Зима, которая не ты

Вы правы, это было не совсем честно по отношению к Наталье. Но она и так быстро почувствовала, что тучи сгущаются. Да и Дроздов мне как-то говорит:

– Конечно, Наталью ты проебал. В том, что с ней случилось, твоя вина. Ее надо бы сейчас отправить к маме. Ты видишь, она совершенно безумна, а мама ей мозги вправит. Алекс, mother should know!

На том и порешили. Мы купили Наталье билет на поезд в Абакан. Чтобы уехала подальше от «великой княгини». Наша дальнейшая совместная жизнь была невозможна.

У Натальи было странное обыкновение всегда ходить по дому на каблуках. Даже в нашей деревенской квартирке на втором этаже. Понятно, что это сильно беспокоило Нину Ивановну внизу. В общем, как-то все не срасталось.

Последней каплей было то, что я все-таки затащил сюда Куракину (Наталья, женушка, была в это время на своих курсах). В Наташином рюкзачке была бутылка отличного сухого красного вина. Поэтому мы весьма душевно пообщались и затем страстно целовались на темном деревенском чердаке. Нечаянно я порвал ее прелестную кроличью шубку. От этих поцелуев порой я буквально терял сознание. Насколько я могу судить, ощущения Наташи были сходны. Втрескались, в общем.

Такая история. Но у нее было неожиданное продолжение. Как в классике, Наташа обронила тогда в моей комнате платок. Допускаю, что это была уловка, предназначенная совершенно угробить наши отношения с Натальей. И правда, когда Наталья вернулась из Питера, платок был сразу обнаружен. Я вообще его не заметил. Видимо, у девочек свои места, чтобы пожелать друг другу удачи.

– Что это? – С крошечной белой тряпочкой в руке, побледневшая Наталья застыла посреди комнаты. Затем ушла горевать на кухню, так как я не нашелся, что ответить, и растерялся. Дальнейшие выяснения были бессмысленны. Приближался день ее отъезда. Мы решили, что пока она все же останется у меня. Было ясно, что мы еще попробуем потрахаться.

В ночь перед отъездом произошла ее успешная дефлорация. Утром я провожал Наталью на Московский вокзал. Перспективы ее возвращения в Питер были туманны…

Узнав о состоявшемся отъезде моей любовницы, Наташа заметно оживилась и пустила в ход все свое обаяние и практичность. Она со вкусом красилась. Завела себе дорогую сумочку и недешевые туфли. В разговорах не забывала намекнуть, что в восемнадцать едва избежала модельной карьеры. Она принялась подчеркнуто тщательно одеваться.

В ту пору еще пользовались успехом различные платьица натуральных тканей, легкие блузки и короткие узкие юбки. Принарядившись, девочки готовили на факультетских праздниках салатики, так, как их учили родители еще при Советах.

Сейчас она работала секретаршей в каком-то офисе Питере. Мне было приятно наблюдать, как она по утрам надевает свою белую ситцевую блузку в мелкий черный горошек. У меня любовь к таким рубашечкам.

Приняв свой офисный вид, она укатывала на электричке в Питер. Я, кстати, слегка ревновал, подозревая, что Наташа завела себе в Питере любовника. Это был мифический виртуальный молодой майор ФСБ (а дедушка у нее был, кстати, кагэбист). Слухи о возможных любовниках на пустом месте не возникают. И такое поведение можно было бы понять. В социальном плане я был по сравнению с Наташей полный отстой. И хотя наша группа играла по клубам уже около двух лет, денег не предвиделось. Только репетиции, репетиции, репетиции. Ради чего? В клубах тогда совсем не платили. Максимум, что мы получали за выступления, был ящик пива в «Там-Таме» у Гаккеля. Благо, мне из Костомукши подкидывали фамильных денежек. В те годы я оставил университет и законсервировал свою научную карьеру в академическом отпуске.

Впрочем, Наташины пропадания вне Петергофа быстро закончились. Нам было весело вместе. Наташа, днем аккуратная белокожая секретарша, вечером становилась настоящим панком. Ей казалось забавным жить так, новая парочка всем запоминалась, и в ПУНКе нас полюбили.

После кутежей с друзьями в студенческих кафешках мы брали немного спиртного и удалялись в Темяшкино. Там я читал ей вслух свой дневник, а затем любовался ее обнаженными ключицами (она называла их «косточками»: «Поцелуй меня в косточку») в лунном свете. Нина Ивановна, пожилая, видавшая виды анархистка, ничего не имела против, ну и, в принципе, мы вели себя аккуратно. Наташа стала постоянной моей гостьей.

С моей легкой руки, обитать в Темяшкино различным околоПУНКовским персонажам стало новой модой. Вскоре неподалеку от меня поселился Дроздов со своей подругой. Впоследствии где-то неподалеку освоили один из деревенских чердаков приезжие панки с Украины, название их группы было «Кэр-Пэр-Вэлл». Они появились в ПУНКе летом 95-го года, и мы с удовольствием пристроили их на нашу репетиционную базу. И даже поделились своим вечно ускоряющимся, выпендрежным барабанщиком. Эти ребята были вполне уверены, что через полгода будут знамениты. Мы, как тертые калачи, уже познакомились со всеми прелестями русского шоу-бизнеса и знали, что жизнь обойдется с ними по-другому. Так и вышло: полная нищета, зима в деревне на чердаке около электрической плитки, решительное отсутствие продюсера. А музыка, между тем, у них была неплохая.

Кстати, «Кэр-Пэр-Вэлл» были прекрасно знакомы с Натальей, они приехали в ПУНК практически одновременно. (Кого только туда не приносило!) Присутствие блондинистой Натальи и ее стройных ножек прекрасно действовало на творчество. И вскоре они так же, как и мы, вовсю зажигали в «Там-Таме».

Естественно, мы все очень дружили. Наша музыка несла социальный протест, и это немало сближало. Я больше общался с их светловолосым гитаристом Костей Ширяевым. Костя слегка напоминал Брайана Джонса из Sex Pistols. Я всегда ладил с панками и эту музыку слушал. Да и мы с Дроздовым играли что-то похожее, но с элементами модного тогда брит-попа, а то и вовсе непонятную психоделию.

И хотя я дружил в основном с Костиком, все «Кэр-Пэр-Вэлл» были симпатичные ребята. Тексты у них писал Дима Бунтиков, как выяснилось впоследствии, вполне серьезный поэт. Жаль, у него был не совсем эстрадный вокал, если такое вообще можно назвать вокалом. Ржавый, скрипучий голос, идущий не то чтобы мимо, но как-то сквозь ноты. Ну и, конечно, басист медиатором Юра Банишев, это вообще отдельная история.

Все они прекрасно относились к Наталье (и это был совсем коммунизм), но полюбили и Наташу, которая уже была сплошной капитализм. Если не его оскал, то мелодичное мурлыканье. У нас с Наташей постоянно пропадал Ширяев. Мы не особо парились по поводу своего вечернего досуга, если не было репетиций. В ту осень в продаже появилась непаленая водочка в небольших жестяных банках. Присутствовали и разные коварные злаки. Больше всего долбили мы с Юрой Семеном и любили при этом слушать какую-нибудь расовую черную музыку.

Наташа тоже покуривала, чем заслужила всеобщее уважение. В самом деле никто, никогда не умирал от марихуаны. Подумайте сами. Люди умирают от водки, сигарет, неправильного питания, которое незаметно накапливает изъяны в человеческом организме и умножает мировую поебень. Умирают от несчастной любви, войн и смертной казни. От передозировок, наконец. А от марихуаны не умирают никогда. Это святая правда, так необходимая людям. Тому даже существует некоторое медицинское подтверждение. Я согласен, слегка тупеешь, если употребляешь в большом количестве. Но это далеко не единственный источник тупизны. С этим в России вряд ли бывают проблемы. Не будь я садово-парковая рысь.

Мы даже как-то попробовали с Наташей поебаться под марихуаной. Но ведь травка сама по себе женщина особая и с характером. Кончилось тем, что мы, абсолютно голые, хотя и слегка возбужденные, лишь обхихикались.

Веселая тогда выдалась зима.

ГЛАВА 2 Перемотать назад, пауза

В этих строчках присутствовали мрачные мотивы. Но то была мрачная атмосфера девяностых, город переживал не лучшие свои времена. Всюду ощущалась атмосфера гниения. Резким и внезапным контрастом ко всему была музыка. В университете образовалась группа со странным названием «Люблю Федерико». Началось все с безумных вечеринок под «Pixies» и недорогое, но качественное бухло. Это был божественный голландский спирт «Royal», или бархатистый «Сердолик Тавриды», который стоил, в общем-то, копейки. Еще совсем недавно не было ничего, кроме «Вазисубани» и «Алазанской долины», недорогих вин, распространенных в Питере еще при Советах.

Присутствовали марихуана и безумные сексуальные оргии, но это быстро выветрилось. Лет в восемнадцать я в первый раз взял в руки бас-гитару и познакомился с Дроздовым, студентом-распиздяем с физфака. Этот факультет отличался особенным раздолбайством и нехилой страстью к различным жизненным радостям. Запомнилась, например, вечеринка дня рождения Югова, который со мной вместе приехал учиться в Питер из Костомукши. Был куплен ящик портвейна, ящик пива и ящик водки. На каждого участника и вышло по одной бутылке каждого из этих достойных напитков. Ну и, конечно, закуска – по апельсину на брата. «Не то у Поленьки». Компания заперлась в общажной бытовке, и наступил момент, когда никто не запомнил ничего из того, что там происходило. Расходились по всем четырнадцати этажам на четвереньках. Понятно, что должным образом украсили все лестницы.

На следующий день мы вместе с Дроздовым сходили в профком и быстро решили вопрос о помещении для репетиций. Это оказалась совершенно роскошная аудитория с теплой ламповой аппаратурой. (Другой, впрочем, тогда и не было). Вроде как студенческий оркестрик. Такой зал нам полагался совершенно бесплатно, от щедрот ушедшего в небытие СССР. Вскоре мы нашли и барабанщика. В ПУНКе тогда репетировала группа «Урал», это были ребята постарше, местные разнорабочие и плотники. И у них была студия. Туда и ходил записываться Дроздов, который уже сочинил несколько гитарных хитов. На этой студии мы и познакомились со Зверевым, нашим будущим барабанщиком. (Зверев, как и я, учился на матмехе). Итак, Дроздов был из Луги, в принципе, питерский. Я из Карелии. А породистый Зверев приехал из Архангельской области. Реальный российский бэнд.

Мы сначала играли только свое: мелодии сочиняли с Дроздовым, вместе и по отдельности, этакий поп-диско-панк-арт-хаус-психодел-глэм. Работа в коллективе быстро наладилась. 7 апреля, через два года после наших первых акустических посиделок, состоялся первый концерт. Считаю, что это и был день рождения группы. Мы сыграли на традиционном весеннем физфаковском сходняке. На этом концерте у нас резко расширился состав. Помимо традиционной тройки «ударные-гитара-бас» появились духовые и скрипки. Для этого на факультетах нашлись несколько вполне профессиональных музыкантов.

Казалось бы, с чего такой шухер. Я только потом узнал, что это оказался день рождения российского интернета. То есть того, что обзначается в адресах как .ru . Это серьезная вещь. Видно, студенты чувствовали это подсознательно. Но времена были совсем дикие. Я, например, про интернет вообще ничего не знал. Хотя еще в школе писал какие-то программы.

На этот вечер приехала группа из ладожского поселка Морозовка. Если кто-то не знает, это совсем рядом с крепостью Орешек, устье Невы. Некогда там находилось крупное оборонное предприятие. Теперь царили безденежье, запустение и депрессия. И песни были соответствующие.

С водкой мы вчера подрались

Объявили ей войну

Проиграли и сломались

И забыли, что к чему

У нас было проще: «Ира моется в душе, я люблю ее уши». остальными текстами сложнее, но это отдельная история.

«Мэри Джейн» (а так назывались наши новые друзья) славились тем, что перед каждой репетицией выпивали на троих бутылку водки. И вообще они были повзрослее и поматерее. Бас-гитаристка Инка Лишенкевич вообще оказалась из музыкальной семьи. И все это казалось нам крутым. Играли они что-то вроде «Ноля» и тех же «Pixies». Мы тоже им понравились, я потом я с удовольствием гонял шары с их гитаристом Лешей Коксом – в нашем репзале был почему-то и бильярд.

Мы сошлись на том, что совершенно не принимали типичный для того времени русский рок. Это течение больше напоминало КСП и к настоящему року, в общем-то, не имело отношения. А мы играли в веселом духе танцевальных площадок. Правда, вскоре пришли другие танцы…

При таком отношении к проверенному мейнстриму вовсе не светили концертные площадки и стадионы. В России всегда предпочитали рубить капусту надежными, гарантированными методами. И английский у публики был не очень в почете. Мы могли поехать за границу, но тогда туда еще не совсем «пускали». Да и где взять денег на такую поездку. Ни одного, блядь, вменяемого продюсера. Встреть мы такого же веселого и слегка рискового человека, повернулось бы по-другому. Но такие здесь, похоже, не обитали. А если и обитали, то давно спились – социум давит. Ситуация безвыходная.

Тем не менее, нас приободрил первый концерт и определенный успех. Решили не комплексовать и ехать набирать концертный опыт.

То есть ездить в Питер. Тут была некоторая трудность. Петергоф – довольно отдаленный пригород Петербурга, и большую часть дороги занимала поездка на электричке. А возвращались чуть ли не за полночь. Но мест, где мы могли выступать, было не так много, приходилось ездить.

Первым был джазовый клуб «Окошки». Джазисты отнеслись к нам настороженно. У меня тогда даже не было собственного баса! На сцене в клубе лежал огромный «Фендер». Стройная высокая темноволосая девушка в серенькой юбке милостливо разрешила им воспользоваться. (Чуть позже та самая джазистка продала мне за 100 долларов «Диамант», неплохую европейскую басуху, на такой же играла Инка). Мы начали долбасить свои хиты. В середине концерта, к своему ужасу я обнаружил, что отстаю от всех ровно на половину такта. Думаю, мы рассмешили всех в курилке.

Это было характерно для маленьких площадок тех времен. Ты не слышал себя, не слышал других, и инструменты сливались в теплую ламповую кашу. Звук баса в «Окошках» приходил откуда-то из глубины зала, отражаясь от стен. Все-таки скорость звука меньше, чем скорость света.

Отстраивание звука в «Там-Таме» было отдельной, длительной манипуляцией, но и она не всегда помогала. Первый раз в «Там-Таме» мы с треском провалились – народ уходил из зала пить пиво. Зато следующий концерт, уже под осень, даже засняло немецкое телевидение. Наверное, пленка до сих пор валяется где-то в архивах. Концерт оказался потрясным – за лето мы сочинили кучу новых песен, и, без ложной скромности, я попробовал встать к микрофонной стойке.

Постоянные репетиции дали первые плоды, и это был успех. Куража добавляла наша труба, с трубой мало кто играл. Мы запомнились, и «Люблю Федерико» стала одной из лучших групп «Там-Тама».

Это был совершенно панковский клуб. Нас приютили там потому, что владелец клуба, бывший виолончелист «Аквариума», также не принимал традиционный русский рок. Но публика там встречалась порой отмороженная. Были нередки драки и налеты ОМОНа. Вламывались, как правило, с черного хода, через комнатку для музыкантов. Ставили к стенке и искали наркотики. «А в контрабасе что?» – спрашивали меня. Нет, они бы не нашли, так как я клал траву прямо в корпус гитары и все завинчивал.

У Гаккеля были свои трудности, и мы не хотели их добавлять. На него и так постоянно наезжали бандиты. Любой порядочный человек был вынужден искусно маневрировать между милицией и криминалом.

На тот момент это был единственный клуб западного образца. Здесь даже мыли туалет… Хотя там часто пахло марихуаной, и нередки были растаманские вечеринки, мы и сами иногда играли что-то вроде регги. Стены зала были хитро расписаны светящейся краской по черному фону. И обстановка была скудная, но очень творческая.

Осенью мы записались, и нас первый раз поставили на радио. Затем возникла некоторая пауза. Я продолжил свои занятия литературой. Это были в основном рассказы и сказки, и я сел составлять новый, уже третий сборник.

Денег ни от этого занятия, ни от занятий музыкой никак не предвиделось. «Люблю Федерико» следовало найти хотя бы директора. И он, – точнее, она, – не замедлила появиться.

ВИВАЛЬДИ

– Давно, давно хотел я навестить свою двоюродную сестру, Анастасию. Бывает так, что двум близким людям просто необходимо встретиться после долгого перерыва.

– Вы не виделись до этого четыре месяца, я знаю, она очень по тебе скучала…

– Я стосковался по Насте, если не сказать больше. Так хотелось прижать ее к себе, нежную, хрупкую, беззащитную.

– Ты прав, прав, ты же очень любишь ее.

– Я не видел ее год, или два, сам не знаю, как это получилось.

– Она так скромна, она само достоинство и женственность, ты всегда ценил ее.

– Мне было страшно неловко, что я не давал ей ничего знать о себе такое долгое время.

– Впрочем, ты догадывался: она перенесет разлуку спокойно.

– Но вот настали трудные времена, я не знал, как отделаться от всевозможных навязчивых образов и воспоминаний.

– Я видел, что что-то мучит тебя, друг, но ничем не мог помочь. Спал ты очень плохо и много разговаривал во сне.

– Я потерял душевное равновесие, и мне нужно было только одно – увидеть мою Настю, ненаглядную Настю.

– Утром, просыпаясь, ты чувствовал неимоверную усталость.

– И дни не особенно отличались друг от друга, беспросветные и тяжелые. Я угасал, и мне не могли помочь ни друзья, ни врачи, ни алкоголь.

– Только Настя, ведь верно?

– Я понял: единственное, что спасет меня – это свидание с моей сестренкой. Ее общество не раз позволяло мне восстановить душевный покой.

– Помнишь, получилось даже так, что она пригласила тебя сама.

– Надо ли говорить, как я обрадовался, когда Настя позвонила мне. Был первый час ночи. Она как будто почувствовала беду, надвигающуюся на меня.

– Я встретил тебя на улице: ты мчался, не обращая внимания на дождь, хлеставший по лицу, на страшное ненастье, царящее вокруг.

– Да, я быстро оделся и помчался к ней. Кругом было сплошное ненастье, но Настя ждала меня, нежная, хрупкая, беззащитная. Не помню даже, как я добрался до ее дома.

– Я встретил тебя в подъезде – ты буквально взлетел на пятый этаж, к луне, к звездам.

– Дверь в ее квартиру оказалась приоткрытой. Я осторожно постучал и услышал радостное: «Войдите!»

– С твоего лба падали на коврик капли. Ботинки пускали пузыри.

– Я сильно вымок, но я уже пришел.

– Быть может, ты вошел и быстро закрыл дверь изнутри на замок, как будто опасность преследовала тебя по пятам?

– Быть может. Навстречу мне выбежала Настя.

– Быть может, она еще была в расстегнутом пальто, как будто только что откуда-то вернулась?

– Быть может. Она скинула его на пол, бросилась мне на шею и расцеловала.

– Сказала тебе: «Здравствуй, где же ты был все это время?»

– Да, и я ответил: «Привет! Привет, Настя!» – и тоже поцеловал ее. « Давно не виделись». – « Как славно, что ты уже пришел. Ну, рассказывай, как твои дела».

– Ты ответил, что отлично, вот только устал немного.

– Комнату заливал мягкий неяркий свет. Мне всегда безумно нравилось, как Настя обставляет свою комнату.

– Соломенные абажуры, незамысловатые ткани, обои в цветочек, длинные Настины волосы – все это сводило тебя с ума, когда ты приходил к ней.

– Еще бы, красота такая! Я увидел, что в комнате ничего не изменилось. Только на столе появилась фотография в лакированной рамке. «Кто это?» – спросил я. «Мой дедушка, – ответила она. – То есть … наш дедушка». «Вот как». Я надел тапочки и с ногами залез в кресло-качалку. Мне вдруг стало невыразимо уютно.

– Ну, а дальше? Дальше?

– На Насте было легкое черное платье с поясом из той же материи, завязанным узелком сзади. Наверно, это одно из лучших ее платьев, сказал я ей об этом, и она улыбнулась. А зрелище действительно было приятным. Я всегда гордился своей сестрой, как она одевается, и не любил тех, кто не понимал ее вкуса.

– И что? Что с того?

– Настя выглядела великолепно и в то же время как-то сдержанно, хотя мне могло и показаться. В общем-то, это была та же самая Настя, которую я знал раньше: плавная и невозмутимая.

– Ладно, а потом, что потом? Надо думать, вы поболтали немного.

– Да, мы немного поболтали. О своих несчастьях не хотелось вспоминать.

– До того кто-то сказал тебе, что Настя устроилась куда-то на другую работу.

– «Что ж так? – поинтересовался я. – Снова хочется работать?» А она смеется. «Пойми, – говорит, – я хочу стать серьезнее. Стать положительной. Иначе я опять начала бы пьянствовать. Так было однажды: мои папа и мама очень испугались. Что случилось? Что стряслось? А ничего – их девочка опять потянулась к бутылке». «Рад за тебя, – отозвался я. – Такие люди, как ты, пьяницами не становятся. Они становятся алкоголиками». «Точно, – ответила она, снова засмеявшись. – Иногда так трудно бывает остановиться. Ладно, лучше расскажи, чем занимаешься. Как съездил тогда в Гатчину?» «В Гатчину? – удивился я ей вдогонку. – В какую Гатчину?» Настя была уже на кухне.

– И она разбила любимую чашку Зверева, не так ли?

– Я услышал звон оттуда, вылез из кресла и приплыл на кухню. Настя стояла там, прижав ладони к щекам. «Черт! – сказала она. – Это любимая чашка Зверева, как жалко».

– А ты не знаешь, кто такой Зверев, не так ли, друг?

– Кто такой Зверев, я не знал и не знаю. Какой-нибудь ее дружок.

– И ты помог ей собрать осколки…

– «Осторожно, не порежься, – сказала она. – Вот и все. Ладно, чего расстраиваться. Я приготовлю чай, а ты поставь какую-нибудь музыку».

– Какой прекрасный вечер, подумал ты.

– Я всегда гордился своим умением выбирать подходящую к случаю музыку. Я достал из шкафа пластинку: «Времена года» Вивальди.

– В комнате тихо зазвучала музыка. Ты уселся в кресло и закачался в нем.

– Настя принесла чай на подносе. Я снова залюбовался ею… Она когда-то много поила меня чаем. Добавляла туда какую-то травку. Отличный напиток, я поглощал его стаканами, он прибавляет мне энергии.

– А помнишь, как плохо было у Зверева? Чай кипятили в ржавом чайнике, и вода всегда была со странным привкусом. Мы вежливо спрашивали: у вас, наверное, чай с медом? (Хотя ты обо всем догадывался, тебя в таких делах не проведешь). «Нет, – следовал растерянный ответ. – Я ничего туда не добавлял». Ясно, что привкус был от сахара пополам со ржавчиной. Хуже не придумаешь. Ведь чай – это основа гостеприимства.

– Да, люди вроде Зверева предпочитают жить в экстремальных условиях, которые сами себе создают. Это оборачивается скверно. Но мы отвлеклись.

– И что же дальше? Ты поставил музыку, друг.

– «Давай послушаем музыку», – сказал я, и она выключила свет, не говоря мне больше ни слова.

– Ты слышал эту музыку давно, очень давно.

– Папа, когда я был еще маленький, много слушал Вивальди. Он у кого-то переписал пластинку на пленку – проигрывателя у нас не было – и включал по вечерам. Была зима.

– Ты уверен?

– Да, была зима и какой-то траур. Мама читала в углу книжку, папа чинил обувь на кухне. Вивальди навевал на меня тоску, и я шел гулять. Только потом я понял, что эта тоска может быть сладостной, дать спокойствие, которого иногда так не хватает. На улице хлопьями падал снег, небо вечером было совсем не темное, облака освещались светом огромного города. Дома играл Вивальди.

– И вы с Настей послушали потом еще одну пластинку.

– Да, только Вивальди.

– И ты мирно задремал в кресле, как в материнском чреве?

– Мои глаза привыкли к темноте, и я увидел, как Настя вытянулась на диване.

– Быть может, ты почувствовал спокойствие? Умиротворенность?

– Быть может. Быть может.

– Но ты ведь – и я тебе в этом помог – придумал эту историю с Настей, ты все, все, все придумал. Ты не видел ее, и никогда не увидишь.

– Неправда. Уже все равно: я ее вижу, вот она, стоит рядом, моя сестренка.

– И что она говорит?

– Что все это неправда. Неправда.

Итак, это была моя давняя любовь Настя. Я втрескался в нее еще на первом курсе. И по ней сходил с ума весь матмех. Стоило этой зеленоглазой блондинке из Перми появиться в местной кофейне, вокруг начинали виться стайки поклонников. «У меня самые лучшие ножки в Петергофе», – говорила она. И была, пожалуй, недалека от истины.