инструмент – не пистолет, а обостренное до болезненности чутье на любую фальшь, на любой структурный изъян. Он видит трещины там, где другие видят гладкую поверхность. Он живет в безымянном, застывшем в межсезонье городе, который сам похож на экспонат, оставленный под открытым небом, – город, где идеологии сменились, позолота облупилась, а под слоем нового, дешевого пластика проступает старая, честная ржавчина.

В мир Ардатова, в его мастерскую, где пахнет скипидаром и временем, однажды ночью врывается чужой дефект. Незнакомая девушка с отчаянной, почти безумной просьбой найти ее пропавшего брата. С этой минуты Ардатов оказывается втянут в процесс, который он презирает больше всего, – в реставрацию живого материала. И очень скоро он понимает, что исчезновение молодого человека – не просто бытовое преступление. Это первый мазок в чьей-то чудовищной картине, первый акт в тщательно срежиссированном спектакле.

На сцене этого театра теней появляются другие фигуры: хладнокровный следователь, для которого люди – лишь строки в протоколе; всемогущий теневой коллекционер, для которого всё имеет свою цену; и, наконец, главный оппонент Ардатова – его темный двойник, гениальный и безумный «Архитектор». Этот антагонист – тоже своего рода реставратор. Но если Ардатов пытается спасти и сохранить, то он – ломает и пересобирает, создавая из человеческих душ свои уродливые, но по-своему совершенные произведения искусства. Он не убивает – он «снимает с инвентарного учета». Он не сводит с ума – он «проводит эстетическую санацию».

Их противостояние – это не дуэль добра и зла. Это спор двух школ реставрации. Что важнее: сохранить подлинник со всеми его шрамами, трещинами и следами времени? Или, стерев все до основания, создать нечто новое, идеальное и абсолютно мертвое? Чтобы победить в этой схватке, Ардатову придется применить свой дар не к дереву или холсту, а к самой ткани реальности, к чужому и, что самое страшное, к своему собственному прошлому. Ему предстоит понять, что тот дефект, который он ищет в других, является лишь репликацией его собственного, глубоко спрятанного изъяна.

Эта книга – неторопливый, плотный, почти осязаемый нуар. Здесь расследование – это не погоня за уликами, а медленное соскабливание слоев лжи в поисках первоначального, болезненного рисунка. Здесь саспенс рождается не из действия, а из тишины, из взгляда, из запаха, из едва уловимого диссонанса в идеально отлаженном механизме.

Приготовьтесь войти в мастерскую, где пахнет тревогой, растворенной в скипидаре. Вас ждет не просто детективная история, но путешествие вглубь человеческой одержимости, в анатомию травмы и в вечный спор о том, что есть подлинность.

Пришло время взять в руки инструмент и приступить к осмотру.

Глава 1. Ритуал и трещина

Воздух моей мастерской – загустевший лак. В составе: скипидар – растворитель тревоги, древесная пыль – фиксатор времени, смола – консервант.

Мой вечерний ритуал – реставрация порядка. Промасленной ветошью я провожу по каждому инструменту. Металл отзывается низким, сытым гудением. Стираю отпечатки дня, возвращая вещь в нулевое состояние.

Верстак – моя поверочная плита. Эталон. По нему я калибрую мир. Все, что не соответствует его геометрии, – дефект. Я разложил инструменты по логике функции. Стамески – от широкой к узкой. Рубанки – по весу. Между каждым – выверенный зазор. Пауза. Свет вычитает из холодной стали все цвета, оставляя лишь блик и тень. Чистую форму. Это правильно.

Здесь, в выверенном молчании, я соскабливаю с себя лишнее: мысли, чужие слова, – как старый, потрескавшийся лак. Я на пороге нулевой точки.

Скрип.

Акустическая заноза. Дверь, приоткрываясь, вонзила в темноту полосу больного, желтого света. Контрафакт.

В проеме – мать. Деталь от другого , гарнитура. Чужая порода, несовместимый крепеж. В руках у нее чашка. Она произносит: «Лёва», «до ночи», «загонишь себя». Не слова. Звуковой мусор.

Она нарушает протокол. Шагает внутрь. Шарканье тапочек по бетону – наждак по полировке. И ставит чашку. Прямо на чистое дерево.

Катастрофа.

Мокрый, идеальный круг. Повреждение слоя.

– Я тебе сахару положила…

Ее рука погружает ложку в чашку.

Дзинь. Дзинь-дзинь.

Вот он. Этот звук. Высокая, дребезжащая частота. Звук выбил несущую стену сознания, и свод рухнул.

Скипидар исчез. Верстак втянулся в точку. Стерильная вонь хлора. Экспонат «Палата 208». Фонд «Необратимость». Белая эмаль больничной кровати. Голос матери растворился. Вместо него – сухой, как треск пергамента, шепот Аглаи:

«Лёва… воды…»

Мозг отдал команду. Руки не подчинились. Лежали на коленях – два обесточенных инструмента. Я видел цель: стакан на тумбочке. Я видел ее пересохшие губы. Между мной и действием – бесконечность.

Память не спрашивает. Та же белая палата, но в кровати – я. Карантинный блок. Здесь другая тишина – вакуумная, медикаментозная. Вместо шепота Аглаи – обеззараженные голоса врачей. Их взгляды – оптические инструменты, препарирующие мои изъяны.

Я сбежал оттуда. Сюда. В этот бокс для самостоятельной дезинфекции. Где не изучают меня. Где изучаю я.

Рывок. Возвращение. Мастерская. Взгляд матери потускнел, расфокусировался. Она не знала, куда ее забросил звон ложки.

Я молчал. Говорить – признать вторжение. Моя рука действовала сама. Хватка за локоть, жесткая, функциональная. Разворот. Толчок в коридор.

Щелчок замка. Периметр восстановлен.

Я один. Дыхание встало в горле сухим, пыльным комком. Глаза обшаривали верстак, цепляясь за правильные линии.

И там, среди них, стояла она. Чашка. Теплая. Мокрый рубец под ней – клеймо. Она искажала саму геометрию комнаты. Линии верстака гнулись вокруг нее. Тени отступали, не смея коснуться ее фаянсового бока.

Это не катастрофа. Это шлюз для хаоса. И теперь я запер его внутри. Вместе с собой.

Глава 2. Акустический вандализм

Пробой. Герметичность нарушена. Приторная нота остывшего чая отравляла воздух. Чашка на верстаке превращала выверенный порядок в фальшивку. Катастрофа №1.

В наружную дверь вколотился грохот – аритмичный, истеричный.

Я замер. Внешняя угроза. Протокол: игнорировать.

ДЗЗЗИНЬ-КРРХХ!

Высокий, сухой хруст лопнувшего в двери стекла. Дефект стал физическим.

Звук стал детонатором. Оцепенение испарилось. Осталась только функция – оценить и устранить повреждение. Я двинулся к двери.

Рывок засова. Дверь настежь.

На пороге, под дождем, стоял объект. Ксения Дроздова. Запавшие глазницы, дефект пигментации под ними. Костяшки ее пальцев – содранная кожа, мокрая от крови. Неаккуратная работа.

Она ввалилась внутрь. За ней втянуло острый запах адреналина и сырого асфальта. Я не помог. Перешагнул. Осмотрел уродливую дыру в армированном стекле.

Она подняла на меня взгляд; фокус в ее глазах сместился, будто линза треснула изнутри. Слова вываливались из нее сбитой, путаной массой: «Лев Андреевич… помогите… Мирон… пропал… милиция…»

Звуковая эмульсия. Я ждал, когда выпадет осадок.

– Вы… должны! Отец говорил, только вы отличите… подлинник от подделки. Вся моя жизнь теперь – подделка! Помогите найти… правду. Отец говорил, ваш дар… не только в дереве…

Примитивная апелляция. Бесполезная.

Я обратился к источнику повреждения. Голос ровный.

– Встаньте. Уходите. Вы нарушили периметр. Я не занимаюсь дисфункциями.

Ее лицо на миг опустело. Она смотрела на меня, и ее взгляд менялся, искал что-то живое и не находил. Понимание в ее глазах сменилось страхом.

Опираясь на дверной косяк, дрожа, она поднялась. Пальцы разжались. На мокрые доски упала маленькая фотография. Она больше не говорила. Ее взгляд уперся в мое лицо, не нашел ни трещины, ни зацепа, и погас. Сдавленный спазм в горле – и она скрылась в дожде.

Я не стал закрывать дверь. Вторжение состоялось. На полу – осколки, мокрые следы. На верстаке – остывающая чашка. У моих ног, лицом вниз, – фотография.

Я взял веник и совок. Осколок за осколком. Собрал следы вторжения. Фотографию не тронул. Случайный мусор. Вынес чашку на кухню, до скрипа чистого дерева вытер с верстака мокрое клеймо.

Вернулся в мастерскую. Щелчок замка вернул симуляцию покоя.

Глава 3. РЕПЛИКАЦИЯ ДЕФЕКТА

Тишина в мастерской изменила плотность. Стала вязкой, как не застывший лак. Я восстановил идеальный порядок на верстаке, но фотография на полу превращала его в декорацию. Взгляд скользил по выверенным рядам инструментов, но каждый раз спотыкался о квадратный изъян на полу, нарушающий геометрию комнаты.

Я опустился на колени, поднял карточку. Холодный глянец. Под светом лампы мой глаз, натренированный на дефекты, увидел то, чего не должен был. Не слабость или тщеславие. Структурную пустоту. Взгляд, направленный не на фотографа, а внутрь, на точку собственного распада.

Ужас узнавания. Он был химическим, физическим. Холод прошел по спине, и рука сама сжалась, комкая глянцевую бумагу в уродливый шар.

Реплика. Точная копия того, что я когда-то видел в зеркале «Отделения острых состояний».

Я вскочил. Движением, полным отторжения, швырнул скомканный снимок в корзину с древесной стружкой. Закопал. Стер. Это не мой материал. Чужой дефект. Непрофильный актив. Меня он не касается.

Я вернулся к верстаку, к своему ритуалу. Нужно было восстановить периметр. Зачистить вторжение. Рука потянулась к цикле – самому точному инструменту для снятия старых, испорченных слоев. Пальцы сомкнулись на рукояти. Привычная тяжесть. Я поднес лезвие к столешнице.

И замер. Рука не подчинилась.

Импульс, идущий от мозга, гас где-то в предплечье. Мой внутренний гироскоп, моя система координат дала сбой.

Я посмотрел на волокна карельской березы. Вместо привычного, успокаивающего узора я увидел другое. Искаженные линии, складывающиеся в лицо с фотографии. Глаза, полные пустоты, смотрели на меня из самой структуры дерева.

Безумие.

Я отдернул руку. Попытался переключиться. Взял рубанок. Провел им по доске. Монотонный, сухой шорох должен был вытеснить шум в голове. Но звук был чужим. Я слышал в нем треск пергамента. Сухой шепот Аглаи.

Мое святилище было осквернено. Ритуал не приносил покоя. Он лишь подчеркивал внутренний разлад. Хаос, который я запер снаружи, пророс прямо из пола мастерской.

Отчаяние подкатило к горлу сухим, пыльным комком. В порыве иррациональной злости я пнул корзину. Опилки разлетелись, и на полу, среди золотистой пыли, снова лежал он. Уродливый, мятый бумажный шар. Дефект, который невозможно было ни сжечь, ни закопать.

Я поднял его. Дрожащими пальцами, с ненавистью к себе, я начал расправлять изломы. Бумага сопротивлялась, помня форму, которую ей придал мой страх.

Наконец, на ладони у меня лежало испорченное, измятое, но узнаваемое лицо. Сеть трещин-заломов прошла прямо по глазам, превратив их в битое стекло.

Я смотрел на него. И обращался не к нему. Я обращался к ней. К Аглае. К главному экспонату в моем личном зале необратимых утрат.

«Это та же трещина», – прозвучал в голове мой собственный, чужой голос. – «Тот же маршрут распада. И я снова стою и смотрю. Если я позволю ему рассыпаться… то признаю, что твое списание было не несчастным случаем, а протоколом. Что я был лишь наблюдателем. И тогда… следующий на списание – я».

Осознание не ударило. Оно заполнило меня, как заливают свинцом пустотелую статую. Если я сейчас отвернусь, моя собственная, с таким трудом залатанная конструкция, не выдержит. Трещина пойдет дальше.

Помощь ему – не эмпатия. Это техника безопасности для моего рассудка. Экстренная реставрация собственной души.

Я медленно подошел к верстаку. Аккуратно, словно это был фрагмент бесценной фрески, я положил измятую фотографию в самый центр, под свет лампы. Выровнял края.

Этот дефект нужно устранить. Чтобы починить свой собственный.

Работа началась.

Впервые за много лет я не знал, какой инструмент взять первым.

Глава 4. Опись чужого хаоса

Ксения открыла. Я переступил порог. Из вымытой хлоркой зоны общего пользования – в пространство активной коррозии.

Воздух – химическая ошибка. Тяжелый сплав застарелого табака, кислого запаха немытой посуды и приторного шлейфа дешевого одеколона.

Дорогая одежда, сброшенная на стулья. Гора тарелок в раковине – геологический срез нескольких суток. Окурки в стакане – гильзы. В этом шуме мой глаз, натренированный на подделки, выделил книги. Аляповатые обложки: «Как стать миллионером», «Секреты влияния». Дешевый картон, имитирующий знание. Поддельная библиотека.

– Он… не очень собранным был, – голос Ксении за спиной. Белый шум.

Я приступил к описи. Письменный стол – нулевая отметка.

Объект №1: Часы, швейцарские. Подлинник. Дефект: засаленный ремешок.

Объект №2: Зажигалка Zippo. Подлинник. Дефект: царапины, рядом пачка дешевых сигарет.

Несоответствие материалов. Дорогой оклад на гнилой доске.

Верхний ящик. Мятые чеки, буклеты. Среди мусора – два артефакта. Я извлек их, положив на пыльную поверхность. Выровнял.

Артефакт №1: Квитанция конторы Уманского. Протокол изъятия залогового имущества. Казенным почерком: «Перстень фамильный, муж., гелиотроп, 1 шт.».

Артефакт №2: Листок из блокнота. Дрожащий набросок того самого перстня. Попытка восстановить утрату. Под рисунком два слова: «Мой фундамент».

Протокол изъятия. Рисунок утраты. Причина и следствие. Схема стала ясна.

Дело не в деньгах. Уманский не забрал залог. Он демонтировал несущую конструкцию.

Точка болевого воздействия определена. Траектория прогнозируема. Он хочет восстановить свой фальшивый мир.

Я завершил опись. Молча вернул артефакты в ящик.

– Ну что? – спросила Ксения.

Я медленно повернулся. Зафиксировал ее взгляд. Я молчал. Под этим молчанием ее глаза тускнели. Линия плеч ломалась. Она отвела взгляд первой.

Схема примитивна. Низкое качество исходного материала.

Я развернулся к выходу.

Глава 5. Предложение о списании

Тишина, оставленная Ардатовым, была не отсутствием звука, а предметом. Он лежал посреди комнаты, холодный и плотный. Ксения бродила по квартире, ее пальцы скользили по вещам, не узнавая их. Надежда была дефектом, который он обнаружил и зафиксировал своим молчанием. Теперь его не было.

Раздался звонок. Короткий. Неуместно мелодичный.

На пороге стоял мужчина, деталь швейцарского механизма, по ошибке попавшая в эту комнату. Безупречный костюм. Гладкое лицо – интерфейсная панель без единого активного процесса.

– Ксения Романовна Дроздова? – голос без тембра. Стерильный.

Она кивнула.

– Могу войти?

Она отступила, уступая не человеку, а его ровному давлению. Он вошел и остановился в центре, его взгляд скользил по предметам, оценивая их стоимость, игнорируя хаос.

– Я представляю интересы Савелия Игнатьевича Уманского. – При имени «Уманский» воздух в комнате будто стал плотнее. – Мой руководитель рассмотрел долг вашего брата. Учитывая риски, Савелий Игнатьевич предлагает полное аннулирование долга. И возврат залога. – Его взгляд на секунду зацепился за ее. – Да, Ксения Романовна. Фамильный перстень.

Воздух в ее легких застыл. Спасение.

– В обмен, – продолжил он тем же тоном, – господин Дроздов прекращает любые контакты с господином Ардатовым. И покидает город для, скажем так, прохождения оздоровительных процедур. Билет и проживание в южном санатории мы обеспечим.

Ксения смотрела на него, не видя.

– Но… мы не знаем, где Мирон, – прошептала она.

По его губам скользнуло нечто, имитирующее улыбку. Протокол, а не эмоция.

– Мы найдем актив. Вопрос лишь в сценарии этого поиска. И в финале.

Он извлек визитку. Без имени. Только номер.

– У вас есть время до конца недели.

Кивнул, развернулся и вышел, оставив после себя холодный, почти неощутимый аромат дорогого парфюма.

Ксения осталась одна. Прямоугольник картона в ее руке был холодным и плотным. Это не было милосердием. Это была капитуляция. Вернуть брата, предав единственного человека, способного его понять. Или оставить его там, в механизме Уманского.

Она опустилась на стул. Ни слез, ни звука. Только сухой, удушающий спазм в груди, выталкивающий из нее остатки воздуха.

Глава 6. Контракт

(от лица Мирона)

Помещение стерильно. Заморожено. Кровать опечатана, не заправлена. Складка на простыне – дефект. Стол пуст. Пыль стерта. Ритуал выполнен.

Я сижу на стуле. Спина прямая. Вертикальная ось в пустой комнате.

Под кожей зуд. Структура дает трещину. Дозы. Без нее плотность моего «я» нарушится. Пальцы выбивают код на колене. Сбой. Прекратить.

Девять. Время.

Я встаю. Заученное движение. Куртка. Гулкие шаги. Так. Так. Я иду.

Моросит. Капли на лице. Я иду к таксофону. Пункт инъекций. Глухой забор. Только я и «Доктор».

Монета. Гудок. Пальцы набирают номер. Этот код впечатан в мышечную память. Холодная трубка к уху.

Щелчок. Голос. Безличный.

– Дезинфекция.

– Опись.

Пауза.

– Объект «Куратор». Опознание. Доктор слушает.

В трубке – низкий, ровный гул. Сигнал Порядка.

– Я знаю о твоем «фундаменте», Мирон. Мы нашли того, кто его забрал. Ампутированную конечность не оплакивают. Ее возвращают. Помнишь правила? Я даю тебе эту возможность.

Дрожь. Не страх. Восторг. Он. Понимает. Реституция.

– Что… я должен? – шепот.

Его слова стали новой несущей конструкцией.

– Этот человек – вор. Но просто отнять – примитивно. Ты произведешь замещение. Вернешь себе подлинное, взамен оставишь пустоту. Обнуление. Не насилие. Эквивалентный обмен. Это восстановит баланс. Понятно?

Замещение. Обмен. Баланс. В хаосе проступила структура. Я не неудачник. Я – инструмент.

– Я готов.

Я услышал собственный голос, и он был чужим. Отлитым из другого металла.

Голос перешел на инструкции. Имя. Адрес. Распорядок. Четко. Как рецепт.

– Действуй. После – доложи об успешной реставрации.

Гудки.

Я стою под дождем, не чувствуя холода. Смотрю на свои руки. Пустые. Здесь должен быть он. Мой фундамент.

Медленно сжимаю их в кулаки. Суставы щелкают, фиксируясь в новом положении.

Порядок действий определен.

Глава 7. Место преступления

Окраина. Коррозия металла и бетона. Полицейская лента трещала на ветру – единственный резкий звук в этой вязкой тишине. Синие вспышки выхватывали из темноты фрагменты, не давая целостной картины.

Я вышел из машины. Ксения – следом. Ее лицо – грунтованный холст. Без цвета.

– Лев Андреевич, они нашли…

Из-за периметра двигался объект. Следователь Дмитрий Ковалёв. Линии его костюма были строгими. Униформа.

Ксения двинулась к нему. Ее речь – сбой, обрывки слов: "Вы должны… прокурор… я добьюсь…".

Примитивный рычаг. Он сработал. Ковалёв на секунду прикрыл глаза.

– Ладно, – его голос, выверенный протокольный стандарт. – Пять минут. Оба. Успокойте ее, реставратор, и уведите.

Цех. Холод здесь был промышленный, физический. Проникал сквозь подошвы, поднимался по костям. Свет заката и прожекторов смешался в грязно-лиловую эмульсию – оттенок крови и дезинфектора. В центре – испорченный материал.

Факт первый: не Мирон. Короткий кивок для Ксении.

Факт второй: не убийство.

Инсталляция.

Ковалёв подошел. Голос – профессиональное снисхождение.

– Вижу, реставратор. Постановка. Примитивный уровень. Цель – сокрытие ограбления.

Он направил луч фонаря на руку жертвы. Белая полоска незагорелой кожи. Свежая ссадина.

– Кольцо сорвали, – констатировал он. Для него вопрос был закрыт.

Для меня – открыт. Я не слушал его. Присел на корточки, как у старого комода. Ковалёв видел отсутствие предмета. Я – оставленный след.

На ссадине, на оголенной плоти, застыла капля. Черная. Блестящая. Сургуч.

Мой фонарик-брелок, мой инструмент, подсветил ее. И я увидел.

Не капля. Слепок. Негативный отпечаток. Идеальный. Все завитки оправы. Оттиск, сделанный с реставрационной точностью.

Исполнитель не сорвал кольцо. Он совершил акт документирования. Забрал оригинал, оставив его точную копию.

Я медленно выпрямился. Наши взгляды встретились. Он ждал подтверждения моей бесполезности.

– Он не украл, – произнес я тихо. – Он сделал опись.

Ковалёв нахмурился. Мои слова были для него помехами, шумом.

– Что за бред, реставратор? – бросил он, снова светя на палец.

Его непробиваемость подействовала как катализатор.

– Вы ищете мотив в кошельке, а он оставлен на пальце. Вы ищете зверя. А это человек, которому стало невыносимо скучно. Но чтобы это увидеть, нужно поднять взгляд от протокола, следователь.

Прямая атака. На его функцию.

Выражение лица Ковалёва сменилось. Профессиональное снисхождение уступило место глухой, непробиваемой стене.

– Гражданин Ардатов. Немедленно покиньте территорию. Или я оформлю задержание.

Он прекратил разговор. Мой взгляд прошелся по нему, оценивая дефекты: слишком прямую спину, слишком уверенный тон. Некачественная работа.

Я молча развернулся и пошел в темноту.

Ковалёв остался стоять. Его пальцы впились в рукоять портфеля. Он был неподвижен.

Глава 8. Сводка и Баланс

Ночь. Кабинет Уманского.

Воздух здесь выдержанный, нежилой. Запах старой кожи, архивной пыли и остывшего сигарного пепла. Единственный источник света – зеленая лампа на огромном, пустом столе из черного дерева.

Уманский сидел. Он смотрел в одну точку на полированной поверхности.

Дверь приоткрылась беззвучно. Вошел его помощник. Функция в безупречном костюме. Молча положил на край стола один лист бумаги. Закрыл за собой дверь. Тишина не нарушилась.

Уманский не прикоснулся к листку. Его взгляд не скользнул по тексту.

Он открыл тяжелый гроссбух. Нашел нужную страницу. Палец в белой перчатке проследовал по строке.

Актив №7. Аукционный дом «Наследие». Оценщик: Полонский А.Д.

Напротив стояла сумма красными чернилами – цена, которую запрашивал Полонский за контрольный пакет. Неприемлемая.

Уманский взял перьевую ручку. Он не вычеркивал имя. Двумя параллельными линиями перечеркнул красную цифру. А затем рядом ровным, безжизненным почерком вывел новую, обнулявшую предыдущую.