скачать книгу бесплатно
Урманов уже почти привык. Каждое утро теперь начинается для него именно так. Обязательный трехкилометровый кросс и получасовая физическая зарядка.
Грохоча сапогами, курсанты держат строй. В свете уличных фонарей над ротой клубится облако пара. По кругу они обегают жилой городок. Во всех казармах ярко светятся окна. Иногда им попадаются бегущие солдаты из других рот. Но не надолго… У каждого подразделения свой маршрут.
– Подтяни-и-ись! – подгоняет старший сержант Гуссейнов курсантов. Он бежит вместе со всеми.
«Пум-пум-пум!» – глухо стучат об асфальт грубые подошвы солдатских сапог. «Тук-тук-тук!» – отзывается в груди сердце. Кажется, что оно бьется уже где-то возле горла. Все-таки три километра – это не триста метров и даже не километр… Урманов знает, как облегчить муку. Надо просто отключить мозги, не думать ни о чем. И ни в коем случае не смотреть по сторонам. Так сбивается дыхание… Глаза должны видеть только спину впереди бегущего. Тогда ноги сами будут отсчитывать шаги и потребуется меньше усилий. Можно даже ненадолго закрыть глаза… «Раз-два-три! Раз-два-три!» Когда поймаешь ритм, дышится легче.
«Надо бросать курить, – внезапно посещает Урманова мысль. – Пока не втянулся…»
До армии он почти не курил. Серьезно занимался боксом – не до этого было, да и не хотелось. А тут вдруг начал покуривать… Сказалась смена обстановки? Или захотелось почувствовать себя взрослым?
– Не растягиваться! Строй держа-а-ать!
Бегать Урманов никогда не любил. Один раз, правда, на гражданке еще, он пробежал без остановки двадцать километров. Решил проверить себя на выносливость. Расстояние определял по километровым столбикам вдоль дороги. Десять километров туда и десять – обратно. Первую половину, помнится, осилил без труда, а на второй едва не сошел с дистанции. Самый трудный участок оказался с пятнадцатого по восемнадцатый километр. Усталость была такая, что просто хотелось махнуть на все рукой и сесть на землю, прямо возле дороги. Но Урманов, сцепив зубы, бежал и терпел… Трижды, искушаемый усталостью он был на грани поражения, и трижды ему удавалось себя преодолеть. И когда разменял восемнадцатый километр, понял, что добежит… Он был горд, что ему удалось осуществить задуманное. И если бы у него в тот момент спросили, зачем это все, он не колеблясь бы ответил – для тренировки… И совсем не тело имелось ввиду. Ведь очевидно – чтобы стать духовно сильным, волевым человеком, необходимо повседневно упражнять душу. Это Урманов усвоил еще с ранней юности. Когда пытался преодолеть себя в разных житейских мелочах… Например он мог приказать себе целые сутки не пить. И стойко держался, выполняя данный обет. Мог на три дня совсем отказаться от еды. И терпел… Мог заставить себя целую ночь провести в одиночку в лесу. И храбро боролся со страхом… Постепенно, все эти маленькие победы над собой закалили его, сделали сильнее. Он взял за правило никогда не бежать от опасности, а всегда поворачиваться к ней лицом. И это очень пригодилось ему, когда он начал драться на ринге, а иногда, случалось, и вне его… А еще Урманов очень любил читать. И не уставал восхищаться отвагой героев. Будь то стойкий оловянный солдатик из сказки или юные подпольщики из «Молодой гвардии»; краснокожие индейцы из племени Апачи или триста спартанцев, вставшие на пути у врага. Он помнил, как потряс его рассказ об архангельском поморе Иване Рябове, которого давно, еще при Петре 1 захватили в плен шведы, велев быть проводником. И пришлось стать тому Ивану перед выбором: либо остаться живым да здоровым – но предать; либо презрев врага не замарать душу – но погибнуть… Не каждый такой выбор осилит. Ведь столько оправданий найдется. Тут какую мощь надо иметь! Чтобы не дрогнуть, не сломаться… Но видно крепкий стержень у мужика был. Он не просто отказался предать. Он так корабли вражеские развернул, что половина их на мель аккурат напротив артиллерийских фортов села. И была потом прицельным огнем уничтожена… «А если бы я вот так? – думал Урманов, разглаживая тонкие книжные страницы. – Выдержал бы? Не сдрейфил?» И не мог для себя ответить ни да, ни нет. Да и кто бы ответил?
«Раз-два-три! Раз-два-три!» – впереди маячит широкая спина Гвоздева. Урманов видит перед собой только ее и это помогает ему держать дыхание.
Гремя сапогами, учебная рота втягивается на широкую прямоугольную площадку. Это место для гимнастических упражнений.
– Ро-о-о-та-а-а, на мес-те-е-е, – протяжно командует старший сержант Гуссейнов, и первые ряды начинают в ритме бега топтаться на месте. Сзади на них накатывают другие и рота, выстроенная в колонну по четыре, быстро сжимается, как растянутые меха гигантской гармони. Когда замыкающая шеренга переходит на бег на месте, звучит команда:
– Стой!
Рота, сделав напоследок, как и положено два притопа, замирает.
Не шелохнувшись, стоят курсанты на студеном декабрьском ветру. В легких курточках, без ремней, в зимних шапках, с отогнутыми назад «ушами», в суконных солдатских двупалых рукавицах. Рукавицы – это затем, чтобы руки к железу не примерзали, когда придет очередь гимнастических упражнений на спортивных снарядах.
– Рота, нале-е-ево! – зычно выдохнул Гуссейнов и, дождавшись, когда курсанты выполнят команду, продолжил:
– Первая шеренга два шага вперед, вторая – шаг вперед… Шаго-о-ом марш!
Строй курсантов раздвинулся в глубину.
– От центра. Курсант Панчук…
– Я! – быстро отозвался названный курсант, обозначив тем самым точку, откуда должно вестись перестроение.
– На расстояние вытянутой руки… Влево, вправо … Разомкнись!
Курсанты бесшумно задвигались, выполняя команду приставными шагами. Когда перестроение было закончено, Гуссейнов произнес:
– Первое упражнение… Руки согнуты перед грудью, ладонями вниз. На счет «раз-два» – короткие рывки, на счет «три-четыре» – рывки руками в стороны, с поворотом корпуса сначала налево, потом направо… Начали.
Гуссейнов стоял перед строем, выполняя упражнение вместе со всеми. Курсанты, как один, повторяли за ним движения. Это было несложно, главное – не сбиться с ритма.
Потом были привычные уже доставания носком сапога кончиков пальцев вытянутой руки, наклоны из положения «руки в стороны», приседания… В общем, обычная утренняя гимнастика, известная всем с детского сада. И все бы ничего, если бы выполнялась она в теплом помещении, а не посреди продуваемого всеми ветрами армейского спортгородка.
Было еще раннее утро. В ясном небе светила полная луна. Мелким бисером сверкали вокруг нее звезды. Из трубы центральной котельной клубился, поднимаясь вверх густой белесый дым. Сизые лунные тени лежали на белом парадном снегу. И от всей этой картины веяло таким космическим холодом, что Урманов внутренне содрогнулся.
– Раз-два! Три-четыре!.. Три – четыре! Раз-два! – эхом разносилось в стеклянном морозном воздухе.
Урманов механически повторял привычные движения, думая только об одном – скорее бы обратно в казарму. В тепло, в тепло – молила каждая клеточка его застывшего на морозе тела.
«Должно же это когда-нибудь кончиться! – думал Урманов, глядя на равнодушно сияющую с небес луну. – Не может же это длиться вечно. Скорей бы, скорей!» – Закончить упражнение! – разнеслось над площадкой. – На спортгородок бегом марш!
Каждое отделение в колонну по одному выдвинулось на заранее определенное место. Первое – на турники, второе – на брусья, третье – на шведскую стенку, четвертое – к ящикам с песком. Потом по очереди отделения менялись между собой местами, пока не проходили все точки.
Отделение Урманова начало с брусьев. По команде сержанта Бадмаева курсанты выстроились в затылок друг другу внутри снаряда, положив сверху руки на круглые железные трубы.
– Делай раз!
Курсанты, подпрыгнув, неподвижно застыли на вытянутых руках.
– Делай два!
Опустились вниз.
Выполнив упражнение несколько раз, Урманов почувствовал, что руки будто наливаются свинцом. Каждый подъем давался все труднее и труднее.
– Раз!.. Раз, я сказал! – жестко командует Бадмаев, видя, как двое из курсантов беспомощно барахтаются между брусьев, не в силах разогнуть занемевшие руки. – Все, все поднялись!
Урманов вместе с остальными висит на разогнутых руках и ждет, пока те двое смогут подняться. Руки подрагивают от напряжения, мышцы сводит судорогой. Все тело поламывает… Наконец отстающие поднимаются и выпрямляют руки.
– Два!
Все опускаются на согнутых руках.
– Раз!
Теперь уже трое не могут подняться.
– Ну!.. – Бадмаев жестко подталкивает одного из них. – Пошел! Пошел!.. Ждем, пока все поднимутся!
Двое поднялись. А третий, курсант Кузьмин, пыхтит, сучит ногами, пытается, но все бесполезно.
– Не м-могу… Товарищ с-сержант… – кривя лицо, обреченно роняет он.
– Можешь! – в голосе Бадмаева слышится металл.
– Не-е-ет… – жалобно стонет курсант.
Все остальные висят на окаменевших разогнутых руках и ждут. Кто-то не выдерживает…
– Ну, давай, Кузя, давай! Поднимайся!
– А-а-а-а! – с перекошенным ртом Кузьмин из последних сил делает рывок и встает на вытянутые руки.
– Два! – удовлетворенно командует, наконец, сержант и все отделение опускается вниз.
– Закончить упражнение!
Все облегченно вздыхают. Можно чуть-чуть передохнуть. Пока бежишь до следующего снаряда.
Следующий спортивный снаряд – шведская стенка. Упражнения для брюшного пресса. Держась за перекладину руками, надо поднимать и опускать под прямым углом вытянутые ноги. И опять…
– Делай раз! – ноги подняли.
– Делай два! – ноги опустили.
«Раз! Два!.. Раз! Два!»
И так – пока не прозвучит команда к перемене места.
Ящик с песком… На вытянутых руках он отжимается от груди вверх. Потом – назад. И опять вверх… Затем его переворачивают, берутся двумя руками за одну из ручек и тянут от пояса к подбородку. И снова вниз, и снова вверх… До дрожи в руках, до онемения, когда глаза застилает горячая пелена, а в ушах – тягучий нарастающий звон. И уже не чувствуется ни мороз, ни ветер, ни вообще ничего. Только тупая ноющая боль во всем теле и неодолимое желание побыстрее закончить все это, прекратить… Но до конца еще далеко. Впереди – турник…
– Строится рота! Становись!
Легкой рысцой курсанты возвращаются к казарме и по отделениям, в колонну по одному торопливо втягиваются в призывно манящий, клубящийся паром дверной проем. И в тот момент, когда измученный и продрогший курсант переходит, наконец, эту тонкую грань, между холодом и теплом, между темнотой и светом – восторгом, радостью и безграничным счастьем наполняется его душа. Закаменевшие от холода и непосильных нагрузок мышцы вдруг оживают, крепнут, наливаются силой, а в глазах появляется веселый, живой блеск и лихая молодецкая удаль.
Все позади… И сразу все забыто. Наверное, только так и можно выдержать этот неумолимый, безжалостный пресс, который давит на тебя с самого подъема и до команды отбой. Ежеминутно, ежечасно… Но здесь нет слабаков. Все курсанты попали сюда добровольно. И в любой момент можно уйти, написав рапорт. Только как ты потом посмотришь в глаза этим пацанам, которые за время учебы стали тебе почти братьями. Да и перед самим собой как оправдаться? Выхода нет. Надо терпеть…
Как под страшным давлением рыхлый графит превращается в крепчайший драгоценный алмаз, так и каждый из этих парней к концу обучения должен был превратиться в умелого, опытного воина. И по-другому сделать это было никак нельзя.
В учебном классе шел урок по тактико-специальной подготовке. Все как в обычной школе, только коротко стриженые ученики были в военной форме, а у доски, с указкой прохаживался молодой подтянутый офицер.
Для занятий по теории в учебном центре имелось несколько больших просторных помещений, с широкими окнами, с учебными пособиями и плакатами, висящими на стенах. Столы стояли в три ряда, за каждым – по два курсанта. Учебный час длился пятьдесят минут и десять – на перерыв. Даже звонок на перемену был как в обычной школе, чем вызывал у многих ностальгические воспоминания.
– Итак, основными задачами спецчастей внутренних войск являются… – диктовал старший лейтенант, важно прохаживаясь перед классной доской, снизу доверху расписанной мелом. – Охрана и оборона особо важных государственных объектов… Борьба с ДРГ противника…
– Разрешите вопрос? – подал голос с места курсант Листьев.
– Да.
– А что такое ДРГ?
– ДРГ, это сокращенно – диверсионно-разведывательная группа. Ясно?
– Так точно.
Курсанты, уткнувшись в тетради, сосредоточенно конспектировали. Урманов тоже писал вместе со всеми. Рядом с ним, за одним столом, шелестел страницами Кольцов.
Всего в обучающей программе курсантов было больше десятка предметов. Половина из них – теория, остальные – практика. В конце обучения предстояло сдать экзамены и зачеты. И от того, как сдашь, зависела последующая карьера. Если большинство оценок «отлично» – присваивается звание сержант. Если «хорошо» и «удовлетворительно» – младший сержант. Ну, а неудачникам светит только звание ефрейтор… По рассказам сержанта Мурыгина, чаще всего срезаются на огневой подготовке. Стрельнут не так, как надо – и привет.
Офицер закончил диктовать, курсанты отложили авторучки.
Урманов незаметно достал из тетради согнутый пополам листок. Это был самодельный календарь. Шесть больших квадратов, по тридцать клеточек в каждом. Пока только один из них был больше чем наполовину закрашен. Остальные пять – пустые… Урманов вздохнул.
«Когда же, наконец, я закрашу последнюю клетку в этом календаре? Неужели придет это время?»
Урманов взял авторучку и тщательно затушевал половину маленькой клетки в первом, почти закрашенном большом квадрате – сегодняшнюю половину дня.
«Ничего, вот так, день за днем и дождемся… Самое главное – зиму пережить. Эти ужасные морозы… А когда вот эти три больших квадрата будут закрашены – наступит тепло. А когда и вот этот – вообще, может, листья распустятся».
Урманов задумчиво улыбнулся, представив, какая на улице наступит благодать. Тогда и служить будет намного легче.
– Слышь, – толкнул он легонько в бок своего соседа. – А как то стихотворение называется, которое ты тогда перед отбоем читал?
– «Письмо к женщине», – чуть слышно прошептал Кольцов, не поворачивая головы. – Сергей Есенин… А что?
– Ничего, – шепнул в ответ Урманов. – В библиотеке книжку хочу взять.
Старший лейтенант оборвал свой монолог на полуслове и постучал указкой по столу.
– А ну-ка прекратили разговорчики!.. Или выведу сейчас обоих.
Курсанты тотчас притихли. Ведь если не дай бог, действительно выгонят из класса – наряд вне очереди обеспечен. А это никого не обрадует.
Урманов посмотрел в окно. На улице все так же падал снег. В медленном кружении белых хлопьев было что-то магическое, завораживающее. Вспомнилось, как в один из таких дней белковали они с дедом, в последнюю зиму перед армией.
Тихое серое утро… По засыпанной снегом лесной тропе они идут друг за другом: дед впереди, Сашка – сзади. Где-то рядом, потрескивая сухими обломанными веточками, носится востроухая черная лайка. Иногда она выбегает на тропу, стряхивает с себя белую снежную пыль, и часто поводя боками, преданно смотрит на людей. Из широко раскрытой пасти свисает кончик розового языка. При этом, кажется, будто она улыбается. «Ищи, Пальма, ищи!» – подзадоривает ее дед и собака, радостно поскуливая, бесстрашно ныряет в заснеженные заросли. Дед идет быстрым, энергичным шагом, чуть наклоняясь при ходьбе вперед. Сашка едва поспевает за ним. Старику недавно исполнилось семьдесят, но он еще даст фору любому молодому. Никогда в своей жизни он не курил, а выпивать начал только после пятидесяти. «Смотри, – дед останавливается и указывает внуку на странные отверстия в снегу. – Тетерки ночевали» Собака крутится тут же, встревожено нюхает воздух, машет из стороны в сторону хвостом. В низине, сквозь редеющие деревья, просматривается покрытая льдом лесная река. «По первому мосту пойдем, – продолжает дед, – Под Рябиновую гору… Где рыжики сейгод брали, помнишь?» Они спускаются к реке, по старому полуразрушенному мостику переходят на ту сторону. Кое-где в незамерзших еще проемах дымится быстрая вода. Востроухая лайка, неуклюже ступая по скользким оледеневшим бревнам, опасливо поджимает хвост. Весь прибрежный склон испещрен строчками горностаевых следов. В одном месте в направлении реки целину пересекает широкая взрытая полоса с двойным крупным следом внутри. Дед, лукаво прищурившись, интересуется у внука: «Ну-ко? Что за зверь?» Тот неуверенно пожимает плечами. «Выдра, – поясняет дед. – Вон, аккурат к полынье пошла… Тут у нее тропа. Капкан можно ставить» Собака, ткнувшись носом в след, без особого энтузиазма гавкает пару раз и убегает. Чего, мол, тут время терять, все уже остыло… Сразу за рекой начинается березняк, вперемешку с осинником. Чуть дальше угрюмой стеной чернеют высокие ели. Туда охотники и держат путь… Утро, уже давно перешло в день, но вокруг по-прежнему все серо. С неба падают крупные белые хлопья. Полное безветрие и тишина – абсолютная, космическая, до звона в ушах. Даже шагов не слышно – ноги местами почти по колено утопают в белом пушистом снегу. Только сердце «тук-тук», «тук-тук»… В ельнике идти легче, снег здесь не так глубок. Дед останавливается, стряхивает с плеч снежную кухту. Он в белом офицерском полушубке, серых катаных валенках, за спиной – двустволка. Где-то далеко раздается приглушенное: «Аф-аф!» Это подает голос четвероногая помощница. Сдвинув набок меховую шапку, дед снимает с руки рукавицу и прикладывает к уху оттопыренную ладонь. Узловатые пальцы подрагивают от напряжения. «Нашла! – азартно шепчет он, загоняя в патронник желтоватый латунный патрон. – Идем скорее» Лай становится все ближе, все яростнее. Вот уже видна мечущаяся под елками собака. Задрав морду к небу, она облаивает одну из вершин. Пар вырывается из открытой пасти. Но где же белка? Затаилась… Дед достает из рюкзака топор, подает его Сашке, чтобы тот постучал по стволу, а сам отступает назад и подносит к глазам маленький театральный бинокль, перетянутый по центру потертым ворсистым шнуром, наводит резкость. Сашка колотит обухом топора по стволу. Вспугнутая ударами белка перепрыгивает с ветки на ветку. Комья сбитого снега летят сверху, накрывая всех, кто внизу. «Ага, вот она где!» – дед поднимает к плечу ружье. Но стрелять не спешит, делая пару шагов вокруг ствола и становясь так, чтобы видна была только голова зверька. Это, чтобы шкурку не попортить – дробь все-таки… Взводит курок, долго выцеливает, потом жмет на спуск. Сухо щелкает выстрел. Дымчато-серый зверек падает в снег. Лайка подхватывает белку почти на лету… Острым, как бритва ножом, дед шкурает зверька, отдает тушку собаке. Та, усердно виляя хвостом, радостно принимает подарок. «Молодец, Пальма! Молодец… – дед треплет ее за загривок – Давай, еще ищи!» Они бредут дальше по седой от снега тайге и ждут, когда снова подаст голос собака… Некоторое время спустя опять раздается знакомый лай. Теперь уже дед стучит топором по столу, а Сашка целится из ружья. Выстрел… Вторая добыча в руках. Удачно складывается день, белки много и настроение у охотников соответствующее… Возле болотца, в ложбинке. Поднимается выводок рябчиков. Одна из птиц, прочертив дугу, скрывается в ельнике, неподалеку. Сашка подхватывает ружье и примеряется, с какой стороны лучше подойти. «Бесполезно, – говорит дед, – близко теперь уже не подпустит. А влет… Не трать зря патроны» Но Сашка упрямо крадется. Шаг, еще шаг…Рябчик с хлопаньем срывается с ветки. Вскинув ружье, Сашка через прицел провожает его. Птица вылетает в прогалок. «Бах!» – гремит выстрел и рябчик камнем падает вниз. «Хм… Стрело-о-ок! – одобрительно кивает дед, принимая добычу. – Ну, теперь не стыдно и в армию тебя отдавать».
Перед отбоем учебная рота вышла на вечернюю прогулку. Этот традиционный ритуал прохождения строем с исполнением песни, курсанты проделывали почти ежедневно. За исключением совсем уж плохой погоды или когда день выдавался таким тяжелым, что даже у сержантов не было сил и желания выходить перед сном на улицу.
Обычно подразделением командовал старший сержант Гуссейнов. Но тут он почему-то не пошел и вместо себя назначил сержанта Лаврова.
Одетая в шинели рота построилась на плацу. Ветер к ночи почти стих, но мороз еще больше усилился. Холодное звездное небо сияло над головой. Урманов снял рукавицу, быстро потер ладонью нос и уши. Это для профилактики, чтобы не обморозиться. Пока есть возможность… Потом, во время движения за подобную вольность можно и наряд вне очереди получить.
– Равняйсь! – грозно рявкнул Лавров. – Смир-но!
Курсанты замерли, как вкопанные.
– Шаго-о-ом… – повисла пауза. – Марш!
Одновременно по ледяному асфальту ударили десятки крепких солдатских подошв и над притихшим военным городком привычно разнеслось дробное и ритмичное: «Тр-р-р-рум! Тр-р-р-рум! Тр-р-р-рум!»
Сержант Лавров гордо расправил плечи, одернул под ремнем собравшуюся в складки шинель. Лицо его просияло от восторга. Толстые губы расплылись в улыбке. Должно быть, он сейчас представлял себе, как выглядит со стороны. Все-таки отделением командовать, это не то, что целой ротой. Тут и масштаб совсем другой, и самооценка – тоже…
– Что будем петь? – спросил Лавров, шагая чуть поодаль от роты.
– Давай «Виновата ли я» – неожиданно предложил ротный запевала младший сержант Тюрин.
– Ну-у-у-у… – Лавров слегка напрягся. – Давай что-нибудь другое. «Не плачь девчонка», например или «День победы».
– Надоело одно и то же, – возразил Тюрин. – Ну, чего ты, Вась? Все равно никого из начальства сейчас нету. Кто услышит?
– Не по уставу… – Лавров колебался.
– Да ладно, чего ты уперся? – вступился за Тюрина сержант Бадмаев. – Пусть поет, чего хочет… Верно, войска?
