Неволшебник

Зал заливался безумным смехом. Некоторые бесновались от удовольствия, надрывая себе горло всплесками хохота и яростно шлёпая свои бёдра и колени в преследовании нервной разрядки. Это был коллективный экстаз, неудержимый и благостный: групповая радость, так сладко вознаграждавшая её участников, и с такой горечью жалившая тех, кто оставался лишь наблюдателем.

Алёша стоял в оцепенении, его взгляд застыл на какой-то точке на киноэкране и ничего, при этом, не выражал. Взор последовательно, шагая от экрана вверх амфитеатра и по рядам, перешёл на техническую комнату, имевшую с той, которая находится в «Дружбе», схожие форму и расположение. За стеклом сидели в ряд три фигуры, напомнившие Алёше тех, кто как-то раз беседовал через окно автомобиля. Одного – того, который тогда выбежал из «Дворца» на те самые переговоры – он однозначно узнал, но оставшиеся двое были покрыты тенью. Они, правда, словно ею и были, и лишь ею. Ни черт лица, ни общего внешнего облика Алёша не разглядел, однако, как ни, казалось бы, странно, эти чёрные фигуры составляли самое ясное и осязаемое впечатление Алёши от этого вечера.

Из непредвиденного оцепенения Алёшу вывела следующая ситуация: в один момент, во время закреплённых многолетней традицией киноискусства «кошек-мышек», преумножающих смешное в комедии, проектор в технической студии внезапно вышел из строя, и плёнка с фильмом зажевалась при заедании двигательного механизма, что привело к любопытному результату: большой, хмурый и глупый злодей, попавшийся в ловушку очаровательного и находчивого хитреца-героя, убегавшего от него, падал, а затем падал, и снова падал, и падал вновь и вновь и вновь… Можно предположить, что даже при целесообразных стараниях сделать этот фильм ещё смешнее, чем он был, не вышло бы настолько действенно, как получилось итогом такого нелепого казуса. Нелепого потому, что спонсором показала выступал «Пластфильм».

Оглушительный, яростный смех охватил все ряды зала, сидячие и стихийно образовавшиеся стоячие, взяв их в заложники. Он был настолько громок, что казалось, будто он вскоре сможет взять и материализоваться: своими насыщенностью и единовременностью этот звук так бы придавил предметную действительность его присутствием, что между первым зрительским рядом и экраном возникла бы какая-нибудь чёрная коробочка.

– Твою мать!.. – бешено воскликнул недавний Алёшин собеседник.

Пока он продолжал хохотать вплоть до крика, Алёша внимательно смотрел на его исказившееся лицо: выражение было тревожно-беспокойным.

– Твою мать! – продолжил неистовствовать незнакомец, чётко выкрикивая каждое слово, словно нападая на кого-то.

– Вы хорошо себя чувствуете? – последовало от Алёши.

– А-а-а-а-а-а! Твою мать!

– Вам помочь?

– Твою мать! А-ха-ха-ха!.. Твою мать!.. – выбросил незнакомец и грубо и с силой выплюнул с полстакана слюны вдаль перед собой.

Человечек дрожал, его схватили спазмы, сквозь сжатый рот просачивалась пена. Алёша кричал в поиске помощи, но никто его не слышал. Человечек, охваченный судорогами, сложился вдвое будто аккордеон и умер. Алёша повернулся к выходу с намерением уйти и больше никогда не возвращаться.

Напоследок, Алёша бросил взгляд из-за плеча на тех трёх, пребывающих в технической комнате – они хохотали, растягивая улыбку до ушей, и с видимым удовольствием похлопывали по плёночному проигрывателю как довольный хозяин по послушному питомцу.

Рисунок шестой

Пожалуй, одной из главнейших черт Алёшиного характера можно было бы назвать предприимчивость. Относительно молодой пластилин, отживающий закат своей юной силы и подросткового уверившего в себя богоподобного могущества, он так и не познал самодостаточности. Но именно его предприимчивость, претенциозность и деловитость позволили ему достичь того, что ему удалось, то есть купить и обустроить «Дружбу». И несмотря на эту предприимчивость, Алёша пребывал с самого своего детства в отчаянии, и даже, казалось бы, беспричинном. Две силы регулировали его и балансировали в нём, не позволяя друг другу взять верх и поддерживая остаток Алёшиной жизненной энергии во вполне пригодном состоянии. Хоть бы и так, а Алёше редко это служило успокоением: он с ритмичностью маятника переходил из бодрости и воодушевления в умственное отупение и душевное онемение. Его внутренний баланс был лишён гармонии. Но припадков гнева за ним однозначно не наблюдалось.

Алёша вернулся в комнату техобслуживания в «Дружбе» и закрыл за собой дверь. Он перевёл пустой взгляд в сторону зала: фильм подходил к концу, и на сеансе оставалось только несколько человечков. Насчитав восемь присутствующих, Алёша с усилием в движении подошёл к холодильнику, заглянул в него и что-то там подробно посмотрел внутри, затем закрыл дверцу и уселся в кресло, измученный. Он вновь поднял усталые глаза на экран: близилась к завершению финальная сцена фильма, где протестующие демонстративно сносят памятник первому изготовителю пластмассы, можно сказать, её изобретателю. Зрители сидели уже склонив головы на плечи.

Удар! Не заметил Алёша, не отдал себе отчёт в том, что с хрустом ударил рукой поверхность, за которой сидел. Этим всплеском он даже сбил уровень звука на консоли, что он тут же исправил. Понежив руку, чтобы освободить её от боли, он выложил её на регулятор громкости и заметил вдруг, что чего-то не хватает. Он рассматривал собственную руку, ту, которую он носит на себе с детства, которой он открывает двери и включает фильмы, которой он ест и на которую смотрит в недоумении как на неожиданность. И, по прошествии нескольких секунд, наконец он понял, что своим ударом оторвал себе часть руки. Он принялся искать пропажу. Где она лежала, эта часть, он не смог увидеть, прошерстив глазами всё, до чего дотягивался взгляд. И, повернувшись в кресле в сторону и сдвинув ногу вбок, он нащупал маленький комочек, затесавшийся у его стоп. Прежде чем взять его левой, целой рукой, Алёша глядел на него словно видел впервые: он засматривался тем, как блеклый свет верхней лампы комнаты делил его беглую плоть с темнотой, выступавшей из-под звуковой консоли. И снова чёрное и белое стали осязаемыми. Алёшино лицо искривилось, будто готовясь обратиться в слёзы.

Стук. Кто-то постучал в дверь. Алёша двинул ногой, чтобы откатить часть своей руки глубже в тень, обернулся в кресле в сторону двери и, сбросив сантименты с лица, чётко и громко выговорил:

– Войдите!

С неспешностью и уверенностью незнакомец толкнул и распахнул дверь, остановившуюся совсем близко к мусорнику. Он стоял на пороге и рассматривал Алёшу презрительно-высокомерным взглядом, который вскоре переменил на свойственную человечкам его профессии пластилиновую деловитость. Как будто дав себе разрешение войти, он заговорил:

– Добрый вечер, – сказал пришелец так, как будто этим что-то сообщил.

Оба молчали. Незнакомец разбрасывал беглый взор по помещению, видимо, в поиске только что утраченных слов. За эту краткую паузу Алёша осмотрел вошедшего: пластилин средних лет, периодически заглаживающий неизбежно возникающие в его возрасте морщины, был невысокого роста и самую малость сгорблен; его руки держали нейтральную по своему оформлению шляпу, подходящую для дипломатических переговоров и сострадательных визитов с сообщением о чьей-либо смерти родственникам погибшего. Но привлекли Алёшино внимание не столько неприметность и однообразность человечка, сколько его стройные, длинные пальцы, ворочащие шляпу и механически перекладывающие её из одной ладони в другую. Пальцы стали отражением давних привычек, как это часто бывает.

– Я, собственно, – продолжил он, – вот о чём пришёл: ваше заведение… – замешкался гость, – это… мы… нами был заключён договор, и первый показ, к сожалению, прошёл неудачно. «Пластфильм» даёт возможность молодым, и даже, хе-хе, «новорождённым» (незнакомец сделал жест кавычек) кинотеатрам представить себя в качестве возможных партнёров, и вы знаете, что выходим мы на партнёрство более чем регулярно. Мы открыты для кинотеатров различного уровня, хоть преимущественно с крупными представителями сферы работаем. У вас, пожалуй, по аудитории недостаток: ваше заведение не зазывает, оно лишено привлекательности для зрителя. Это я, впрочем, перепрыгиваю. У «Дружбы», наверно, светлое будущее, но сейчас вы, к сожалению, нам не подходите. Как партнёр то есть.

Со сдержанным удивлением представитель «Пластфильма» встречался взглядом с Алёшей – последний, казалось, и не переставал слушать тишину, за исключением постукивания проигрывателя киноплёнки, с того момента, как незнакомец переступил порог. Панибратство и вседозволенность сосредотачивались в прищурившимся взгляде Алёши, переходящим между лицом гостя и его играющими шляпой пальцами.

Помолчав так недолго, собеседники, причём одновременно, обрекли самих себя на то, что называют недопониманием.

Алёша приосанился в кресле и стал смотреть на гостя ещё более усиленно. Игра шляпой в руках остановилась, и пальцы замерли. Господин из «Пластфильма» вернулся к бездумному разглядыванию комнаты, негласно согласившись с Алёшей проигнорировать всё сказанное. Бросая бессодержательный взгляд по комнате, гость остановился на мусорке, где вычленил из смеси пищевых остатков и одноразовых тарелок плёнку с рекламной записью, отсутствию которой он и возмутился в начале сеанса. Подойдя к баку, господин погрузил изящные пальцы в мусорку, откуда презрительным и недоумевающим в своей медлительности движением вытягивал большим и указательным пальцами те самые кадры, но от чего-то липкие и влажные. Он вытянул большую часть этой ленты и, держа её неподвижно, встретился взглядом с Алёшей и произнёс риторически:

– У вас все дома?

Алёша помолчал, подперев голову раненой рукой, и, сохраняя былое выражение, наконец ответил:

– Я живу один.

Лента змеёй опустилась в бак, незапачканные пальцы были отряхнуты и протёрты, шляпа переместилась на голову – вот какое создавалось впечатление о том, как это видел Алёша, судя по его лицу. Раздался голос:

– Хотите побунтовать? Лучше побастуйте… Бестолочь.

Дверь закрылась с той стороны. Напряжённый взгляд Алёши продолжал упорствовать в ту же точку, в то же место в пространстве, где собеседник словно выковал в воздухе свою невидимую копию, прежде чем уйти.

Зрителей в зале не было, фильм с полчаса как закончен, проигрыватель молчал, а Алёша продолжал смотреть.

Удар, и ещё удар о то же место, что в прошлый раз. Алёша взлетел с кресла, оттолкнув его назад, выдернул бобину с фильмом и принялся дробить, выкручивать и рвать плёнку. Он швырнул бобину с яростью в мусорник и перевернул его, заставив вылезти, выпасть и вытечь оттуда всё содержимое. Алёша бил, швырял, ломал, уничтожал, и с каждой секундой его безумия эта небольшая рабочая комната всё больше напоминала душу её владельца.

В зале было мрачно, и только верхняя лампа рабочей комнаты рассеивала свет, обличая внутреннюю разруху. Часы показывали пол-одиннадцатого. Алёша, в надорванном на спине и по рукавам костюме, сидел в обветшалом кресле, у ног его лежали треснутые опорожнённые бобины и змеи порванной плёнки, а из разбитой настольной лампы выступали кусочки стекла. По всему помещению были разбросаны листовки и газеты с рекламой накануне завершившегося показа. Алёша приподнялся с кресла и стал разбирать мусор, плёнки, бобины и листовки, вытаскивая что-то из-под завалин. Он искал это по комнате, а когда посчитал, что обнаружил всё, прижимая найденное двумя руками к груди, обратился к выходу.

Сделав несколько шагов, Алёша вскрикнул: тут же, зашагав, он ударил ногу о разбитую лампу, надорвав конечность. Он переступил через последнего обидчика в своей жизни и покинул «Дружбу».

По возвращении домой, Алёша вошёл в спальню, хранящую в своей глубине рабочий стол с почивавшей сверху тетрадью и стоящей рядом баночкой чернил. Он взгромоздил на край стола то, что нёс в руках, уселся на задвинутый в стол стульчик, щёлкнул настольную лампу, осветившую, помимо прочего, его изуродованное тело, раскрыл тетрадь, обмакнул истончавшуюся часть правой руки в чернила и стал писать.

Часть третья

Рисунок седьмой, дневник Алёши любой день, любого месяца, любого года

«Это какое-то жалкое чувство. И дышать не даёт.

Я замираю иногда, когда думаю о своём будущем, когда думаю о своих детях. Когда просто представляю себе, что у меня есть дети. Считаю, что самым большим грехом, – преступлением, как угодно, – стало бы иметь детей, будучи несчастным. Особенно жестоко создавать новую жизнь, при этом ненавидя собственную.

(Алёша сделал паузу в минуту, обдумывая, что писать дальше)

В офисе «Дружбы» пол заложен бумагой и плёнкой, есть несколько идей на этот счёт.

Следует начать так: не ради непонятной, абстрактной выгоды я на это пошёл, а чтобы понять себя. Каждый день без изменений: утро – зеркало – плёнка – ночь, и в этом цикле я вращаюсь как кадр в проигрывателе с бобины, то обнадёженный, то обескураженный, и мне следует, и всегда следовало, из него выйти, превозмочь его тем или иным способом. И мой кинотеатр казался этим путём, этим выходом. Я ненавижу его всем сердцем.

Что это за болезнь, что за порча, что за проклятие? Что это за преходящая вялость, отчаяние, что за волнующий и скоротечный экстаз? Часы, что я стоял на улице, пихая в прохожих своими бумажками, считались мною поминутно, потому что раньше я не вдохновлялся никакой задумкой так долго. Ничто меня так сильно не воодушевляло. В один из тех дней, когда я занимался кампанией, я простоял до одиннадцати, чуть ли не до полночи как ни в чём не бывало, а когда шёл домой, то и мысли не допустил обеспокоиться о своей утрате чувства времени. А её-то как раз и не произошло: я чувствовал каждый час, каждую минуту, каждые десять секунд, и занятие стоять со стопкой агитки по подбородок меня восхищало как изнеженная любовница. На следующий день, как проснулся, весь былой экстаз улетучился, и я встал с постели разбитый и унылый, – вот какой я был, – и тут же мысленно покончил со своей инициативой, и даже думал, что она лишь нелепая и что начинать её вовсе не стоило. Безумие.

Отражение моей чёрной фигуры в белом зеркале ванной комнаты порой ставит меня в ступор. Не в том смысле, что я не понимаю, кто там отражается, кто стоит там предо мной, – хотя этого я тоже не понимаю, – а в том, что я смотрюсь в него каждый раз одинаково. Кому я позирую? Чего я пытаюсь добиться рассматриванием своего искусственного лица, своих беспалых рук?.. Я хочу разглядеть себя насквозь, чтобы убедиться, что я настоящий, а не пластмассовый?

Со скольких это лет? Поздние подростковые пару лет? Ранняя молодость? Это чушь и бред!

Но тогда что истинно?

(Вновь пауза)

Мне так порой нежно в груди… Надежда, рождённая в обречённом мире.

(Пауза)

А ведь после таких откровений придётся в зеркало снова смотреться. Иногда, бывает, просыпаюсь поутру и раскрываю глаза, и ум светел отдохнувшим, а вдруг воспоминание об очередном откровении возникает у меня в мыслях, и я сразу же стыжусь, думаю: «Что же я сделал? Зачем я это сделал?». Действительно, зачем же я это только что всё написал? Буду в зеркало смотреть и думать, что это вот он всё, мол, написал, это он ненормальный, взгляни на эту рожу. И буду смотреть вновь себе в глаза через зеркало. Иногда мерещится, что я ему скоро надоем, и оно треснет с бешенства.

Путь перекрыт куда ни сверни. Чтобы меня раздавить, им хватило послать всего-то одного манерного, критически настроенного мальчика на побегушках, который в компании никакого определённого места не занимает и даже, я уверен, никакими конкретными делами там не занимается, но несёт ответственность за всё, что его касается и не касается, и, что самое главное, который готов разорвать собственную грудь, чтобы показать всем и вся, что интересы компании у него клеймом по сердцу выжжены – вот как страстно и всецело он посвящает себя работе. Он гордый, а я – нет, вот и вся разница между нами.

(Алёша вновь обмакнул руку в чернила)

Бить уже пропали силы, а продолжать упорствовать с этой «Дружбой» – осточертело; это глупость, и всегда так было, просто я этого не видел… Да и воображение угасло. Но другая искра будет, не сомневаюсь. Разве что несколько более предметная.

Предупреждать мать и отца не стану, им об этом нечего знать. Во всяком случае сами узнают, а переписку вести – чересчур себя превозмогать.

О Боже, блаженная нега… Словно на груди стала таять добрая льдинка: холодная, но хорошая… Моё существование есть чёрт возьми что!

После сегодняшнего дня жизни нет, и я разбит. Эти скачки, переворачивающие меня вверх-дном, этот экстаз боли и отвратительная мука блаженства стали всем, что я есть, воплотили меня и перекрыли меня. Я завещаю им себя. Когда я уйду, обо мне услышат, меня запомнят. Как того, кто пришёл из ниоткуда и ушёл в никуда.

В голове словно тупой кусок беспросветной пластмассы…

Устал, но надо действовать. То, что мне сейчас надо, лежит в верхнем ящичке на кухне.»

Рисунок восьмой

Алёша закрыл тетрадь. Прежде чем встать, он опустил кончик своей руки в чернила ещё раз и поставил крест на обложке тетради, изображавшей цветы, серпантином обволакивающие бледные стебли. Тетрадь была не столько толстая, сколько плотная: листы столь тесно прижимались друг к другу, что выпячивали наружу одни и делали более незаметными другие. Внутри прятались Алёшины мысли, впечатления и прочие спонтанные душевные поиски чего-то неопределённого и даже морально не осязаемого, но Алёшу это не беспокоило. Он глядел на эту тетрадь подчас очень бережно, любопытно и даже участливо, но такое выражение его лицо принимало только при разглядывании обложки. Обвиваемые цветами три стебелька, бледные и почти что лучезарные, росли из черноты земли; пробивались растения из словно разложившейся, с виду гниющей почвы, рыхлостью своей поверхности напоминающей испражнения крупного рогатого скота. Но в мире Алёши крупного рогатого скота и, тем более, его испражнений не было, поэтому он для себя такое сравнение не проводил.

На момент описываемых событий квартира Алёши была подобна «Дружбе»: неприметная, но ещё не мёртвая. Она была довольно бедна и состояла из спальной комнаты, кухни и раздельного санузла, так что Алёша не проводил в ней много времени. Точней, однако, было бы сказать так: временами он забывал о ней на целые дни и предпочитал не вспоминать, оставаясь ночевать в «Дружбе», а в некоторые периоды тех же необъяснимых его закрытости и отрешённости он чувствовал, что скорее скончается в этой квартире, чем покинет её пределы. Как бы это ни казалось ему ненормально, вся жизнь его последних нескольких лет могла быть представлена как поочерёдная смена этих состояний.

Он вышел из дома и направился в сторону «Дружбы». В руках он нёс свою помеченную тетрадь. Те же самые места, те же улицы и лица встречал он по пути в свой второй дом, хоть последних было очень немного в такое позднее время. Шёл он хромая, с опущенным в землю взглядом, поднимавшимся на прохожих только при их приближении. За весь свой маршрут от дома до кинотеатра Алёша обратил внимание, кроме как на землю и редких прохожих, только на одну вещь: на фасаде «Большого Дворца» красовалась новая афиша готовящейся к прокату романтической комедии «Краски жизни». Там же, Алёша увидел и слоган скорой премьеры: «Впусти в жизнь краски!». Разглядев и прочитав эти надписи, Алёша продолжал идти, не спуская уставшего взгляда с рассмотренного и прочитанного. Он перевёл взор на изображение на афише, где увидел молодую улыбающуюся пластилиновую пару, обнявшуюся в танце. Он глядел как ошеломлённый. Можно предположить, что другой на его месте тоже был бы ошеломлён, а возможно, что и более того. Поймал себя, пожалуй, в тот момент Алёша между этим изображением с афиши и осознанием того, что сейчас сам собирался сделать, как между молотом и наковальней. Подходя к «Дружбе», он отвёл глаза – в последние несколько мгновений во взгляде его отражался замах молота.

Вот и недавняя рабочая комната с её капитальной разрухой, вошёл в которую Алёша подобно сотруднику «Пластфильма» накануне. Свет с его ухода так и остался включённым, а куча разбитого и разорванного фильма, переплетающая в себе газеты и листовки, была, что ли, как-то сдвинута или иным образом перемещена, поскольку Алёша подходил к ней никак иначе, как в недоумении, пускай и знал он наверняка, в каком состоянии оставил рабочее место перед уходом. Как и прежде при возвращении домой, на Алёше был надорванный на спине и по рукавам костюм, бывший, при этом, наименее пострадавшей частью его внешнего облика: руки были искалечены, лишены целых кусков плоти и походили на травмированные щупальцы осьминога, надкусанные местами каким-нибудь морским хищником; голове не хватало части над правым виском, и там, вместо привычного Алёшиного тела, будто бы зиял кратер, полученный Алёшей, казалось, в результате слишком любопытных космических приключений; замыкала образ травмированная левая нога, не позволяющая Алёше привычно ходить не хромая и вольно переключать скорость собственного шага. Таким Алёша был теперь, после всего, что произошло.

Никак не удавалось ему сосредоточиться, и он переводил взгляд то на плёнку, то на киноэкран за стеклом. Наконец, он присел, согнув колени, и непринуждённо швырнул тетрадь в горку ко всему остальному. Он выскреб рукой из кармана коробку спичек и принялся старательно пытаться её зажечь. Для этого он выбросил несколько спичек из коробки и, прилагая к этому всю возможную точность собственных движений, занялся нанизыванием одной из выпавших спичек на свою руку. Он сломал не одну спичку, но, наконец, он вонзил одну из них в себя и зажёг всю коробку. Пожалуй, что даже с уважением ко всему былому он толчками руки постепенно пододвинул горящую коробку к кончику выбивающейся из кучи плёночной ленты. Плёнка воспламенилась, позволив огню пережёвывать Алёшины воспоминания и переваривать их в пепел. На лице Алёши возникло выражение облегчения, даже радости. Он продолжал так сидеть и, казалось, не думал уходить. Пламя перепрыгнуло на другой конец плёнки, становясь всё прожорливей. Алёша смотрел на эту горящую кучу плёнки как на решённое дело и наблюдал за разрушением подобно умирающему больному, греющемуся в тёплых лучах последнего для него заката.

Как с ностальгией, Алёша осматривал всю комнату. Сколько было пережито и перенесено им здесь, и всё это подходило к концу. Плёнка, кресло, окно… И вдруг взгляд пал на что-то маленькое, лежавшее под консолью регуляции звука и выступавшее из тьмы. Алёша подкрался и достал оттуда оторванную часть собственной руки, недавно им спрятанную, но там же и забытую. Лицо Алёши охватил резкий страх, но вместе с ним пришла и ясность в глазах. Алёша схватил этот комочек себя, выдернул несколько лент ещё не воспламенившейся плёнки, выхватил из огня ещё не уничтоженную пламенем свою тетрадь и покинул «Дружбу», в течение двух часов сгоревшую дотла.

Рисунок девятый

Общество в буквальном смысле лепит тех, кто его составляет, а значит, лепит самого себя. Тем, кто верит, что оно само представляет собой что-то однозначное, неизменное и объективное, удивительно узнавать, что не только попавший в общество пластилин лепится по общественным порядкам, но что и он некоторое время спустя начинает лепить других пластилинов тем же образом, как и его самого слепили когда-то. И вот, по мере расширения общественной лепки, обобщённая пластилиновая масса, в сущности, показывает своей лепкой и то, каким она хочет видеть себя сейчас, и то, каким она считает её общество должно быть, то есть в будущем. Это не только определяет лепку новых пластилинов, но и требует какой-то веры. А вера, по своей сути, слишком личное и в некоторой степени уникальное явление, для каждого пластилина неодинаковое и этим нагоняющее на слепленный и лепящий народ страх разобщения и разъединения. Поэтому вместо того, чтобы верить, обычно предпочитают уповать. И разница здесь в том, что упование содержит в себе веру, но никогда не безусловную; вера – элемент упования, но не верой движимо упование, а только желанием поиметь с веры выгоду, задобрить высшую силу, иными словами угодить богу. И то общество, в котором жил Алёша, не предлагало бога ни в какой конкретной форме. Возможно, богом было чувство отрегулированного нерушимого порядка, а возможно, что и чувство коллективного сплочения против пластмассы оказывалось для пластилинов и пластилинок нужной им, незыблемой религией. Но какой бы то ни было веры, не доведённой до религиозного собственничества в отношении того, на что уповали, или защитнической агрессивности против всякого инаковерующего, всё же, не было. Это краткий пересказ нескольких записей, которые Алёша оставил в дневнике в те дни, когда обустраивал только что выкупленный строительный завод в будущий кинотеатр, название которому ещё не родилось в его сознании.

Алёша зашёл в квартиру стремительными и тревожными движениями, держа в охапке всё то, что он унёс из «Дружбы», когда ставил точку в её истории. От нервозности его шага плёнка подпрыгивала и даже развивалась в стороны, пока не была вместе со всем остальным взвалена на рабочий стол в глубине единственной спальной комнаты. Он щёлкнул лампу, и две бесформенные кучи прояснились в темноте: первая, находившаяся прямо перед Алёшей, состояла из киноплёнки, сверху которой лежали часть руки его и едва не сгоревший, успевший почернеть дневник; правая же куча была той, которую, как виднелось во тьме, Алёша, образовал, когда вернулся домой после срыва в «Дружбе». Отдышавшись от резких движений, он неспешно и с благодарностью поднял свою оторванную плоть и возложил её на правую горку, состоящую из других оторванных, отбитых и просто потерянных им частей своего тела во время приступа ярости: там была часть его ноги, потеряв которую он теперь хромал; там же был и кусок его головы, загадочным образом им потерянный, и, наконец, его рука. Они возвышались на куче гораздо крупнее и составляли её вершину – а там, в прослойках Алёшиной плоти, были видны те потери, след от которых сейчас невозможно было разглядеть на самом Алёше из-за его костюма, пускай и повреждённого. Стало понятно, что подобная башня могла быть результатом лишь длительного и упорного труда, и никак не была итогом того, чем кончилась премьера прошедшим вечером. Казалось, что там были годы Алёшиной кропотливой работы. Но, как уже упоминалось, он был не из вспыльчивых. Что он делал с собой и как – вопрос без ответа.