Тропа Истины

Ветер принес горький запах гнили – сладковатый, как разлагающееся мясо, с примесью чего-то металлического. Аглая резко обернулась. Между скал мелькнула тень с желтыми, как болотные огни, глазами. В темноте раздался низкий, хриплый рык, от которого по спине пробежали мурашки.

– Бежим! – Лиас рванул вперед, но девочка вцепилась в шкуру.

– Не бросим!

Она не видела, как из её ладоней выползли черные нити, впившиеся в рану Ойхо. Не слышала, как завыл ветер, будто сама земля застонала от её прикосновения.

Тень отпрянула, замерла на мгновение.

– Кости предков… – Лиас схватился за мешочек с костями предков, висевший у него на шее. Его голос дрожал. – Что ты за демон…

Но времени на вопросы не было – тьерн вернулся, теперь уже с глухим рычанием, разрывающим тишину. Его спина покрылась инеем там, где касалась снега, а из оскаленной пасти свисали сосульки застывшей слюны…

Лиас резко дернул Аглаю за рукав, толкнув за спину Ойхо.

– Не смотри в глаза! – прошипел он, но было поздно – желтые зрачки хищника уже зацепились за серебристые глаза девочки.

Старик судорожно сглотнул, когда тьерн сделал шаг вперед, затем… замер. Аглая не понимала, что происходит. В груди заныло, словно призрачные пальцы вцепились в сердце. Лиас вдруг отпрянул от нее, как от раскаленного железа.

– Что ты… – он не договорил. Его взгляд скользнул по ее рукам – там, где кожа соприкасалась с Ойхо, чернели тонкие прожилки, словно трещины на старом льду.

Тьерн не нападал. Этот старый хищник, чья шкура была исчерчена шрамами от копий, вдруг попятился, прижимая уши. Его рычание перешло в странное ворчание – звук, который Лиас слышал лишь раз в жизни, когда видел, как серый великан отступал перед лесным пожаром.

– Что за гриссовщина… – пробормотал старик, впервые за долгие годы чувствуя, как по спине бегут мурашки. Он всегда знал, что девочка необычная, но это… Это пахло древней магией, той самой, о которой шептались у костров, крепче сжимая амулеты.

Они тащили Ойхо еще час. Лиас бросал на Аглаю косые взгляды, когда думал, что она не видит. Его пальцы то и дело тянулись к костяному ножу за поясом – то ли защищаясь, то ли готовясь нанести удар. Но каждый раз, когда тьерн снова появлялся из метели, старик невольно прикрывал девочку собой – древние инстинкты сильнее страха.

– Там, – хрипло сказал он, когда впереди показалась пещера. Его голос звучал странно – будто он видел призрак.

– Беги первой. И… не оборачивайся.

Тьерн выл им вслед, но не переступил черту старых рун, высеченных у входа. Лиас знал – это не конец. Просто отсрочка. И теперь он задавался вопросом, кого же они на самом деле принесли в логово Рамиса – спасителя или демона.

***

Ойхо бредил.

Он лежал на шкурах в дымной пещере Рамиса, тело покрывала липкая испарина. Временами он приходил в себя – тогда его глаза, мутные от боли, бессмысленно скользили по сводам пещеры, цепляясь за мерцающие на стенах рисунки.

– Ания… – хрипел он, и пальцы его судорожно сжимали воздух. – Не их ребенка… моего…

Рамис, склонившийся над котлом, бросил взгляд на девочку. Аглая сидела в углу, обхватив колени. Ее глаза следили за каждым движением отшельника.

– Он умрет? – прошептала она.

– Между мирами, – ответил Рамис, разрывая рубаху Ойхо. Под тканью пульсировали черные жилы, расползаясь по телу, как корни ядовитого растения.

Лиас, сидевший у входа, фыркнул:

– Может, так и оставить? Все равно одна нога в могиле.

Рамис повернулся к нему медленно, как старая гора.

– Готовь жертву.

Котел закипел с булькающим хрипом, будто на дне захлебнулся живой человек. Рамис медленно поднял обсидиановый нож – лезвие поглощало свет, оставляя после себя лишь черные полосы в воздухе, как раны в самой реальности.

Лиас втолкнул козла в центр круга, начертанного пеплом и солью. Животное не сопротивлялось – его глаза уже были мертвыми, стеклянными, хотя сердце еще стучало.

– Кровь за кровь, – прошептал Рамис и вонзил нож ниже уха.

Не крик – тихий, мокрый всхлип вырвался из перерезанного горла. Кровь не хлынула, а поползла густой черной струей, будто нечто внутри сопротивлялось смерти. Она стекала в котел.

Рамис бросал ингредиенты один за другим. Пальцы его двигались быстро, уверенно. Коготь тьерна с обрывками плоти. Глаз жертвенного козла. Обрывок красного браслета – якорь для сознания, связывающий живое с ушедшим.

Рамис протянул руку к Аглае:

– Твоя очередь.

Девочка отпрянула, но отшельник схватил ее за запястье. Лезвие брызнуло ее кровью в котел – три капли.

Кипящая жидкость взорвалась шипящими пузырями. Из них вырвались десятки полупрозрачных детских рук, хватающих воздух. Густой темный пар заполнил пещеру, пахло погребальным костром и металлом. Дышать стало трудно, казалось, что они здесь не одни. Из котла донеслось шипение, похожее на чьи-то голоса. Они молили и кричали на забытом языке.

Лиас упал на колени. Его вырвало.

Сознание Ойхо провалилось в белую пещеру. Стены пульсировали, как живая плоть. В прозрачно-красноватых камерах плавали беременные женщины с разрезанными животами. Было видно, как в разрезах шевелились черные плоды.

Одна из женщин повернула голову. Ее рот был зашит серебряной нитью.

– Держи его! – рявкнул Рамис.

Аглая прижала ладони к груди Ойхо. Из её пальцев вырвалась паутина из черных жил, впивающихся в его рану. Под кожей Ойхо образовались припухлости, словно жуки, расползающиеся по телу.

Рамис наблюдал, как зрачки девочки расширяются, пока не поглощают все белое. Ее кожа покрылась трещинами, как высохшая глина.

– Она не выдержит, – прошептал Лиас.

– Она должна, – ответил отшельник и влил в рот Ойхо кипящий отвар.

Тело охотника выгнулось дугой. Изо рта хлынула черная жижа.

***

Первые три дня после ритуала Ойхо казался мертвым. Рамис разжимал его зубы и вливал в него целебный отвар. На четвертый день охотник впал в беспокойство. Он метался по шкурам, царапал пол ногтями уцелевшей руки, говорил что-то на непонятном языке.

В очередной раз Ойхо казалось, что кто-то лизал его культю. На краю ложа сидел тьерн. Его желтый глаз следил за каждым движением.

– Не бойся, – сказала Аглая. Ее голос звучал странно. Будто двое говорили в унисон. – Он теперь твой.

За дверью звучали молитвы Лиаса. А в углу пещеры тень Ании качала младенца, которого никогда не родила.

Ойхо хотел закричать, но, вдруг, услышал голос Рамиса. И почувствовал на губах горечь трав. После этого видения оставили его. Он наконец-то провалился в спасительную темноту.

Через две недели Ойхо открыл глаза.

– Где… – голос его скрипел, как несмазанная дверь.

Аглая, дремавшая у очага, вздрогнула. На ее руке все еще виднелись тонкие шрамы от черных нитей.

– Ты жив, – сказала она просто.

Ойхо попытался встать – культя правой руки дернулась, словно пытаясь схватить несуществующий лук.

– Грисс, – прошептал он, глядя на обрубок.

Аглая неожиданно фыркнула:

– Зато теперь тебя не заставят мыть котел.

Охотник уставился на нее, затем неожиданно хрипло рассмеялся. Это звучало как скрип ржавых петель.

За дверью Лиас прижал к лицу мешочек с костями предков – смех в доме Рамиса был страшнее любых криков.

***

– Гриссов калека!

Удар был безумным. Ойхо врезал культей по каменной стене – гулкий стук, хруст кости, брызги крови. Боль ударила, как молния сквозь череп. Но он даже не дернулся. Его лицо было покрыто потом и грязью, будто он уже неделю не спал, не ел, не пил – только ненавидел.

Он пришёл в себя две недели назад. Встал на третий день. Начал тренироваться на четвёртый. Но тело больше не слушалось.

Лук был сломан. Обломки валялись в углу пещеры, рядом с потрёпанной сумкой стрел – всё, что осталось от прежней жизни. Всё, что осталось от его прежней жизни. Он попробовал освоить другое: нож, ноги, даже зубы. Но каждый удар левой рукой был неуклюжим, каждый шаг – шатающимся. Культя цеплялась за одежду, путалась в складках ткани, как чужая плоть. Как проклятие, что нельзя сбросить.

Сегодня он снова пытался. Привязал кинжал к остатку правой руки ремнями. Получилось что-то вроде когтя – жалкого, смешного. Ударил по мешку с песком. Лезвие соскользнуло. Почти поранило его самого.

– Ты рвёшь швы, – раздался спокойный голос за спиной.

Ойхо резко обернулся. Рамис стоял в проёме, затянутом шкурой, его фигура казалась ещё массивнее в полумраке пещеры. Глаза отшельника, тёмные, как смола, изучали охотника. Без осуждения. Без жалости.

– Мне плевать, – прошипел Ойхо, яростно срывая ремни. Под грязными бинтами проступила кровь, свежая и горячая.

Рамис молча подошёл, взял кинжал и воткнул его в землю у ног охотника.

– Ты не вернёшь руку, избивая стену.

– А что вернёт? – Ойхо сжал зубы. – Твои зелья? Твои кости?

Отшельник не ответил. Его взгляд скользнул по стенам пещеры – низким, гладким, испещрённым древними схемами и знаками. В центре тлел очаг. Дым стелился по потолку, оседая на пучках сушёных трав и амулетах из когтей и зубов. Пахло горелыми корнями и сладковато-тухлым мясом. В другом конце пещеры, за грубой занавеской из шкур, спала Аглая. Лиас сидел у входа, точил нож и бросал на Ойхо косые взгляды.

– Ты злишься не на меня, – наконец сказал Рамис. – И не на стену.

– Я злюсь на себя! – Ойхо рванул скиннер с культи и швырнул его в угол. Металл ударился о камень. – Я был охотником. Теперь я…

Он замялся. Слова застряли в горле, как рыбья кость.

– Теперь ты жив, – закончил за него Рамис. – И это пока всё, что от тебя требуется.

– Для чего? – Ойхо рассмеялся. Резко, как треск рвущейся тетивы. – Чтобы волочиться за вами, как пёс на привязи?

– Чтобы научиться.

– Чему? – Охотник язвительно оскалился. – Плевать в потолок и жевать мох, как Лиас?

Старик, до этого хранивший молчание, резко поднял голову. Его глаза блестели в полумраке, как уголья в пепле.

– Лучше жевать мох, чем ныть, как баба на первых родах, – проворчал он. – Ты думаешь, ты первый, кто потерял руку? В ледяных долах полно калек. Одни сдаются. Другие находят способ.

– Какой? – Ойхо шагнул к нему.

– Тот, что работает, – Лиас плюнул под ноги. – Кто-то привязывает крюк. Кто-то учится драться ногами. А кто-то… – Он бросил взгляд на Аглаю, затем на Рамиса. – Ищет другие пути.

Ойхо последовал за его взглядом. Девочка спала, свернувшись калачиком, пальцы сжимали край шкуры, как будто даже во сне она боялась отпустить. На запястье у неё виднелись тонкие чёрные шрамы. «Нить жизни», так назвал их Рамис.

– Она спасла тебя, – тихо сказал отшельник. – Но ты не хочешь быть спасённым.

Ойхо отвернулся. Он ненавидел эти слова. Ненавидел, что они звучали правдой.

– Я не просил её.

– Мёртвые не просят, – отрезал Рамис. – Ты хотел умереть?

Тишина. Даже Лиас замер, перестав точить нож.

Ойхо закрыл глаза. Перед ним всплыло лицо Ании. Разрезанный живот. Холодные пальцы. Он видел ее каждую ночь.

– Я хотел отомстить, – прошептал он.

Рамис кивнул, как будто ждал этого ответа.

– Тогда научись жить с тем, что осталось. Или умри. Выбор твой.

С этими словами отшельник развернулся и ушёл вглубь пещеры, оставив Ойхо стоять среди кровавых следов.

Лиас, сидевший у входа, фыркнул:

– С таким рвением ты скорее себя прикончишь, чем шиассов.

Ойхо повернулся к нему, глаза горели.

– А у тебя есть идеи, старик? Или только мох жевать да брюзжать?

Лиас не стал спорить. Просто достал из-за пояса метательный нож и бросил его к ногам Ойхо.

– Попробуй левой. Если хватит дури.

Охотник схватил нож, сжал в кулаке. Прицелился в потрёпанную мишень на стене. Бросок.

Мимо. Лезвие ударилось о камень и отскочило, как щепка от волны.

– Дерьмо, – пробормотал он.

– Зато живое, – сказал Рамис из темноты. – А значит – научишься.

Ойхо посмотрел на культю, на кровь, сочащуюся из свежих ран. Потом на нож.

И поднял его снова. Ещё раз. И снова. И снова. Пока рука не начала помнить движение. Пока боль не стала частью его дыхания.

***

Два месяца в пещере Рамиса текли, как густая смола – медленно, клейко, пропитывая каждый день запахом дыма, трав и старой крови.

Пещера жила. Её стены, покрытые древними знаками, мерцали в свете очага – то ли от сырости, то ли от чего-то иного. Иногда Аглая водила пальцем по тонким линиям. Ей хотелось знать, кто нарисовал эти странные узоры? В углу пещеры, за занавеской из кожи небесного ящера, хранились кости, сушёные травы и склянки с жидкостями, которые лучше не разглядывать. В черном котле на очаге вечно что-то кипело, булькало или шептало.

Аглая стала тенью Рамиса. Она носила дрова, перебирала травы, иногда – по его молчаливому кивку – добавляла в отвары свою кровь. Её руки, покрытые тонкими чёрными шрамами, двигались уверенно. Но глаза… они оставались слишком взрослыми для ребёнка.

Лиас не доверял никому. Чаще всего он сидел у входа, точил нож или вырезал что-то из подобранной коряги. В такие моменты старик становился задумчивым и печальным. Иногда он бросал взгляды на тренирующегося Ойхо – то презрительные, то оценивающие. Жевал горький мох, спал чутко и всегда первым слышал, как завывает ветер между скал.

А Ойхо… Ойхо учился. Сначала – просто ходить. Потом – держать нож. Потом – бросать его левой рукой так, чтобы лезвие вонзалось в мишень, а не отскакивало, как щепка. Культя болела, но боль стала привычной, как дыхание. Он не знал, станет ли это силой или проклятием, но чувствовал, что меняется.

Каждое утро он выходил на площадку перед пещерой, где ветер выдул снег до голого камня. Там, под порывами метели, он тренировался до тех пор, пока пальцы не немели, а в висках не стучало яростью.

Однажды Рамис молча взял его за запястье, разжал пальцы и вложил в них не нож, а обломок рога, обмотанный кожей.

– Попробуй.

Это было не оружие, а протез – грубый, тяжёлый, но им можно было бить, цепляться, даже резать, если приноровиться. Ойхо ненавидел его. Ненавидел то, как рог сидит на культе, как кожа натирает кожу. Но через неделю он уже мог разбить им голову козлу.

Аглая наблюдала. Иногда приносила ему воду. Иногда – просто сидела рядом, и тогда Ойхо замечал, как её глаза темнеют, будто в них поднимается пепел.

Лиас говорил, что девочка – демон. Рамис молчал. А Ойхо… Ойхо просто тренировался.

***

Аглая проснулась с хриплым всхлипом. Горло сжалось в спазме. Сон ещё не отпустил – его образы жгли глаза, звуки продолжали звучать в ушах.

Белые стены. Сначала – запах. Тяжёлый, удушливый, смесь ржавого металла и разлагающейся плаценты. Он въедался в ноздри, оседал на языке липкой плёнкой. Голубоватый свет хрустальных шаров, висящих под потолком. Стены дышали, покрытые пульсирующей слизью, она сочилась вниз, как расплавленный воск, с шуршащим звуком лопающихся пузырей.

В прозрачных коробах женщины. Их животы были аккуратно распороты от лобка до грудины. Края ран стянуты серебряными нитями, которые звякали при каждом движении, как колокольчики. Внутри – не дети. Не звери. Что-то другое. В разрезах животов шевелились сгустки черной субстанции, словно плоть сама себя переваривала.

Что-то шевелилось с влажным чавканьем, будто десятки ртов жевали сырое мясо.

Одна из женщин повернула голову. Хруст позвонков. Её зашитый рот растянулся в улыбке – нити впивались в губы, сочилась сукровица. Из разреза на животе выползли пальцы – длинные, с ободранной кожей, с крючковатыми ногтями. Они царапали стенки камеры с противным скрипом ногтя по камню.

– Ты тоже станешь колыбелью, – мягко произнесла женщина. Голос монотонный и равномерный. В нём слышалось бульканье, будто в лёгких застаивается вода.

Аглая попятилась. Под ногами что-то зашуршало. Она посмотрела вниз – из трещин в полу выползали пуповины. Чёрные, блестящие, как переваренные кишки. Они извивались, как слепые змеи, оставляя на металле липкие следы ферментов. Обвились вокруг лодыжек с мокрым шлепком, впитываясь в кожу. По ногам побежала тёплая жидкость – густая, с запахом крови и чего-то химически-горького.

Из тьмы пуповин выползли дети. Их кожа была полупрозрачной, как выделанная кожа горного козла, сквозь неё просвечивали чёрные сосуды. Внутри – что-то двигалось, пульсировало. Они тянули к ней руки, суставы выворачивались с глухим хрустом.

– Мама, мы голодны, – зашептали они хором. Их голоса звучали как скрип ножа по кости.

Один прижался к её животу. Его пальцы, холодные и скользкие, как сырая рыба, впились в плоть. Боль пронзила тело – острая, жгучая, с отзвуком где-то в глубине матки. Аглая закричала, но вместо звука из её рта хлынула тёплая, солоноватая жидкость.

Она проснулась. Горло болело от беззвучного крика. Во рту – вкус крови и желчи. Руки до локтей покрывали чёрные прожилки, пульсирующие в такт учащённому сердцебиению. Они шевелились под кожей, как живые.

– Ты видела, – прозвучал голос Рамиса. Он стоял у котла, его глаза были белыми и мутными, как у мертвеца.

Аглая сглотнула ком в горле. Запах из сна всё ещё витал в ноздрях, смешиваясь с дымом очага. Где-то в глубине живота ныла тупая боль – как будто пальцы из кошмара всё ещё там, внутри.

– Тянуть больше нельзя, – Рамис подошел к девочке и протянул ей деревянную миску с горьким отваром, – через три дня выступаем к Тропе.