скачать книгу бесплатно
Доверенный инок оттянул веки, наслюнявил и ловко вставил бельма в глаза, взял палку, превратившись в юродивого.
– Третий огонь не худо! – выкрикнул соответственно образу своему. – Особенно на зиму глядючи… Ох, огни по святой Руси! Кругом огни!
По утрам на восходе и впрямь примораживало, так что хрустела под ногами заиндевелая трава. И глаз на минуту не сомкнув, Сергий отправился на хозяйственный двор, где уже вовсю трудились оставшиеся чуждые и оглашённые. Настоятелю кланялись, не выпуская инструмента, хотя по уставу этого и не требовалось – скорее уважение проявляли. Бондарь Никитка тоже вскочил, поклонился, взирая открыто и честно, без подобострастия. Он тем часом клёпку стругом строгал, зажав её между колен, и чувствовалось, не бывало у рук его подобного ремесла. Игумен понаблюдал за бондарем издали, а потом приблизился и сказал негромко:
– Пойдём-ка со мною, отрок…
Бондарь ничего не заподозрил, напротив, вроде бы обрадовался, верно думая, оглашать зовут, то есть приближать к братскому кругу. Время от времени Сергий так же всякого чуждого отзывал, кому срок трудового послушания к концу подходил. Отложил Никитка струг, передник снял, отряхнулся и пошёл за настоятелем. А тот вывел его за ворота и прямым ходом в лес направился, в скит, что был в полуверсте от пустыни. Пока шли, ростовский послух помалкивал, однако сам настороже был и любопытства своего никак не проявлял. Чуждые не ведали некоторых положений устава и, покуда не сняли с них этого клейма, знали одно – во всём повиноваться и не прекословить.
В ближнем скиту на цепи сидел одноглазый и глухонемой аракс Костырь, более напоминающий великого медведя, нежели человека. Мало того, что волосатый и бородатый, так бурая шерсть по всему телу и даже на толстых перстах растёт. Игумен велел спустить его с привязи, взял с собой, и далее пошли лесом. В другом скиту ещё одного такого же немтыря с цепи сняли, по прозвищу Кандыба. У этого оба глаза были на месте, но зато рот до ушей рваный и на одну ногу припадал. Никитка идёт вроде бы без волнения, только на звероватых спутников косится. Иные лазутчики, коих приходилось сопровождать на правёж, уже по дороге начинали труситься и заикаться, ибо отараксов этих, ровно дым, угроза исходит. Хоть их взлачёные ризы одень, всё одно сразу заметно – палачи, каты, для коих человека пытать – дело обыденное.
В третьем скиту старый слепой инок обитал, вроде надзирателя за строением рубленым и двором. Немтыри тут обрядились в кожаные передники, рукавицы, ровно к исполнению кузнечного ремесла изготовились. Один встал к горну и принялся мехом огонь вздувать, другой верёвки в кованые кольца продевать, что висели на матице потолка. Послух как глянул на их занятия, так догадался, что грозит ему, но лишь побледнел слегка и вроде бы мужеством исполнился на дыбе выстоять.
Сергий уже не раз пытал его и правил, только в храмовом приделе, по-отечески, без пристрастия. Здесь же сам последил за нарочито неторопливыми приготовлениями и спросил:
– Может, без стряски признаешься? Чей ты сын, кто послал в пустынь, что вызнать велел?
Глаза у послуха ровно оловянные сделались.
– Из простолюдинов я и по доброй воле пришёл из Ростова Великого, – твердеющими устами вымолвил скупо. – Мирская жизнь притомила…
– Запираться станешь, изувечат тебя каты, – с сожалением пообещал настоятель. – И всё одно вырвут правду. Не бывало, чтоб не вырывали. И я помочь ничем не смогу. Устав наш такой, искоренять двуличие. Подумай, ты ещё отроческого возраста. Не поздно и поправить жизнь, покаявшись. Нежели калекой доживать. Какого ты роду-племени? Кто велел в Троицкую обитель пойти? По какой надобности? Послух будто бы приуныл.
– Добро, отче, признаюсь, под чужой личиной к тебе явился. В самом деле я сын боярина Ноздри, именем Никита.
– Боярского сына в тебе за версту видать, – подтвердил настоятель. – А на что тебя родитель в монастырь спровадил?
– Сам себя я спровадил, – упрямо заявил послух, однако голосом дрогнувшим. – Невеста у меня была, Евдокия Стрешнева… Её отец за другого отдал.
Подобные слова настоятель не раз уже слышал: измышлённые причины скудны были, что у ордынских лазутчиков, что у митрополичьих людишек.
– А что ж ты на кровлю храма забирался да слушал?
– Из любопытства, – уже неуверенно пролепетал Никитка.
Настоятель устало махнул инокам:
– Вздымай его, Костырь…
Палачи умели по губам читать, взяли послуха под руки, с маху уронили на колени и связали за спиной локти. Тот противился изо всех сил, багровел, но вырваться из медвежьих лап катов не мог. Вздёрнули чуждого на дыбу, но и от боли не сломался тот. Лишь закряхтел и полез из него сокрытый гнев, а не правда.
– До смерти пытай, огнём пали, ирод! Не боюсь я тебя, игумен! Дай срок, сметут твою пустынь! Огнём пожгут логово! И всех иноков по деревам да воротам развешают!
– Гляди-ко, не ошибся Чудин, – сам себе сказал Сергий. – А у меня сомнение было…
– Коль разослал свою братию по другим монастырям да скитам, думаешь, не найдут? – между тем продолжал грозить лазутчик. – Не покарают?! Да каждый твой инок поимённо известен! Ты супротив кого исполчился, игумен?!
Тот помрачнел, однако даже увещевать пробовал:
– Я-то знаю, супротив кого. А вот ты, человек веры православной, земли Русской, супротив своей матери пошёл. С ордынцами спутался. А изменник хуже супостата.
– Боярского рода я! – вдруг выкрикнул чуждый. – И с ордынцами не путался!
– Так бояре тебя заслали? – вцепился настоятель. – Мою обитель порушить?.. Давно я слышу про неких московских бояр, что супротив меня и монастырей моих восстают. А вот уж и лазутчиков засылают… Ведомо ли тебе, отрок, родитель твой Ноздря и сродники в сговор с Ордой вступили? И не желают теперь избавляться от власти ордынской. Тайно супротив князя Дмитрия идут и вредят ему. Сим вероломным боярам и так добро, от дани избавились, лукавые, в рабство татарам продались. Их холопами стали! След ли этим гордиться, отрок? Да и боярые ли они мужи, коль с супостатами в сговоре?
Примолк горделивый боярский сын, в гневе проговорившись, висел и лишь глазами вздутыми вращал.
– Хочешь жить, скажи, зачем послали, – предложил Сергий. – И бояр московских назови, кто обесчестился связью с врагом.
Чуждый воспрял, выдавил сквозь зубы:
– Не стану помогать тебе, игумен… Лучше смерть приму.
– Примешь, коль станешь упорствовать, – пообещал тот. – Жаль тебя, отрок, по недомыслию ты согласился татарам служить вкупе со сродниками и иными боярами. Они тебя в полымя заместо себя сунули. Я ведь всё одно дознаюсь про раскольных. Не ты скажешь, другие их подлые имена назовут. Костырь с Кандыбой подсобят небо до овчинки укоротить. Кривда супротив правды никогда не стояла.
Чуждый ещё колебался, из двух зол выбирал меньшее и по незрелости своей юной выбрать никак не мог. За шкуру свою опасался, ведал, что дело творит неправедное, мерзкое, но и помнил, должно быть, клятвы, данные своим сродникам. Тогда Сергий Кандыбе рукой махнул. Палач достал из огня калёный прут железный да легонько по рёбрам чуждого попежил. Встряхнулся лазутчик, и выбор сделал неожиданно скоро, вспотел разом, заблажил дурниной:
– Скажу!!. Пощади, отче!! Спусти на пол! Назову изменников! Его спустили с дыбы, холодной водой окатили. И тот, сломленный, боязливый, трепещущий, стал имена боярские выкликать, от древности и сановитости коих сжималась душа игумена.
Двуличие и предательство, ровно смрадный дым курились вокруг Великого князя Московского, и смрад сей выдавался за благовония, за мудрое руководительство в сношении с Ордой. Что не замыслит Дмитрий, дабы от тягла ордынского избавиться, в тот час становится известно хану. И в тот же час следует упреждающий набег, после коего ещё много дней дымятся головни от городов, до чиста спалённых. И остаются многие сотни погубленных безвинно людей, страдают уведённые в татарский плен отроки, которых ворог ловит, ровно добычу лёгкую, дабы потом вскормить зверёнышей.
Не эти раскольные бояре, давно б с ордынской волей сладили… Настоятель для верности записал имена изменников, а лазутчика предупредил:
– Ежели с умыслом оговорил кого, в другой раз с дыбы мёртвого спустят. А покуда здесь на цепи посидишь. И немедля более, заражённый думами тяжкими и гневом праведным, последовал в обитель, разводя палачей по разным скитам и вновь сажая их на привязь. В монастыре игумен позвал гоношу-порученца, дал ему условный тревожный знак – свои чётки-листовки, отняв от них третью часть, велел скакать к князю Дмитрию, не жалея лошадей, дабы к концу дня тот извещён был. Однако грамоту с ним слать и сообщать имена изменников поопасался: неведомо, в чьи руки может попасть и письмо, да и сам гонец. Тот же умчался в Москву, а Сергий вошёл в алтарь, открыл потайную дверцу, за которой хранилась Книга Нечитаная, и её не обнаружил. Знать, старец приходил подземным ходом и унёс к себе в келейку.
Ходов из алтаря нарыли несколько, и все на случай внезапного нашествия недругов Троицкой обители, коих было довольно и ещё прибавлялось. Вот ужи раскольные московские бояре грозятся спалить пустынь, о чём проговорился в гневе лазутчик Никитка. Можно было незаметно покинуть подворье и храм, равно и проникнуть в них, минуя ворота и всякий чуждый призирающий глаз.
Дабы не привлекать к себе внимания, старец часто пользовался ходами, и не только тем, что связывал келью отшельника с храмом, но иногда незаметно уходил из пустыни по одной ему ведомой надобности и так же возвращался.
Всяческая пытка с пристрастием, особенно в скиту, вводила игумена в изнеможение и чувство, словно в чужой грязи, в нечистотах выкупался. Поэтому он сходил в натопленную чёрную баньку на хозяйственном дворе, попарился веником, омылся щёлокоми, прихватив с собой горящих угольев, удалился в свою келейку. Однако сил растопить камелёк уже не было, затворился и уснул сидя, привалившись к стене.
Да недолго почивал игумен, и часу не миновало, как в дверь постучали.
– Отче, в лесу оборотня поймали! Проснись, отче! К тебе рвётся – удержу не знает!
После бани настоятель озяб в нетопленой келье, вышел, подрагивая, на улице же первый снежок в купе с последней листвой закружило, ветер с полунощной стороны пронизывает насквозь. А молодец ражный под уздцы красного коня держит и стоит в одной рваной холстяной рубахе, на опояске кривой засапожник в ножнах, за спиной топор ледяным лезвием к телу льнёт. И как шапчонку снял, так от головы пар повалил – эдакий горячий. Да не только шапку перед игуменом сломал, на удивление и поклонился, строптивый!
– Не поймали меня, – сказал. – Сам приехал к заступнику своему, отшельнику вашему. Который коня необъезженного дал и Пересветом нарёк! Да вот не застал старца…
Караульные иноки и впрямь не держали его, напротив, опасливо сторонились, выставив медвежьи рогатины.
– На что тебе старец потребовался? – хмуро спросил Сергий, взирая на его босые ноги: снег под ступнями таял…
– Мать послала, – с неким неудовольствием молвил оборотень. – Велела ехать в вашу пустынь, иноческий сан принять. И служить по долгу и совести.
– Чуждых не принимаем ныне, – заявил настоятель. – Много вас иноческого сана домогается, но устав наш строгий. Ступай отсюда подобру-поздорову да более приходить не смей.
– А я не к тебе и пришёл, – вновь стал дерзить ражный. – Матушка к ослабленному старцу послала. У него и попрошусь!
– Нет старца, – скрывая неприятие своё, проговорил настоятель. – И в обитель послухов принимаю я, игумен, а не отшельник. Ежели охота не пропадёт, весной приходи.
Оборотень рассуждал с ярым достоинством:
– Стану я до весны ждать! Мне в сей час надобно матушкину волю исполнить, слово дал. Потом явится и спросит. Суровая да гневливая она у меня, по своему уставу живёт. Да и зимовать нам с красным конём негде. Так что принимай в своё войско!
Сергий внутренне насторожился, но виду не подал, мимоходом посоветовал:
– К своей матери зимовать поезжай, коль разыскал.
Ражный отступать не собирался:
– Разыскать-то разыскал, да не пристало мне с нею под единой кровлей жить. Обычай претит. У меня вон уж борода растёт! Через день засапожником бреюсь.
– Неведомы мне ваши волчьи обычаи! – возмутился уже игумен. – Ступай куда-нито. Хоть в лес под колоду.
Отрок знакомо захохотал:
– Да под колодой – то я без твоего совета перезимую! Перед матушкой след не опорочиться. Так что укажи, в какой келейке мне поселиться и куда коня поставить. Коль ты брать не желаешь араксом, старца дождусь. А он непременно возьмёт в своё воинство. Ибо сказывал, полезен буду. Имя новое дал!
На лазутчика он не походил, но кто знает, каких людишек спроворил себе Киприан в сговоре с патриархом Филофеем? Незамысловатые московские бояре-заговорщики под видом несчастного, обездоленного жениха, сына боярского заслали. А нрав нового митрополита незнаем, зато патриарший ведом: подобный молодец, коему даже сам Ослаб поверил, в лазутчики и годится. Такой всюду залезет, проникнет, просочится, поскольку разум остёр и за словом в карман не лезет.
Недурно бы и попытать его, покуда отшельника нет…
– Ну, коль старец сказывал, полезен будешь, заходи пока в мою конуру, – позволил Сергий. – А коня пускай на конюшню отведут. Посидим, потолкуем, а там и место тебе сыщем.
– Давно бы так, – ухмыльнулся оборотень, не узрев подвоха. – А то сразу со двора гнать!
Потрепал красного по шее, что-то пробурчал ему в ухо, отдал повод послуху и первым в келью шагнул. Игумен дверь за ним захлопнул, иноки сначала колами её подпёрли, потом для надёжности ещё бревно принесли и придавили намертво. Прислушались, тихо сидит, не рвётся, не кричит.
Настоятель ещё и караул выставил, слушать велел – нечто подобное он со многими чуждыми проделывал. Для начала в затворе выдерживал несколько суток, а сам за поведением следил, что делать станет. Пытка такая хуже дыбы и палачей: когда человек взаперти надолго остаётся вне ведении о судьбе своей, сам себя истязать примется. И начинает источаться из его нутра всё скрытое, подлое и мерзкое, как гной из раны.
Затворил он ражного и захлопотами скоро забыл про него. След было готовиться к приезду великого князя. Уже на вечерней службе вспомнил, хотел поспрашивать караульного, каково там сидельцу, да вежда с вежевой башни сообщил, мол, Дмитрий с Митяем и малой свитой верхами едут, заполночь в монастырь прибудут, ибо скачут стремглав, получивши известие от гонца.
Князь чуял измену иных больших бояр, да только уличить лукавых не мог, так изворотливы были заговорщики. Тут же случай представился вывести их на чистую воду, вот и спешил не упустить.
Вместе с известием совсем не до чуждого оборотня стало, след было изготовиться к приёму гостей, в первую очередь с Ослабом посоветоваться. А у него, как назло, оконце тёмное, будто завешано чёрной тряпицей. Старец мог удалиться по делам своим тайным, в кои даже настоятеля не посвящал. Иногда исчезал надолго, бывало, помесяцу отсутствовал, бродя невесть где, но больше попросту ходил на прогулки, ночной лес слушать, птиц, когда пели, смотреть на ледоход, если весной. В предзимье же редко покидал жилище, поскольку зяб на холоде, цепенел и замирал, не в силах сдвинуться с места. Поэтому чаще сидел, склонившись над столом, читал тайные знаки в Книге Нечитаной и доступным письмом излагал.
Тревожить его в такие часы даже по важным делам никто несмел.
Игумен уповал на то, что Ослаб вот-вот объявится, то и дело выглядывал за ворота и в хлопотах вовсе забыл про оборотня. Но заполночь, когда вежда сообщил о приближении князя со свитой, чуждый внезапно сам объявился, неким образом выйдя из узилища.
– Добро я выспался! – заявил он, возникнув за спиной. – Давай, игумен, или принимайся спрашивать меня и испытывать, коль есть нужда, или сразу приставляй к делу. Я хоть и новобранец, да зато так драться умею, твоим араксам не чета.
– Тебя кто выпустил из кельи? – Сергий своего изумления скрыть не мог.
– Сам вышел, – признался тот и носом потянул. – Недурно бы и потрапезничать. Слышу, варёным мясцом напахнуло, поросятинкой с хреном. На меня по ночам волчий жор нападает. Или утра ждать? Иноки сказывали, у вас едят по уставу. Я к сему не свычен, есть люблю, когда потребно чреву.
– А караульные где же?..
– Не знаю, отче, – легкомысленно отмахнулся чуждый. – Не видел. Должно, отлучились… Ну так дадут мне снеди какой или нет?
В монастыре только редкие послухи ко сну отошли, иноки не спали, к приезду великого князя готовились, баню топили, в поварне мирскую пищу варили, для чего поросёнка закололи. Чуждый опять носом потянул, верно, теперь унюхал банный запах и говорит:
– Ну, без еды до утра стерплю, надо к уставному житью привыкать. Вот в баньку бы пока сходил, попарился! Позволь, отче, как у вас там по уставу? А то я много дней лесами ехал, в холодных речках только умывался.
Настоятель же был настолько ошеломлён, что в первую минуту не нашёл, что и ответить оборотню. Вот-вот князь со свитой нагрянет, а тут чуждый на дворе! И что с ним делать, неведомо. Кое-как справился с замешательством, бросил сердито:
– Не для тебя топлено!
– Для кого же, – простодушно спрашивает тот, – коль не для братии? Не гостей ли ты ждёшь, игумен?
– Ступай-ка прочь! – прикрикнул Сергий. – Не до тебя ныне.
– Ага, всё-таки гости! – догадался чуждый. – Великий князь едет! Вот у него и попрошусь, раз ты не берёшь.
– В иночество путь через послушание! А ты чуждый, и даже не послушник!
– На что мне послушание? – изумился он. – Когда меня ослабленный старец сам позвал? Имя дал – Пересвет! Матушке поглянулось… И науке воинской мне учиться не надобно! Сам кого хочешь могу научить.
