Охота на гребешков

Алексей Андреев

Охота на гребешков

Часть 1. НАУКА СНА

Автопортрет

Я тихий обыватель,

я кедов обуватель,

решатель уравнений

с толпою неизвестных,

я братель производных

от всех заварок чайных

и выпиватель кофе

во всех кафешках местных.

Любитель встреч случайных,

и тех, кому не пофиг,

я струн шести бренчатель,

гулятель крыш подлунных.

Я суеты гонитель,

певец паучьих нитей,

и не подвержен смыву

в водоворот событий

смотритель снов хреновых,

воспламенитель спичек,

стоятель остановок,

сидетель электричек.

Фантом

Я борюсь весь день с твоим фантомом,

с призраком, раздетым догола,

медленно гуляющим по дому

и сующимся во все дела.

Ты мешаешь спать, работать, думать,

проходя сквозь стены без помех.

В голосах из уличного шума

постоянно слышится твой смех.

Складываются в черты овала

строки книг, воротники пальто.

А изгибы складок покрывала —

те вообще рисуют черти что!

В розах дыма, в играх светотени,

в запахах и просто в темноте —

сотни разных копий-привидений,

глаз трясина, ножек варьете…

Пол-меня прочнее волнолома,

а другая «пол» вопит: «Вернусь!»

Я борюсь весь день с твоим фантомом,

и наверно к вечеру свихнусь.

Дилемма

Ну где ещё найдёшь такую сволочь,

и ведь такую милую при этом?

Меня опять опустошает полночь,

я вздохи доверяю сигаретам…

И вновь на части разрывает утро:

ну где ещё мне встретится натура,

чтоб взгляд – и вся моя душа разута,

и чтоб при этом – ну такая дура!

Осень

я хочу осени

я хочу дождя

чтоб деревья бросили

листьями в меня

чтобы город вымокший

тихо тихо спал

будто он вымышлен

будто он пропал

ни жары ни холода

просто ночь и всё

суету города

ветер унесёт

чтоб из снов разрозненных

он унёс тебя

я хочу осени

я хочу дождя

Синий мел

Мне снились стихи, написанные синим мелом

на чём-то белом,

и лес, и огромный мост, а глядя с моста –

такие места…

Но некто меня разбудил, тряхнув за плечо.

«Ну что вам ещё?» —

сказал я злобно ему, и стенам, и потолку,

впадая в тоску,

как свойственно всем, позабывшим о чём-то прошлом,

чём-то хорошем,

как свойственно всем, нарисованным синим мелом

на чём-то белом.

Пробуждение

Мой порыв силён, заманчив,

и ни сил, ни средств не жаль!

Это словно одуванчик,

пробивающий асфальт;

это лайнер мчится, чтобы

оторваться от земли;

это куколка готова

вынуть крылышки свои;

это рыбы в мезозое

выползают из воды;

это «шаттл» крушит устои

притяжения звезды;

это солнечная птица

покидает царство тьмы;

это дьявол рвётся мыться

из божественной тюрьмы;

это буря урагана

подымает страшный бич;

это пуля из нагана

в ствол высматривает дичь;

это гусеничный трактор

прёт, буксуя, из болот;

это ядерный реактор

в состоянии «на взлёт!»

Это… труп залез в кровать,

одеяло натянув.

Это я пытаюсь встать,

крик будильника заткнув.

Прогулка

Солнце съело лужи,

город в пыльной неге.

Женщины наружу

выставляют ноги

и гуляют ими

вдоль автомобилей,

улыбаясь в гриме

с розовых ходулей.

Тротуар виляет

в шкурах солнцетигров,

и в толпу стреляет

террорист-фотограф.

Иностранец толстый,

как «Бхагавадгита»,

с мордой цвета тоста

и мозгами гота…

Девочка-цыганка

с прокурорским взглядом

за валютным танком

пробегает следом…

Вот и люди с пивом —

славные ребята!

Всё вокруг лениво,

жарко и суббота.

На карманном донце

медная копейка.

Здравствуй, Город Солнца,

майская помойка!

Я брожу в страницах

этой рваной книги

и гляжу на лица.

В основном на ноги.

Первомай

Первомай, первомай!

Кто не весел, тот не пьян!

Надо мною пролетают

пролетарии всех стран!

В чудный город Тегеран,

солидарности полны,

все летят объединяться,

застегнув свои штаны,

чтобы не было войны!

А среди кирпичных стен

я сижу, как пень, на вахте —

тунеядец и люмпЕн.

По стране полнейший крен,

и шахтёр бастует злой.

Я же в рот кидаю бутер

с колбасой нетрудовой.

За червонец наживной

я храню покой общаги.

Спите, братцы-тунеядцы!

Не пройдут плакаты, флаги,

жажда криков и бумаги

через спящий в солнце дом!

Крепко чайник наш заварен,

полны пачки табаком,

и о чём-то дорогом

в стае с неба пролетарий

в унисон моей гитаре

помахал мне сапогом…

Глуп и нем

Хорошо быть глупонемым —

наблюдать сигаретный дым,

на продуманное мычание

отвечать туповатым молчанием…

Записав себя в тормоза,

отпустить погулять глаза,

впасть в приятно-дебильный ступор…

Что за прелесть – быть немоглупым!

Чистый разум ничем не томим,

он доступен лишь глупонемым.

Шум и ругань, когда все дома.

То ли дело – тихая кома…

Как кайфово глупонемым!

Смыв с себя интеллекта грим,

положил на всё – и, как в пропасть,

в несказующую полоротость…

Средь мудрил, что от мыслей в мыле,

средь апломба их пантомим

хорошо быть глупонемым —

надоели умнонемые.

Плотник

«Нужные работники — столяры и плотники.»

(Маяковский, «Кем быть»)

Врут журналисты, писатели врут.

Ложью поэты красят свой труд,

милитаристы и рок-певцы,

врут городов и народов отцы.

Храм, академия иль гастроном —

врут в полный рост и воруют притом!

Лживые маски на каждом лице!

Плюс ко всему, умираешь в конце.

Лучше и вправду плотником быть,

и с топором по дороге бродить,

и вопрошать поклонников лжи:

что же важней – Кошелек или Жизнь?

Глаз

Моё воображенье —

ужасная зараза.

Вот нынче ощущенье,

что у меня нет глаза.

И я как тот Кутузов,

в Филях (а может, в Фивах?)

придумавший французов

всех перебить красиво.

Но за него стояли

Багратион с Барклаем.

А я, упавший в яме,

от горя пёсом лаю!

Вот вижу я: прохожий

(не в стерео, а в моно)

назвал «бандитской рожей»

меня… О Лиза Мона!

За что, прохожий подлый,

обидел ты беднягу?

Ведь я не лёг на отдых —

споткнулся об корягу!

Полмира мне поскольку

не видно из-за носа.

Ты сволочь, да и только,

и друг твой – папироса!

Похоже, что трамваем

башка твоя помята…

Такие вот бывают!

И я кричу: «Ребята,

все острые предметы

выкидывайте разом!

Скажу вам по секрету —

ужасно жить безглазым!»

Видения

Увидел кролика в чужом сне.

Под лесом туман – тополиный снег.

Кто там в пятне на простыне

высох?

Не выходит удар левой рукой.

В изнанке век – мост над рекой.

Заклей серпантином и палой листвой

лысых.

Дурное, детское, издалека:

невесомость в самых тяжёлых тисках,

свинцовость легчайшего мотылька,

безглазость.

Нечто, позволяющее летать.

Луна, закатившаяся под кровать.

Тире, отломившееся от «ять» —

разность.

Взбитыми сливками перится небо.

Одуванчик в харчо тополиного Феба.

Строчки жары, Снегурочки небыль…

Хватит!

Пенопластовый звук, синяя трава.

Здравствуй, милая моя татарва!

Глянь, разбежалась на куски голова

по кровати.

Дао

За синие горы, за жёлтые реки

в зелёных одеждах идут человеки.

Весна или осень, тоска иль надежда —

идут человеки в зелёных одеждах.

Красивая обувь их рвётся сучками.

Тогда человеки садятся на камень

И чинят сандали, и дальше шагают.

Когда я их вижу, я долго икаю

И плачу: «Китайцы, отдайте мне солнце!»

Они отвечают: «Но мы же японцы…»

Фонарь

Я – уличный фонарь,

я постоялец дороги.

Какая скажет тварь,

что люди – мои боги?

От них я только злее,

особенно когда

мне вешают на шею

все эти провода!

Я часто удивляюсь:

что толку в этих людях?

Я делом занимаюсь —

они всё дело губят!

Я жив сам по себе,

я светел как звезда!

На что в моей судьбе

все эти провода?

А там, в далёкой дали

стоят мои друзья.

Их тоже повязали —

не жизнь, а полынья!

И всё-таки я верю:

мы скоро без труда

порвём, как злые звери,

все эти провода!

Взлетим, пока не поздно,

мы в небо без оков.

Ведь что такое звёзды?

Фонарь без проводов!

Мы будем жить там честно…

Да только вот беда —

нас не пускают с места

все эти провода!

Но мне всё чаще снится,

что в рёве скоростей

я полечу как птица

к Созвездью Фонарей!

А людям их земной уют

оставлю навсегда:

пусть сами в темноте жуют

все эти провода!

Слова

Я буду дальше играть в слова.

Пусть черви и холод в моей конуре.

Мой бог – это сумерки в сентябре.

Добрый вечер, люди-дрова!

Я снова буду играть в слова,

смеясь над стропилами целей и цифр:

потешно по ним мудрецы и дельцы

к смерти ползут, задрав рукава.

А я вот буду играть в слова

и сплёвывать бисером на свиней,

на пепел стен и обломки дверей,

в которые билась моя голова.

И дальше буду играть в слова —

что в мире скуки и тошноты

мне делать, когда не растут цветы,

и цвета денег уже трава!

И даже если права молва

что всё здесь рухнет в один из дней —

на пике свалки ненужных вещей

я буду сидеть и играть в слова.

Часть 2. КУЛИНАРИЯ

Закат

Приготовить «закат по-русски» довольно легко:

нужно разбить одно солнце в кефир облаков,

вылить на небо, и там, помешивая слегка,

жарить на горизонте, стараясь не повредить желтка.

Подавать охлаждённым. Плюс чешское пиво / «клико» /

подруга / птицы / залив или какая-нибудь река.

Зима

Возьмите город средних размеров

(желательно без метро

и лучше из октября). Налейте

доверху воздух сырой.

Обжарив листья, добавьте деревья

и кубиками – дома.

На улицы поселите по вкусу

людей, воробьёв и собак.

Немного мусора, скуки и нервов

бросьте. И холод включив,

мешайте шумовкой ветра. Пену

с неба не стоит снимать.

Чуть позже в прозрачный бульон засыпайте

снег в хлопьях (или крупой).

И если всё правильно, то через месяц

будет готова зима.

Утро

Девочка за стенкой села за пианино.

В душе под плеск и шелест воды

девушка запела арию Магдалины.

Сосед сверху продолжил труды,

состоящие из стука и перемещений

мебели. В каком-то из помещений

хлопнула дверь. Пёс на площадке

гавкнул. Вытрясли в мусоропровод ведро.

Вертикальным метро

проехал лифт, скрыл опечатки

звучащих дел: восклицательный знак

ровного хода… У нелюбителя слушать

гаммы – ожил телевизионный бардак.

Прошлёпавшая на кухню из душа

налила и поставила чайник на газ.

Этюд для пары закрытых глаз

в начале года.

Март

В зазеркалье бензиновых радуг

тонет глупо-весёлое солнце.

Проступают мусор и падаль,

как созвездия на червонце,

что вчера был отдан за кофе.

А сегодня – зима в разрезе.

Под её обветшалый профиль

столько чуши в голову лезет!

Ветер! Снег, умирая, бухнет.

Мы с тобою сидим на кухне

и гадаем под трели капели:

залетели – не залетели?

Булочки из «Метрополя»

Булочки со сливками!

Булочки со сливками!

Что прекрасней может быть

булочек со сливками?

Разве только драники,

что с грибной подливкою,

да и то лишь вечером,

под графин с наливкою.

В утро же нераннее

меж делами-встречами

входишь, запорошенный

снежными обрывками,

видишь там хорошую

девушку с завивкою

и орёшь ей ласково:

«Булочки со сливками!»

Жизнь вдруг станет сказкою,

продавщица – феею,

колдовство кафейное

тут любому явится:

и эстет, и пьяница,

что живёт опивками,

всё забывши, тащутся —

булочки со сливками!

Нервная, калеченный —

за столом все лечатся

лучше, чем прививками,

булочкой со сливками!

Как на побережии

пиво пить с креветками,

как в гостях понежиться

деваляй-котлетками,

так же, если в городе

ешь и спишь урывками,

хорошо и здорово

вспомнить: «А не шибко ли

стрелки скачут сивками?»

И в одной из улочек

кофе взять и булочек

в тёплом кафетерии.

Булочки со сливками!

В нежной их материи

что-то есть небесное,

что-то апокрифное…

Хоть на час – халифы мы!

Что нам гриль с оливками?

Вот они, чудесные

булочки со сливками!

День радио

Ура тебе, мой завтрашний кефир,

счастливая семёрка на боку!

Ура приборам, наполняющим эфир

мелодией, сгоняющей тоску,

и новостями для широких масс!

Ура «Европе-плюс-плюс-плюс-семь-ноль»!

Ура, что на Урале слышен джаз!

Ура Попову: если б алкоголь

любил он, или нехороших дам —

ну кто бы радио придумал нам!

И вряд ли бы узнали мы о том,

как шумен и прекрасен наш дурдом,

и радио-работники всех кож

не пили бы в честь моего дня рож!

Сало

Раз царица кушала сало,

не дождавшись конца поста.

и Суворову нежно сказала:

«Хочешь, дам тебе пол-шмата?»

Граф Суворов был старым солдатом,

часто шёл поперек борозды.

Слов любви он не знал и ответил:

«Мне, сударыня, до звезды…»

Все вскричали «Мужлан!», но царице

дорог был сей вояка простой.

И она при всех, самолично

наградила графа… звездой!

Ода стакану

стакан

является важнейшим из искусств

стакан наполовину поллок

наполовину пруст

дух водкин

и чайковский вкус

хранит стакан для нас

снаружи гранин

изнутри лакан

в паденьи бах и гласс

и всё это один стакан

Драма

Ближе всех ты был. И сразу – далеко.

Закипел твой мир, сбежало молоко.

Гасит пеной склизкой пламенный цветок.

Был ты самый близкий, а теперь – ничто.

Мой стакан какао, солнечный мой друг!

Ты теперь отрава, просто грязный круг.

Газ включил на полный – и спалил мечту.

Положи половник. Отмывай плиту.

Стекло

А чуть остыла, и уже мертва.

Лишь миг назад – переливалась, пела,

дрожала лилией, в разгуле карнавала

форелью, выплеснувшейся из рукава

танцовщицы. Теперь застыла

пустышкой. Склянкой. Вазой для комода.

Игрушкой модника. Нет, лучше молотка!

Удар, короткий стон, и в звон осколков

вплетаясь – еле слышная усмешка

беглянки шалой. Нет, не умерла,

но спряталась, оставив хвост фальшивый,

калейдоскоп с застывшим отраженьем,

и дразнит из угла: «Ах, дурачок!

Порезался… Ещё одну расквасил…

Ну, лезь опять в огонь, дуй снова в трубку,

да не обугли губки, дурачок!»

Кофе

Положите в горячий кофе кусок мороженого,

и начните тихонько-тихонько дуть на него.

Вы увидите в чёрных рамочках белые рожицы.

Не пугайтесь – они вас примут за своего.

Можно сверху подсолнечного капнуть масла:

вот вам и луна в облачно-туманную ночь.

Плесните ещё бензина. Цвета – просто сказка.

Теперь пейте. И мир вокруг станет таким же, точь-в-точь!

После нашей эры

Очистив курицу от чешуи,

обрежьте щупальца и уши.

Найдите ёлочной хвои

с глазами розового цвета,

и в ней запанируйте тушу.

Плотнее запахнув свой ОЗК,

повысьте мощность ультрафиолета

открытием наружного окна.

Налейте масла на куриные бока.

Коль вы гурман, и есть бутыль вина,

разлитого до посленашей эры

(как хороши, как слабы его бэры!) —

облейте им слегка куриный хобот.

Поставьте курицу на подоконник,

и пусть ваш интеллектуальный робот,

искусства кулинарного поклонник,

следит за процедурою копченья.

А вы, уйдя в другое помещенье,

снимите свой намордник-респиратор

и пейте то вино под цвет граната,

разлитое до посленашей эры.

И если та бутыль литровой меры,

а вы имеете не больше двух голов —

не всё так плохо в этом лучшем из миров!

Часть 3. ЗВЕРИНЕЦ

Селёдка

Селёдка я, торчу в бочке.

Гады-соседи давят на почки.

Кто от бабы, а кто с работы —

пешком идти никому не охота.

Катится бочка, колёса гнутся.

Ни почесаться, ни повернуться.

Вот об компостер кого-то мордой:

человек звучит офигенно гордо!

Котёнок

Бросив сумку в прихожей

рядом с мокрыми сапогами,

непобритою рожей

в дом пустой и холодный

окунулся. И шаришь руками

по стене, как котёнок

и слепой, и голодный…

Стоп, нашёл. Без протеста

вспыхнет лампа спросонок.

И хоть что-нибудь встанет на место.

Геккон

Перевёрнутая плошка

ярко светит с потолка.

Перевёрнутые мошки

там танцуют гопака.

А вокруг той плошки бродит

перевёрнутый геккон.

Перевёрнутые брови

на тебя насупил он.

Рядом жук уселся чёрный,

не боится высоты…

Ну и кто здесь перевёрнут?

Может, не они, а ты?

Ёжик

Вышел Ёжик из тумана,

вынул ножик из кармана.

Может, он меня пырнёт?

Нет, чего-то достаёт.

Вынул жёлтый апельсин.

Может, слопает один?

Нет, меня не упустил,

парой долек угостил.

Спрятал ножичек в карман

и опять ушёл в туман.

Я своё сжевал скорей,

стало жить еще страшней!

Ведь тусуются в тумане

Ёжики с ножом в кармане!

Звери

Звери, возможно, плачут.

Но точно не улыбаются.

Они летают и скачут,

и иногда ругаются,

Строят крепкие гнезда,

ночью с луной лаются,

слушают мокрые звезды,

но только не улыбаются.

Гибнут и снова рождаются,

или мохнато дремлют.

И вовсе не улыбаются,

узоря следами землю.

Чувства

Ты не треснешь мне по роже

за язвительность речей.

В обморок тебя не сложит

прелесть чьих-нибудь очей.

Не зарежу я во гневе

никого за дерзкий взгляд.

Не уеду вдруг на Север,

бросив этот зоосад.

Тихо миримся. Капусту

книжек гложем дотемна.

Не способны мы на чувства,

не способны ни хрена!

Таракан

Я стихами не живу.

Я стихами – злюсь.

Вот ползёт по рукаву

таракан. И пусть.

Край стола – не край земли.

Стой, усатый вьюн!

За страдания свои

я тебя убью.

Одолела нищета.

Понял ты, холуй?

Денег, духа – ни черта.

Прямо хоть воруй.

В общем, крылья не даны

нам с тобой, усач.

Эти люди – как слоны.

Жаль. Но ты не плачь.

Я уйду – а кто в ответ

вспомнит обо мне?

От тебя же будет след

жирный на стене.

Птичка

Посмотри на облака,

что плывут так флегматично,

и взирают безразлично

на тебя на дурака.

Что ж ты не родился птичкой?

Вот плевал бы свысока.

Всё бы было бы отлично,

только холодно слегка.

Ты бы зыркал из небес

на ногастых стюардесс,

забывая их легко,

ел бы «птичье молоко»,

а когда б кричали «кыш!»,

ты бы просто прыгал с крыш.

Сестре Арине

Город – он темней, чем лес.

Не ходи туда гулять.

Даже если будет бес

очень сладко зазывать.

Даже если там огни,

и весёлый хоровод —

только призраки они.

В душах страх там и разброд,

и бензин взамен крови

у железных упырей.

Лучше дома ты живи,

средь деревьев и полей.

Ну а в городе – ни дня.

Я уже искал в нём толк.

Этот город съел меня,

словно Красну Шапку – Волк.

Дождь

Вот дождь пошёл, намокли лица.

С души моей свалилась глыба.

Наверное, я просто птица,

хотя возможно, что и рыба.

А может, это просто пиво.

А может, это просто водка.

А может, ты проходишь мимо.

А может, погоди, красотка…

Ведь может быть, ты тоже рыба.

А может быть, ты тоже птица.

И что с того, что ты красива,

когда вокруг одни тупицы.

И город над тобой смеётся.

И голоса, и взгляды ранят.

И лишь тогда тебе поётся,

когда по крышам барабанит.

Так может, нам отсюда вместе

с дождём по рекам – и до моря…

Но дождь кончается, хоть тресни,

и снова этот город горя.

И на душе всё та же глыба.

И снова хочется напиться.

Наверное, я просто рыба.

Хотя возможно, что и птица.

Паучок

октябрь —

десять тысяч апельсинов,

взорвавшихся над тонкими руками

жонглёра;

отпечатки лап дракона,

поранившегося стеклом разбитой

бутылки;

невесомость океана,

упавшего на город недосохшей

джинсовкой;

паучок, слетевший с клёна,

совсем запутался в твоих кофейных

саргассах —

ты так долго белым гребнем

расчёсывала их

сегодня утром

Ноябрьская сорока

В городе, где ватной лентой дым из трубы,

где трасса на Питер – главная улица, чьи столбы

офонарели чуть ярче и снегу сменили цвет,

в чужой квартире, где больше нет сигарет —

двое, которым по двадцать плюс-минус один.

Холодный лоскут ночи в разрезе гардин

похож на хвост птицы, приметной ещё и за то,

что названа суммой их нынешних возрастов.

Но цифры пусты. И вряд ли он или она

вспомнят, что изменившее судьбы и имена

нечто ровно три четверти века назад

грохнуло, начав довольно эффектный абзац

летописи. Ведь случай того октября

для этих двоих – лишь изменение календаря