скачать книгу бесплатно
Скорбящая вдова
Сергей Трофимович Алексеев
В тот год, когда люд православный уже крестился тремя перстами, Стенька Разин собирал разбойное войско, а царь Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим, вознамерился взять в жены красавицу Наталью Кирилловну из рода Нарышкиных, было молодой вдове Феодосье Морозовой, придворной боярыне, видение. Явился ей пустозерский узник Аввакум и предрек рождение в царских палатах антихриста, который погубит Третий Рим. И к подвигу призвал: велел разузнать судьбу приданого Софии Палеолог, привезенного некогда из Византии на сорока подводах. Ведь кто завладеет тем приданым – вознесется над миром и титул императора примет…
Сергей Алексеев
Скорбящая вдова
1
От духоты июльской и дыма смрадного, который по ночам затягивал Москву до куполов церковных и, поднимаясь к небу, туманил звезды, Скорбящая страдала: ни век сомкнуть, ни придремать с открытыми очами. Все окна в тереме, а вкупе с ними двери давно уж запечатали, как в стужу, и без нужды не отворяли. Однако запах гари сочился отовсюду – чрез стены, потолки или вовсе из подвалов, и вместе с жаром заполнял весь дом. Чудилось, сей дым не от болот горящих, и зной не от земли, днесь раскаленной солнцем, – все от пожара, и стольный град в огне. Служанки простыни мочили и вешали в палатах, переодевали в мокрые сорочки и прыскали водой. У ног и в изголовье стояли девки с полотнами в руках, махали, поднимали ветер – все напрасно!
– Зевайте же, зевайте! – боярыня просила. – Авось и сон придет.
Натужно иль с охотой зевали девки. Рты разевали токмо или с подвывом, сладко, до хруста челюстей, и потягивались, с ленцой и томностью. Бывало, и дремали стоя, роняли опахала, но сон ее не брал. Напротив, становилось жарче, и от пота сорочка липла к телу. Не радость и покой она вкушала, не благостную тишь опочивальни – суть омерзение!
Тогда Скорбящая гнала всех прочь, вставала с ложа и молилась пред образами, при одной лампадке, поскольку жар свечей казался нестерпимым. И так в молитвах и поклонах зарю встречала, глаз не сомкнув ни на мгновенье, однако при сем испытывала бодрость и силу вдохновенья весь Божий день.
Но с сумерками и наступленьем ночи все повторялось вновь.
Однажды за полночь, когда сквозь смрад пробился шум и шелест и ветер заиграл дубравой по Басманной, почудилось – студеный он, как будто бы зимой! То ль свет смутил неверный, то ль синий хладный дым… В тот миг окошко распахнула, подставилась, раскинув руки…
И ощутила зной.
– Помилуй, Пресвятая! – воскликнула с надеждой. – Душа изнемогла, нет боле мочи…
– Сними одежды, – ей голос был. – И почивать ложись.
Смущаясь и с собою споря, Скорбящая стянула плат с волос, шнурочки распустила и обнажила плечи, веригами обложенные.
Чуть уж сорочку не сняла, ан спохватилась и прикрыла грудь.
– Возможно ль без одежды? Стыд какой…
– Возможно, преблагая.
– Да я же в скорби! Грех…
– Не плоть томится от жары и смрада – душа терзается. Ее и обнажи, избавь от рубища, ложись и спи. Я храню тебя.
– Но кто же ты?
– Я ангел твой. Ужели не признала? Да вот он я, позри.
Горячий ветерок тихонько вплыл в окошко и засветился вдруг, как нимб иль полумесяц. Прохладой опахнуло, духом весенних трав, и вместе с ними утраченный покой пришел в опочивальню. И не колеблясь, боярыня спустила вниз сорочку, оставила ее, как выползок змеиный, и шагнула к ложу.
– И вериги сбрось, – снова голос. – Вон как истерла тело…
– Нельзя мне без вериг, – промолвила она, ощупавши рукою суровые узлы. – Телесный жар, томленье, грезы…
– Поелику душа живая. Ужели хочешь, чтоб на ней рубцы и язвы были, что на плоти?
– Нет, не хочу… Да и боюсь сего!
– Сними и брось.
– Но как одолею искус? Чем потушу огонь, палящий вдовью душу? И существо?..
– Владыка мой! – печалуясь, взмолился ангел. – Ратуя за Тебя и святости ища, сия жена становится безбожна. Твой промысел, огонь животворящий ей чудится греховным! Так вразуми ее, дай знак. Не то с водою грязной и чадо выплеснет…
В тот миг крепчайшие узлы распались, и сеть из вервей конских осыпалась к ногам. И стиснутая грудь, изъязвленные перси расправились, но сквозь коросты, будто млеко, кровь просочилась…
Ей устрашиться бы, да к образам – она же вздохнула вольно, рукой коснулась ложа, подломилась и, повалившись томно, мгновенно облачилась в сон.
Однако сквозь веки ей неотступно зрим был тот золотистый свет – суть ангельский, а к нему, подобно нити серебра, приплелся звук пастушьей дудки, глухой и чуть печальный.
– Кто так играет чудно? – как будто бы спросила.
– Се не игра – душа твоя воспела, – шепнул на ухо ангел. – Се глас души…
– Вот если б не во сне, а наяву послушать… Однажды ночью ко мне явился странник… На дудочке играл…
– Ужели помнишь? Минуло столько лет…
– Шесть лет и двадцать пять недель…
– Ну что ж, добро. Коль жаждешь наяву – услышишь скоро. А в сей час внимай всему, что сон тебе принес.
Скорбящая не ведала, сколь долго продолжалось диво: минуту-две иль день-другой. Когда же очи отворила, увидела восход и серый дым, и в тот час вкусила гарь и душный зной – все то, что прежде было. Но ощутила не свет сияющий – горящий взор.
– Кто здесь? – спросила и замерла. Взгляд был мужской, пытливый, недовольный…
– Как ты посмел войти? Ты кто?
– Я – твой отец духовный…
– Помилуй Боже!.. Откуда ты? И кто впустил в опочивальню?!
– А сам вошел! – Тень Аввакума в изголовье чуть выросла и расплылась. – Лежишь тут… Вид срамной! Вериги!.. Где власяница?
– Право, не знаю. Вросла, должно быть, в тело…
– И окошко настежь! Вон дыму напустила!.. Кому открыла? И кого ждала?
Скорбящая в сей миг приуныла, но гордость не уняв, со вздохом обронила:
– Мне душно сделалось. И чудилось, пожар…
Словно забыла, что ангел ей являлся.
– Когда довлеет плоть – молиться след! Не тело баловать, но душу.
– Молилась я…
– В сем образе молилась? Вериги снявши?.. Тьфу, стыд какой! Хотя бы срам прикрыла!
– Никто ж не зрит. – Она чуть потянулась. – А ты – суть призрак… Сон.
– А ежели я есть? Стою живой?
– Да полно… Когда ты снишься, я все гадаю: к добру ли, к худу… И вот в сей час… Ты с чем ко мне явился?
– Накинь покрывало! – взмолился он. – И не ввергай во грех! Блудница…
– Ужель под своим кровом?.. В опочивальне?.. Ужель я в доме не хозяйка? – Боярыня, однако, натянула простынь и укрыла плечи.
Скуфейку сняв, отец духовный огладил волосы, привычною рукой хотел поправить цепь на шее, однако не было ее. Лишившись сана, он не отвык еще от знака власти – суть креста.
Взор Аввакума стал смиренным.
– В сем доме?.. В сих стенах ты хозяйка. А я – в душе твоей. Не ты ль, Скорбящая, просила слезно – будь мне водителем духовным? Не дай погибнуть, осиротела я и слепну!..
– Просила…
– И что же, дочь моя? Так укрепилась в вере? Прозрела, обрела покой и ныне я не нужен?
Боярыня укуталась плотнее, сжалась, почувствовав озноб.
– Слаба я, отче… И без тебя мне боязно. Как будто бы в лесу, одна и мрак ночной… Все время жду: придешь и выведешь. А нет тебя, духовник. Ты муки терпишь в Пустозерске… Может, отмучился? Явился мертвый?
– Открой глаза-то!.. Ужель не зришь– живой!
– Живой вошел бы через двери, а то в окно залез… Не в первый раз твой дух является, и образ… Влетит вот так в окно и сядет. И мы беседуем подолгу, всласть… Бывает, спор меж нами, ссора, да все добром кончается. Я рада…
– Но что-то радости не зрю!
– Да как всегда застал врасплох… Я же в своей опочивальне.
– Тем паче! Как учил тебя? Идешь ко сну – вериги не снимай, три рубища надень, да не шелковых, кои ласкают тело, а холстяных иль вовсе из поскони. И ложе устели не пуховой периной и полотном – рогожей лыковой, полено в изголовье… А прежде помолись и положи поклоны, сот пять ли, шесть. Измучай тело! – Отец духовный всхмурил бровь и, посохом достав сорочку, брезгливо отшвырнул – как будто впрямь змеиный выползок. – Вошел в окно! На то причины есть… Но что позрел? Позор и срам греховный! Тьфу! Почто изрезала вериги?
Она вдруг просияла и, забывшись, приспустила простынь, крест наложила двоеперстный.
– Святая Богородица!.. Се ангел был! Ей-ей, ко мне являлся мой ангел! Вначале глас его раздался – сними одежды…
– И ты послушала, сняла?
– Нимб засветился, желанная прохлада… И звук пастушьей дудки!
– Се искус был, чумная!
– Да нет же, Аввакум! Откуда тогда истинная радость? Отдохновение и сон божественный?.. Как будто бы летала! И всюду зрела свет золотистый. Вот токмо пробудилась – тут и ты явился.
– Что зрела ты, слепая? – Отец духовный застонал и стал молиться в угол. – Спаси ее, Христос… Заблудшая овца…
И тотчас Скорбящую обуял страх, душа птенцом бесперым свалилась из гнезда и пала в пропасть.
– Неужто бес прельстил?..
– Во ангельском обличии явился!..
– А мне сдается, ангел приходил. При мне он помолился Богу, и власяница спала, рассыпалась в куски.
– Ох, чадо несмышленое! – загоревал духовник. – Не разлучили б нас – наставил, уберег, предупредил! А ныне как?.. Далече я!
– Да полно, Аввакум! Ужели я не зряча? Суть, ангел мне явился!
Убитый горем Аввакум встал на колена, навзрыд заплакал и взмолился:
– О, Боже правый! Когда б в потемках смрадных не жила душа, посмел бы диавол к ней явиться? Моя во всем вина! Ведь я отец духовный, а дщерь моя во мраке! Увы, увы мне! Не протопоп я суть, не душевидец – червь недостойный. И ныне я – распоп!
Скорбя и негодуя, она оделась в рубище, плат повязала и собрала остатки власяницы – веревки конские с узлами.
– Прости меня, слепую! Не разглядела я… И даже в миг сей глазам своим не верю: ты чудишься, подобно ангелу? Иль тоже прелесть бесов?..
Духовник не внимал, слезами обливаясь, каялся со страстью, и взор его мертвел.
– И не овца в грехах погрязла, но пастырь грешен! Я блуд творю! Геенна огненная мне! Меня казни, Господь, – ее помилуй!
– Ну, полно, батюшка! Мой грех – мне и ответ держать. Я беса не признала, смутилась светлым образом, пастушьей дудкой… Ну, полно убиваться! Встань… Да встань же, наконец. Я недостойная и червь земной. И ведомо: отец духовный дочерние грехи возьмет на свою душу… И замолит. Но мне позволь! Сама очиститься желаю. Не разглядела искуса – мне наказанье должно. Приму…
По тысяче поклонов еженощно, суровый пост, вериги новые сплету… Все, что положишь мне.
– Гордыня мучает…
– Не скрою… Случается, болит. В сей миг мой нрав щекочет, жалит… Не забывай, я суть – боярыня, и род мой древний уходит в глубь веков…
– Известно мне! Соковнины! Бояре!.. – Тут Аввакум привстал. – Когда-то были во славе, в соку… да ныне кто? Простолюдины…
– Не смей меня порочить, – глас ее жестко зазвучал. – Да, я вдова… Но чья – не забывай. И кто мой деверь был – кормилец государя!
– Сие я слышал…
– Ты хоть и поп, и мой духовник, да место знай!
– Не поп я ныне, а расстрига, – вновь всхлипнул Аввакум. – Насилие свершили, крест сняли и лишили сана… Лютуют дети блядины! Жену, того гляди, заморят с голоду, детей моих в узилищах запрут…
Скорбящая смирила нрав, откликнулась с душой:
– Уж слышала, отец… Да зрит Господь! Мучителям воздастся!.. Скажи-ка мне, к добру ли к худу ты приснился?
