скачать книгу бесплатно
– Уши, говоришь? Это дело не простое. Некоторые рисуют так, чтоб ушей не было видно… Гляди, пробуй!.. Дома есть кто-нибудь? Вот и пиши их портреты и неси мне…
Возвращаясь вечером в меблированные комнаты, Миша все более замедлял шаг. Чем ближе к дому, тем более портилось настроение. Перед глазами рисовалось, как Эмма станет пытаться его веселить, кокетничать, болтать… И кто же этот Лохман со своими нечесаными лохмами? И кто тот, второй, в черном капюшоне? Лохман требует готовые работы, торопит с новыми миниатюрами: «Чтобы лицо – шёнер, шёнер!.. красивее». Хорошо, если ночью не найдет на него музыкальное безумие и не станет опять выводить свои дикие мелодии. Под утро, часов в пять, Эмма своим ключом попытается открыть его дверь, выскочит Лохман… Хорошо, если не будет драки.
Следующим днем, обрадованный заданием Левицкого, забыв об остальном и всё отложив, Миша купил холст, кисти, краски, усадил на диван Эмму и взялся за ее портрет. Молодая красавица в ореоле смоляных кудрей приняла горделивую позу. Губы ее еще не утратили девической припухлости, глаза в томной неге, со смешливыми искорками смотрели прямо. Он попросил убрать волосы за уши, долго и старательно выписывал прическу. Кажется, после пяти сеансов портрет получился, и уши тоже. Однако Эмма, поглядев, пришла в дурное расположение духа: вместо горделивости она увидела хитрую мину, вместо огневого взгляда нагловатость – и фыркнула.
А Михаилу ночью приснился барин Демидов: «Готово дело мое?» Миша вскочил в поту: Господи, как же он забыл про главное-то?
Работает на немца, веселится, к театру пристрастился, а что с Паниным? Ведь Демидов велел его зарисовать! Теперь даже красок нет, холст не на что купить. Эмма? На следующее утро он, не глядя на нее, спросил:
– Не знаете, где найти графа Панина?
Эмма и немец переглянулись.
– Самого графа? Никиту Ивановича? А разве ты с ним знаком?
Миша молчал.
– Том его, – отвечал Лохман, – у Фонтанной речки… Против Шереметефф… Зачем он тебэ есть?
Ничего не ответив, Михаил запер свою комнату и впервые взял с собой ключ.
Отправился в Академию художеств взглянуть на новую выставку. И – удивительное совпадение! – обнаружил там портрет Панина. Хорошо его запомнил. А потом, купив бумагу и мягкий карандаш, отправился на Фонтанку. (Он напоминал человека, который отрезал фалды с тем, чтобы залатать локти.)
И опять удача – возле него остановился богатый экипаж, из которого выходил ладный, прямой человек в парадном мундире. Он? Он, Панин… На второй, на третий день все повторилось – вечерами вельможа прогуливался. Миша наблюдал и делал зарисовки. Листы – заготовки для портрета, Панин у него будет строгим чиновником, важным начальником…
Он еще раз вернулся к портрету Эммы, закончил его и показал Левицкому.
– Гляди-ка, братец, – глухо заключил художник, – глаза-то у тебя не на одном уровне… А руки? Будто мертвые… Но зато уши – уши получились.
Потом вгляделся в лицо и ахнул:
– Уж не Эмма ли это Карловна? С немцем живет… Батюшки мои, да где же ты ее взял?
– Я там живу.
– Остерегись! Ой, остерегись, голубчик! У них там целая лавочка. Студентов из Академии переманивают, дают заказы, платят копейки, ловчат так, что не приведи господи!
– Да я уж скоро оттуда уеду… А вы мне только скажите: могу ли я живописать?
– Талант у тебя есть… кой-какой… Рисуй поболе, краски учись смешивать, чтобы нужный тон получался… Главное – терпение, учение и труд.
Мишель и Андрэ
Шли последние дни пребывания Михаила в Петербурге.
Портрет Панина он все же сделал. В Академии на него произвел впечатление портрет Строганова, нарисованный художником Варнеком. Лицо значительное. Кто он такой? Фамилию Строгановых он слыхал, о них толковали и два «черных капюшона».
Выглянул в окно и увидел важный экипаж: белые лошади и золоченая карета, на вельможе бархатный камзол, у шеи сверкающая звезда с ладонь, и с вежливым любопытством оглядывается кругом.
– Кто это? – спросил Эмму.
– Не знаешь? То ж Строганов, граф. Президент Академии художеств, чуть не всякий день бывает в Зимнем дворце у императрицы.
Эмма, выглянув в окно, помахала кому-то рукой. Никак форейтору, что на запятках у Строганова? Тот, похоже, скосил глаза в ее сторону, – а что если он тот самый «черный капюшон» номер два? Михаил хотел запомнить лицо, однако форейтор отвернулся, и были видны лишь длинный нос и тараканьи усы.
– Эмма, чаю, быстро чаю! – окликнул он хозяйку. – Я иду в Академию художеств.
Что он там хотел? Не следить же за Строгановым? Говорят, он опекает какого-то Андрея безродного. Но быстрее, быстрее! Заглянуть бы, подглядеть, как рисуют да ваяют студенты…
С трудом открыл дубовую дверь: лестница, беломраморный вестибюль, скульптуры… На дверях золоченые надписи: «Живопись», «Архитектура», «Скульптура»… Швейцар пропустил его.
Перед Михаилом предстал человек лет двадцати с небольшим, высокий, взгляд смелый, волосы светлые, кудрявые. С Миши сразу слетела вся робость, его охватило радостное чувство.
– Вы занимаетесь в Академии? – спросил он.
– Отчего робеете? Художник – или как? Любопытствуете? Милости просим! – И тот распахнул дверь в класс.
– Ваше имя Михаил? Значит – на французский манер – Мишель, а я – Андрэ, по прозванию – Воронихин.
Заговорили о живописи, впрочем, Мишель сначала более молчал. Оказалось, что граф Строганов следил за Андреем, одобрял его рисунки, акварели, скульптурки из уральских камней в зверином стиле. Однако по приезде в Петербург более обращал внимание и на зодчество.
«Заметь, что столицу строили итальянцы: Растрелли, Росси, Кваренги… – говорил Строганов. – А надобно, чтобы и русские были зодчими. Ежели направишь стопы свои по этому пути – помогу».
Михаил с интересом разглядывал чертежи и рисунки Андрэ. Потом они пили чай и беседовали, как старые знакомые.
– Скажи-ка и ты мне, Мишель, про свое житье-бытье. Каким ветром тебя занесло сюда? Не похож ты вроде бы на русского. Какой страны, какого народа ты есть?
Михаил, не ведавший о своем происхождении, пожал плечами. Что сказать? Он ничего не знает о своих родителях, а ежели не схож с русскими, так, значит, иного народа он человек. Незаконный даже…
– Так, выходит, мы сродники! – оживился Андрэ. – Однако я-то русский, с Урала. Мать – коми-пермячка, а отец… Всякое говаривали – мол, он тоже пермяк, а другие шепотом: да отец-то твой не настоящий. А я как помышляю? Отец-мать только задумывают нас – а потом уж, лет с пяти, мы сами все решаем. Бывает, что мать-натура окажется злой мачехой, такой физией наградит, что не знаешь, куда деваться… Только главное, Мишель, в голове, в сердце, а род да физия – это неважно!.. Как живется тебе в Питере?
Ни с кем ранее не был так словоохотлив Мишель, но тут рассказал о своих друзьях – Львове, Капнисте, Хемницере, о любви Львова к Машеньке Дьяковой, о том, как отец ее, важный сановник, не дает согласия на венчание, и тогда лихие смельчаки Львов и Капнист во время бала, пока старики игрой прохлаждались, взяли тройку, лошадей, его, Мишеля, и отправились к священнику…
– Ай да Львов! Знаю я, слыхал, что он и художник, и пиит, а еще архитектор, говаривал я с ним. Значит, твой герой – Львов? Молодец! А я знавал другого героя, настоящего генерала, по фамилии Бибиков. На моих глазах он умирал в бою. «Кто бы ни были твои родители, – говорил, – помни их наставления: будьте усердны, ни на что не напрашивайтесь, ни от чего не отказывайтесь, а язык свой держите в умеренности».
– Вы так замечательно рисуете, а зачем еще Академия?
– И не только Академия! Меня граф Строганов хочет в Италию послать.
– Строганов – ваш покровитель?
– Да, любезный друг… Так что учитель учителем, а еще система надобна. И богатый покровитель. У вас есть покровитель?
– Прокопия Акинфовича Демидова знаете? Он и есть.
– Бог мой! Да кто ж его не знает?! Мы с тобой в таком разе, может быть, земляки? Демидов – владыка половины Урала, а граф Строганов властвует над другой половиной, так что… Ты где родился-то? Я в пермском Усолье, а ты?
Михаил протяжно вздохнул:
– Не ведаю. Незаконный я… Прокопий Акинфович определил меня в Воспитательный дом, там я и жил…
– А вот граф Строганов пол-Европы объехал и говорит: пока не увидишь итальянскую архитектуру, искусство – ничего не поймешь в величественной музыке мира.
– Прокопий Акинфович тоже сказывал, что учиться надобно в Европе.
Михаил поведал и о форейторе, которому махала рукой Эмма Карловна, а также о том, как тайно шептались Лохман и другой, в черном капюшоне. Будто собирают отовсюду… деньги, золото, что-то еще…
– Кто же они? Абреки, что ли? Или цыгане?
– Не знаю, но они говорили: маленький народ выживет, если золота у него будет много.
– Тебе, братец, однако, надобно не о золоте думать, а об искусстве, ежели страсть к рисованию имеется. Согласен?
Андрэ расправил белый лист и стал пристально его рассматривать, видно, что-то прикидывая. Михаил понял: пора покидать сей прекрасный храм – и уже взялся было за бронзовую ручку двери, как вдруг вспомнил: ведь фамилию Строганова называли и те двое.
– Андрэ! – Михаил остановился. – Вы все-таки осторожней во дворце-то с золотом! И за форейтором глядите…
Андрей пожал ему руку и, не обратив внимания на его слова, напутствовал:
– Старайся! Будешь стараться – станешь хорошим художником. И друзей не теряй. Без друзей на сердце худо.
Демидов и Екатерина II
…На площади московской в Толмачах остановились лошади, и из кареты вышел грузный человек, а раньше него соскочил форейтор.
– Эй, дворник! – закричал он. – Что стоишь, не видишь, кто прибыл?
А прибыл сам Демидов.
– Чего стоишь, дверь не открываешь, пентюх? – пробасил он.
– Чего изволите, ваша милость?
– А то надобно, чтобы все дворники сей площади тотчас явились сюда.
Дворники подошли, и Демидов заговорил. Но они, видно, ничего не понимали, ибо лица их были как деревянные. Тогда в объяснения пустился форейтор:
– Чего тут непонятного-то? Барин снимает все комнаты, которые на площадь выходят… окнами… Деньги заплатил. Знаете, какие деньги – демидовские! Чтоб к завтрему тут никого из жителей не осталось! Гостей принимать будем.
Форейтор, которого звали Педро, впрочем, тоже не слишком понимал, что затевается, однако это его не смущало.
Но на следующий день все квартиры, выходящие на площадь, были освобождены, и другие, демидовские, люди заняли места в комнатах.
Что же на сей раз удумал чудак Демидов? Дело это было связано с портретами, которые писал Михаил.
По возвращении из Петербурга Михаил был встречен барином в гневном расположении духа. С утра «жаловался головою», тем не менее прибыл в Воспитательный дом, выразил шумное недовольство порядками, а на обратном пути встретил своего недруга Собакина. Под руку попался Мигель-Михаил, и уж на нем-то барин отыгрался:
– Ты по какой причине так долго в Петербурге был? Не для того тебя туда посылал, чтобы гулял без ума, дурак!
– Но я не более двух месяцев ездил! – вспыхнул тот.
– Ага! Мы не виноваты, что были глуповаты?! От кого получал там приметное удовольствие, признавайся! Учился или баклуши бил? Велено тебе было отразить графа Панина, а ты что?
Михаил в сердцах схватил баул и давай выбрасывать оттуда – один лист, второй, третий… Хозяин увидел те листы и сразу переменил тон.
– О, да это он самый, граф Панин! Узнал! Ай да Мишка, сукин сын! – оглядел его с ног до головы, схватил в охапку и отпрянул. – Ну доставил удовольствие!
Михаил никак не мог уразуметь плана действий барина, однако поспешил добавить:
– Прокопий Акинфович, то ж только рисунки, а я из них живописный портрет сотворю, славно будет! Я видал его…
Демидов сел, подпер рукой голову:
– Да… Только то, братец, половина дела. А надобно мне еще… рыло вице-губернатора московского.
– Собакина? – догадался Миша. – Так я смогу, видал его.
– Вот и сделай…
– А… для чего?
– Не твоего ума дело! Через неделю чтобы готово было, понял? Награду получишь.
Через неделю Демидову показали оба портрета. Он поставил их перед собою и глядел на них с такой хмуростью и злостью, будто на заклятых врагов.
А на другой день, утром, выйдя из дому, люди увидели прикрепленные к воротам портреты. Под ними была бумага и такие слова на ней:
«Собакин архипарикмахер, только что возвратившийся из Парижа, предлагает свои услуги почтеннейшей публике. Адресоваться к г. Панонину». В последнем слове две буквы – «н» и «о» – были замазаны, и читалась, конечно, фамилия Панина.
Как всегда, собрался любопытствующий народ.
– Гляди-ка, – перешептывались прохожие.
– Ой, неладно это, вице-губернатора назвать архипарикмахером!
– А чем он больно хорош-то тебе?
– Однако…
Достиг ли тот слух о новой проделке Демидова ушей Собакина – неизвестно. Скорее всего, он был не так глуп и, услыхав, сделал вид, что его сие не касается. Однако нашлись доброхоты, которые поспешили сообщить об этом императрице.
«Чем сие вызвано?» – недоумевая, спросил Михаил у лакея. Тот объяснил ему: мол, как-то пригласил к себе барин «всю Москву», а Собакин (ну не собака ли он после того?) не явился на приглашение. Демидов велел посадить на его место собаку, породистую, и кормить ее весь вечер… После дошла до него весть, что в Северной столице граф Панин желает назначить Собакина сенатором. Сенатором Собакина?! Этого бездельника! И – закрутилась карусель. Потому и послан был Михаил в столицу: Демидов обид не прощал.
Однако и Екатерина памятлива. Улыбчивая и любезная, она сделалась не похожа на себя, узнав про такое самоуправство Демидова. Панин, по доброте своей, уговаривал ее замять дело – и добился своего. Она согласилась. Но на том не кончилось.
Удовольствоваться молчанием Демидов не желал и устроил еще одну «штуковину»: велел сочинить несколько пасквилей в стихах на Собакина и сделать их известными при дворе. Пусть читают!
Когда же Екатерина увидала те пасквили, она пришла в ярость.
