В поисках войны. Пять лет в Крыму

В конце февраля – представьте – ты сидишь дома, тебе простреливают ворота. А в полицию пишешь заявление, полиция ничего не расследует, и до сего дня мне никто не ответил, кто стрелял по воротам и почему эти криминальные элементы, приезжающие ко мне с угрозами убийством и кричащие, что Крым – это Украина, потом впоследствии они становятся членами партии «Единая Россия». И до сих пор пользуются покрывательством со стороны властей и спецслужб.

Меня во всех этих разговорах больше всего поразило именно общее. Всё, что разделяет условно проукраинских и условно пророссийских людей, и так хорошо известно. Отсылки к Советскому Союзу тоже не впечатляют. В российских социальных сетях и СМИ в это время особенно муссировались темы «бендеровцев», противодействие «поездам дружбы» и противостояние «фашистской угрозе». А крымчан в это время (как видите!) больше всего беспокоил возможный межнациональный конфликт. Крымскотатарская молодежь организовывалась в патрули в ожидании погромов. Казаки с пророссийской молодежью списывались в социальных сетях и шли на площади «не дать состояться татарским провокациям». Родители и тех и других сидели перед трансляциями с Майдана, плакали от жалости «к нашим мальчикам», несли чай с теплыми носками на площади и понимали, что «кому ещё действовать, как не молодежи». Всем было страшно. и каждый боролся со своим страхом, как умел. И где-то там, в экранах компьютеров и телевизоров, в Киеве на Майдане рушилась последняя надежда на власть.

У каждого свой Крым

Киев, март 2014 г.

В этой главе я с удивлением обнаруживаю, что надежды на Киев/Майдан/Меджлис и Россию структурно были очень похожи между собой. А готовность крымских пророссийских активистов, засучив рукава, строить новую жизнь без коррупции зеркально отражает надежды и стремления активистов Майдана по всей Украине.

Вспоминая о событиях 2014 года, многие говорилио том, что «ждали кого-то, кто скажет, что делать», ждали, что кто-то отдаст приказ. Каждый позволил себе выпустить наружу самые потаенные политические надежды. Причем кажется, что у подавляющего большинства эти надежды были не на Украину, Россию или Европу, а на независимость хоть в какой-то степени. Вот только с тем, чья это независимость, никак не могли определиться. Крымскотатарская автономия – мечта и цель Меджлиса крымскотатарского народа и кошмарный сон крымского казачества? Советский Крым, который в голове у крымских татар неразрывно связан с депортациями, репрессиями и смертями? Европейский курорт? Этим ожиданием неведомого «приказа» было всё проникнуто даже тогда, когда я уже приехала в Крым в конце марта. Вернее, тогда это уже была радость от получения «приказа» с одной стороны и сожаление о его отсутствии – с остальных.

Надо сказать, что «приказ» здесь не всегда метафора. Например, часть украинских активистов говорили, что ждали «решения Майдана», но его не поступило… Военные ждали приказа от начальства. Крымские татары (по крайней мере какая-то часть) – «решительных действий Меджлиса», пророссийские активисты, надо сказать, меньше всего понимали, чего они ждали. Так это увидела я. И именно они получили тот самый, вожделенный. Это как раз не удивительно. Что-что, а на такой общественный запрос российская власть отвечать умеет. Для меня осталось загадкой другое: как сочеталось это ожидание с явно проснувшимся там, у экранов, ощущением что надо всё делать самим. Очень страшно и странно было сформулировать, но то, что проснулось в «пророссийской» части крымчан, по большому счету так же мало отличалось от того, что проснулось в «проукраинской». Это примерно то, что принято называть гражданской сознательностью.

Долго думала, стоит ли рассказывать об этом, но уже скоро пять лет, как эта фраза не выходит из моей головы. Ожидание приказа или хотя бы помощи от властей Украины (которая, по понятным причинам, не могла быть оказана технически) вызывала у крымчан – украинских активистов ощущение обиды и бесконечной боли, которая к лету 2014 года выразилась во фразе: «Украина нас предала, но мы её – нет». Если бы дело происходило в России или, например (если я правильно, конечно, оцениваю извне), в Беларуси, то можно было бы говорить о том, что предало государство (отсутствие приказа, военной помощи и других действий), а не предали – страну или родину. Но в Украине с её историей антиколониальной борьбы и национального движения такое разделение невозможно.

Почему-то в России – «на материке», как стали быстро называть Россию крымчане (с 2014 года для крымчан стало два «материка» – украинский и российский), принято считать, что те крымчане, которые «хотели в Россию», искали помощи или халявы, хотели российских денег и «старшего брата». Но несмотря на мою предвзятость и убеждения, на «той стороне» я встретила людей, которые хотели принимать решения и управлять своей жизнью, помогать другим и улучшать окружающую среду. Впервые я это услышала в конце 2014 года в Севастополе. Это был севастопольский активист, очень пророссийских взглядов, который занимался с коллегами сбором и распространением информации о назначенных в Крым российских чиновниках и силовиках. Они одни из первых среди новых российских активистов столкнулись с тем, что митинги не согласовывают, и со штрафами за их проведение (позднее многие столкнутся с тем же). Мы стояли, разговаривали на улице, дул ветер. Он держался прямо, с какой-то почти военной выправкой, и чеканил слова, которые так врезались мне в голову, что я потом годами их цитировала: «Мы! В марте 2014! Вышли на площадь Нахимова! Мы приняли историческое решение! И мы никому не позволим мешать нам проводить митинги!» Это звучало так странно и так дико для «правозащитницы из России», члена ОНК, которая дома, в Питере, сутками не вылезала из отделов полиции с задержанными участниками самых разных уличных акций. Там же, кстати, я впервые услышала формулировку: «У нас достаточно своих кадров. Зачем нам присылают постоянно с материка? Ведь очевидно, что хорошего сотрудника никто не отпустит».

В марте 2014 года меня поразило, что Украина как государство (со своим правом на насилие) никак не реагировала на вторжение. В Крыму были активисты, которые на это надеялись, были военные, которые ждали приказа из Киева. Но ничего не было. Моё узкое сознание выросшей в стране, претендующей на звание метрополии, отказывалось понимать, что так бывает. И даже (честно скажу) местами я восхищалась, потому что это выглядело единственным способом сокращения количества жертв. И представить такое поведение государства я не могла. А позже меня не менее сильно поразила сама мысль о том, что там, где мы видим линию раздела на свой – чужой, на одну сторону и другую сторону, совсем не линия, а пунктир. Причём не по прямой, а извилистый, меняющий сторону и направление по дороге.

Но, как я писала в предыдущей главе, у всех активистов, по все стороны этого кривого пунктира было, есть и будет одно общее: любовь к Крыму как месту, как к полуострову, к его горам, морю, степям, к его истории. И готовность защищать это всё от уничтожения и угроз. Но вот в том, откуда угрозы и от кого защищать, тут, как говорится, «каждый понимал по-своему».

Какая же война без тех,

кто стреляет?!

Киев, март 2014 г.

В этой главе я обнаруживаю самые разные военные и паравоенные образования и пытаюсь разобраться, что это, зачем, как они функционируют и как с ними общаться.

Пропустив «начало заварушки», я в конце марта усиленно пыталась поймать эти ощущения за хвост. Явно одной из важных составляющих было наличие разных военных и паравоенных во всех «стратегически важных местах». Самое непривычное и сложное – абсолютно непонятное назначение, ведомственная и даже государственная принадлежность людей с оружием. В аэропорту Симферополя в ещё не демонтированных окошечках для паспортного контроля сидели первые встреченные мной в Крыму люди в форме. Никаких отметок в паспортах они не ставили. Какому государству эти «пограничники» (а на них были нашивки прикордонной службы) служили – непонятно, какими законами руководствовались – тем более. Но стояли. По всему аэропорту были рассредоточены мужчины в камуфляже с автоматами. Эти и вовсе без опознавательных знаков. В темноте, в почти неосвещенном аэропорту они смотрелись жутковато. В центре Симферополя разнообразия было побольше. Я тогда написала у себя в соцсетях:

На мой неподготовленный взгляд, в городе многовато разных людей военнообразных. Хотя, справедливости ради, жителей, кажется, это не сильно напрягает. Разных таких «сил» тут много. Силы Самообороны – они без оружия. Но часто при них стоит беркутовец. Он с автоматом. Еще есть всевозможные военные и милиция. Какой у них у всех статус – фиг знает. Кажется, никакого. «Беркут» тут есть, и местный, и приезжий из Украины. При этом на Украине «Беркут» расформирован, а в России такого подразделения нет. Рассказывают, что журналистов останавливают, «камеры к досмотру» (опять же, никаких правовых оснований, кроме автомата). Но сама пока не сталкивалась.

Всё время работы в Крыму я мечтала поговорить с людьми, которые имели отношение к Самообороне, которые видели её близко и сталкивались именно с тем, как она собиралась, как формировалась и как работала. Но я была для них слишком критично настроенной к российской власти. Взять такие интервью мне удалось только в августе 2018 года. Вот так рассказывает уже знакомый читателю Дмитрий Джигалов, активист «Русской весны», тесно и много общавшийся и работавший с Самообороной:

На первоначальном этапе происходила самоорганизация людей, и кто-то выбирался лидером, ставился как руководитель, командир отделения, и люди выполняли свои задачи, которые сами себе ставили. Вот у нас, к примеру, руководитель русской общины Судака, Петр Иваныч, уважаемый человек в Судаке. Петр Иваныч организовал людей (он бывший военный). Он им говорил: «Едете на военную базу, блокируете». Была угроза, что вывезут оружие, раздадут его радикалам. Поэтому были организованы группы, и воинские части были блокированы простыми людьми, которые решили, что им это не нужно в Крыму.

Это происходило по всему Крыму. Сначала неорганизованно, ну а потом уже как-то люди начали между собой созваниваться, тем более там много же военных у нас в Крыму, которые решили, что надо тоже в Россию. Оружия не было. Охотничьи ружья – вот и все, что было. Палки, топоры я видел. Такая армия была смешная.

В те события многие из тех, кого вы видели потом впоследствии на Донбассе, полевых командиров, свой путь начинали у нас, в Крыму. Как вот как, например, Игорь Иваныч Стрелков. Он же тоже приехал, он тоже много организовывал тут. Он тоже помогал.

Совсем другое впечатление и воспоминания о Самообороне у атамана Крымского казачества. Почему такое различие взглядов – я не знаю. Хотела бы знать, но для этого было бы здорово провести большое исследование с разумной выборкой, с глубинными интервью, с проверками на достоверность. А у меня – просто примеры того, насколько по-разному воспринимают Самооборону люди, которые в ней были. Что уж говорить о тех, кто наблюдал снаружи.

Единственное, в чём оценки сходятся – это в том, что «теперь Самооборона уже не та». Итак, слово атаману:

В основном [в Самообороне] какие-то с материка (из России) люди были. А так в основном все (90 процентов) шли за деньги. Идейные были, но буквально через два года уже никаких идей не было. как и в Луганске / Донецке – то же самое. Эта священная война шла примерно год.

Говорить о том, что стало дальше с ополчением, бессмысленно, потому что по сути это было не ополчение. Приходили люди каждый день новые какие-то. Списки велись, но это было, опять же, для галочки, для списания денег. Можно набрать в поисковике и посмотреть, сколько стоят людей. Их было 1500. Ну, пускай было 2000 – ладно. Но у нас же медалей 30 000 дали. У нас есть ветеранское ополчение, их уравняли (за эти три дня, грубо говоря), сделали героями, медали за мужество… Я вообще не представляю, как военные российские на них смотрят. Люди в Чечне воевали, еще где-то, а здесь есть такие индивидуумы. На Донбасс, допустим, с Крыма уехало (я так думаю) человек 300. Не больше. Опять за деньги, там же тоже платили.

В Симферополе в ополчении было 15 рот. У меня была, кстати, 14-я – самая большая. 140 человек было в роте. Аксенов отдавал приказы. Мы строились утром и распределялись: вы сегодня на Совет министров, вы сегодня на Госсовет и так далее. Нас поставили, а сзади – войска с автоматами, с пулеметами. Мы, честно говоря, просто журналистов не допускали и навязчивых каких-то людей. Всё.

Мы были как народ, то есть чтобы можно было говорить, что это народ делает. Но что мог народ сделать? Сами понимаете: вот такая деревяшка была, дубинка, черенок обычный. Ничего ж не было, ни оружия – ничего.

Мы там 3—4 дня постояли, а потом – уже те же ополченцы. Уже всё за деньги было. Лично я не брал. Я отдавал все ребятам на сигаретки, потому что мне эти 50 гривен… Но многие-то приходили безработные в основном.

Сперва было 50 гривен в день, а потом – после недели – уже начали: 50 мало, давайте 100, а то мы не пойдем, да, да там много чего. Стали давать. Люди ж нужны были. А что думать, когда уже войска российские за нами стояли, что уже думать. Уже все придумано.

Когда это все началось, мы ж принимали присягу (якобы), нам давали форму – всё как положено. Форма старая списанная российская – нам привезли. Я лично сам одеваю сто человек с утра. Ои у меня строятся, а через два часа из них уже минимум 50 человек нету. Все бомжи у нас ходили после этого еще года два по помойкам в этой форме, все пьяницы, а кто-то сразу снимал, на рынок относил.

Примерно через три дня меня так же, как и местных жителей, все эти ребята с автоматами напрягать перестали. А ещё через четыре года, оказавшись в чеченском городе Шали, я не обратила внимания на парня, который в трех метрах от нас с подругой открыл полный багажник оружия, швырнул туда автомат с плеча и, захлопнув крышку, пошел дальше. Всегда видеть краем глаза оружие, но никогда не реагировать на него даже внутри – навык, без которого я бы с удовольствием обошлась, но который так прочно входит в тебя, что совершенно забываешь о том, что бывает как-то иначе. К счастью, разбираться в военной технике я так и не стала. Так же, как мой мозг в упор отказывается запоминать эти комбинации из звездочек и нашивок, так что звание я способна определить только в случае, если собеседник будет так любезен представиться.

Кажется, это мой такой внутренний протест против участия в войне. Не для того я ищу войну, чтобы в ней воевать, а для того, чтобы НЕ воевать.

Довольно страшно осознавать, как быстро и легко «ребята с автоматами» превращаются просто в антураж, в часть рельефа окружающей местности и перестают быть признаками войны. Смещается понимание нормы. Сперва на твоих улицах появляются военные с автоматами, и это очень страшно, потому что война. А потом, шаг за шагом, привыкаешь. Ну, БТР, ну, автомат – но не окопы же. И все «зеленые человечки» становятся пейзажем, а война где-то там, далеко, где окопы и взрывы.

Отступление

Киев, март 2014 г.

В этой главе я ищу войну там, где её можно найти даже в мирное время – у военных. И не нахожу.

В те месяцы Крым ещё не погрузился в молчание. В Симферополе базировались различные группы наблюдателей из Украины и международных организаций, много журналистов из разных стран. Вместе с одним из коллег мы взяли интервью у военного, которого похитили на пороге его части, когда он пытался забрать свои вещи из казармы в Севастополе, которая уже подняла российский флаг. Кажется, это было первое в моей жизни интервью с жертвой пыток. Позже мы проехали вместе с автобусом украинских военных, которых выводили из Крыма. Армия готовила к выводу технику и людей. По всей Украине собирали деньги на нужды армии. Люди могли пожертвовать деньги, послав смс или позвонив на короткий номер. На конец марта собрали почти 18 млн гривен (около 70 млн рублей). Надо сказать, что вокруг военных частей было довольно много разных форм самоорганизации. Военные части были официально заблокированы «зелеными человечками». Хотя многие потом рассказывали, что через черный ход все ходили туда-сюда. Но, кажется, помогать украинским военным едой и с выездом – для украинских активистов и стоять вместе с российскими военными блокировать части – для российских были единственными разумными действиями в творящемся хаосе. Позже, в августе, в Херсоне я познакомилась с дамами, местными активистками, которые возили из Херсона еду по военным частям, рассказывая на блокпостах, что едут отмечать девичьей компанией 8 марта. Двухчасовая поездка с военными в автобусе произвела на меня странный эффект. Я с детства терпеть не могу людей в форме. Мне непонятно, что может заставить нормального человека добровольно взять в руки оружие и погрузиться в эту атмосферу муштры и культуру убийства. А каждого мужчину, которому приходилось служить в армии, хочется обнять, пожалеть его внутреннего мальчика и просто стереть эти год или два его жизни. И тут вдруг на несколько часов я оказалась в окружении 50 (или сколько там мест в нормальном таком туристическом автобусе) человек, военных и их семей. На впечатлительную, хоть уже и не очень юную барышню, кажется, это оказало сильное влияние:

Я ожидала увидеть озлобленность на русских военных, я ожидала увидеть обиду за предательство сослуживцев, которые остались в российской армии, я ожидала увидеть страх за свое будущее и будущее своих семей, я ожидала услышать обвинения украинских властей за то, что их не эвакуируют из Крыма, закрытость, настороженность: все, что угодно, но только не то, что я увидела.

Мой собеседник служил последние годы на корабле «Тернополь». А в Крыму с 1989 года.

Он рассказывает, как их корабль окружили, заблокировали выход в море, как он смотрел в объектив фотоаппарата на окруживших:

– Это же мальчишки, лет по 18, дети. автоматами, – показывает фотки. В словах нет никакой злобы, скорее нежность к этим детям. – Нам главнокомандующий Российским флотом сказал: если не сдадитесь, будем штурмовать. Мы готовились к штурму, оружие сдали сразу: стрелять не собирались. Сделали щиты из пожарных досок – смешно было – я у себя в «Одноклассниках» писал подробно – задраились. Кидали боевые гранаты рядом с кораблем, не в нас – но спать невозможно. Корабль качает… Сперва не штурмовали, а потом в один день взяли. Мы сидели, задраившись – потом приказ: все, всем на построение. Час на сборы. Все покидаем корабль.

Потом обсуждаем армию в целом. Мой собеседник против контрактной армии: это как брачный контракт. Нельзя любить по контракту. И служить по контракту нельзя. Армия же может убивать. Как можно убивать за деньги? Нужно служить обществу. Хорошо бы, чтобы был призыв. Но недолгий. Полгода – идеально, чтобы человек из жизни не выпадал. Ну и альтернативная служба должна быть обязательно. Не все же склонны к армии.

Вы представляете себе такой разговор с российским офицером?

От общих вопросов переходим к частным, к Крыму:

– Вас не обижали? Не нападали?

– Мне больно, что на моем родном корабле спустили флаги, подняли Андреевский. Я так уважал Андреевский флаг, но какое они имели право? Они что, нас в честном бою победили? Я понимаю, там всякие исторические разборки, но нашему кораблю 5 лет, он строился в Украине, а не в СССР. Они же себя унизили, а не нас.

– А много ваших перешло? Не едут с вами, остались?

– Около трети… Но я их понимаю: прощались со слезами на глазах: у них семьи, дети, родители, дома. Кто-то уволился, но не уехал, кто-то пошел служить в Россию.

Обсуждаем, какие вообще бывают армии:

– Мне очень нравится немецкая армия: у них альтернативная служба очень развита. Это разумно.

– С поляками дружим.

– И россияне – отменные вояки.

Его жену (сидит рядом) чуть не растерзала очередь в банкомат, когда она по-украински заговорила с родственниками по телефону, русские захватили их корабль, выгнали с корабля, и они снимали квартиры, ютились, где могли, украинские власти их не выводили столько времени. Их командующий флотом их предал (когда они еще могли выйти в море, отдал приказ стоять на месте, а потом заявил, что они переходят России, а выход уже был заблокирован). И сейчас они едут в неизвестность.

И ни злобы, ни ругани – одно человеческое и военное достоинство.

Примерно половина военных перешла на российскую сторону. Остальные остались верны присяге. Они собираются на континент. Где они будут дислоцироваться, где будут жить их семьи, пока непонятно. Часть выезжают. Из казарм их выселили. Те, у кого есть дома, живут дома, те, у кого есть деньги, снимают жилье. У многих проблемы, так как зарплату получали на карты, а банкоматы не работают. Кто-то живет в штабе, кто-то по гаражам. Выходят на дежурство охранять технику, так как с оставленной без присмотра сливают соляру.

Читая сейчас свои «репортажи» из Крыма, должна отметить, что именно с этих встреч с военными они стали обретать какую-то осмысленность и цельность. До этого все заметки хоть и казались мне связными и передающими реальность, выглядели обрывочными фразами, не только не отражающими обстановку, но и выдернутыми из контекста. В них были такие же хаос и каша, как и вокруг. А эти ребята самим своим существованием упорядочивали реальность. Тем самым заставив (пусть и только на три часа) влюбиться в себя даже такую упертую пацифистку, как я.

Конечно, довольно быстро я и думать забыла о военных, но мысли о том, как же так получилось, что люди, которые давали присягу одной стране, вдруг стали служить другой, нет-нет да и всплывали в голове. Почему-то очень трудно было принять тот факт, что военная служба воспринималась многими как обычная работа, не отличающаяся от работы продавца или преподавателя ВУЗа. А сакральность и значимость клятвы (присяги) обсуждалась только снаружи. Причём о предательстве родины переприсягнувшими военными и силовиками говорили с одинаковой степенью презрения как украинские активисты, так и казаки с участниками «Русской весны».

Кажется, встреча с военными непостижимым образом не только не приблизила меня к «моей войне», а наоборот – ненадолго создала иллюзию наличия мирной жизни, в которой война – удел профессионалов.

Однако этому ощущению оставалось жить недолго.

Какая же война без границ?

Санкт-Петербург, март 2015 г.

В этой главе я в поисках явной войны еду на установленный блокпост между Крымом и материковой Украиной, встречаюсь с пограничниками, мальчиками в балаклавах, оружием, окопами и баррикадами. Уже страшно, но война ли это?

Поездки в Крым, описания моих впечатлений и встреч в социальных сетях познакомили меня с ярчайшим явлением современности – онлайн-хейтерством. Люди, с которыми мы вместе наблюдали на выборах, кричали на митингах «Путин – вор», «Это наш город» и ездили на Марш миллионов через десятки постов на автобусе в Москву, вдруг начали писать мне, что я предательница, что я продалась, рассматривали мои фотографии, описывали длину носа и ширину задницы. Однажды мой друг в целях просвещения опубликовал мои заметки на популярном родительском форуме. Это была феерия. Там разобрали по косточкам не только мой внешний вид, моральный облик, какая я мать и как много у меня денег и откуда, но и публиковали фотографии моей семьи.

Вся эта вакханалия казалась игрой. Ну, такой – для взрослых. Казалось, что когда доходит до критической точки, всё остановится. Так или иначе. Впервые такое ощущение у меня возникло за пять лет до описываемых событий, когда поступали сводки о состоянии здоровья Сергея Магнитского. Где-то в глубине души оставалась вера, что если ситуация будет критической, то они остановятся. Что всё это такая игра для взрослых, но в играх не умирают, в играх бывает страшно, противно, но в последний момент тебя вытаскивают из игры. Но Магнитского не вытащили из «игры». В 2009 году от этого сильно кольнуло, но было так много частной жизни: дети, бизнес, ремонт… А в 2014 году война уже стала какой-то совсем реальной. Но война была где-то там. А тут – в Питере, Москве и даже сперва в Крыму – это ощущение игровой ситуации вдруг поразило своей силой. Жизнь разделилась на две реальности, как у военных: учебная задача и боевая.