Всадник между небом и землёй

– Всё равно. Мне тогда понравилась ваша фраза, что накопительство материального, как же там…

– …растрата возможностей духовных. Это не я, это один мой друг сказал, Эразм Роттердамский. Видишь ли, так-то оно так, но в жизни надо ведь того… жрать чё-то! У меня вот, – Роман стал загибать пальцы, – кролики, куры, утики, кошка, кот, псина, Конь, правда, мы уж продали его, но не важно – и так далее. Понимаешь?

– А я, может быть, завтра умру. Так на кой мне все эти утики? – Радуга склонила голову. – Ну, выращу я этих утиков кровью и пóтом, — с сарказмом произнесла она давно заготовленную речь, — ну, съем я их всех, ну, схожу в туалет, опять выращу, опять съем, опять в туалет; курятник – кухня – сортир, курятник – кухня – сортир…

– Ну, ты чего это – «сортир, сортир», – не одобрил Роман. – Прекрати ужо…

– Хочется сделать что-то стоящее, Роман Сергеич. Чтоб после меня не только навоз от утиков остался. Взять к примеру Че Гевару. Он мир своими руками выгибал в другую сторону. Вот это жизнь!

– Ну, ну. Это, знаешь, что одному – романтика, то другому – инвалидность, – значительно произнес Роман. – Если бы у меня под окном кто-нибудь стал «мир выгибать» в нужную ему сторону, меня не спросясь, я бы ему станину компрессора на ногу уронил. Все эти романтики революции, – Роман махнул рукой, – ну их… Это как эзотерика – не лезь в запредельное для разума твоего! Не береди всё это потустороннее всякое, параллельные дела, там, и прочее. Живи, как говориться, проще, но со вкусом – дом, хозяйство, семья, чем не жизнь? А все эти мистики-эзотерики от лукавого! Прально? Вспомни ситуацию в Германии в начале 20-го века – раздолье для романтиков! К чему это привело? К тому, что вместо нашего кваса, мы щас пьём ихнюю «Пепси-колу», – Роман указал на стаканчик газировки. – А к проблеме материального и духовного, ну, или там – Духа и Тела – мы с тобой всегда так или иначе возвращаемся сколько я тебя знаю. И тем не менее. Ты, Радуга, я вот поговорю с тобой, такое чувство, что ты с Плутона вчера прилетела, – Роман почесал бороду. – Но! У тебя есть своя Идея. Это очень по-человечески хорошо. И я тебя в этом понимаю и поддерживаю… в каком-то смысле. Но всё-таки, пойми меня, красна девица, Дух без Тела – пшик! И нету. Не слопаешь утиков – не напишешь песню, или что ты там сейчас сочиняешь. Улавливаешь, Громозека?

— Ну, улавливаю.

— Во-от. Я, на пример, сяду с утра сочинять предвыборную программу какому-нибудь депутату и, вот пойми, не могу! Не идёт лозунг и всё тут! Глупость лезет, а так, чтоб нутро пробрало – хоть тресни! И что я делаю, м?

– Что?

– Иду разгребать чердак! Таскаю мусор, работаю лопаткой – знаешь, инструмент такой музыкальный, лопата называется, ну вот. В бане ведро холодной воды на себя вылью, полотенчиком оботрусь, мясо с грибами поем, чаёк попью. Вот и весь рецепт. Возвращаюсь к себе в кабинет – и махом две предвыборные стряпаю за час! Понимаешь? Тело и Дух так взаимосвязаны, что одно вытаскивает за собой другое. Плохое у тебя настроение – вскопай огород. И наоборот, болеешь – читай Пифагора, или, там, Агни Йогу, а лучше Новый Завет. Дух вытянет Тело из любой Кали Юги, уж мне поверь, – авторитетно заявил Роман и побарабанил пальцами по столу. – Ты ж когда тех оболтусов из полыньи вытаскивала, что ты там себе…

– Воспаление лёгких. И кое-чего ещё…

– Ну, вот. Я ж твоей мамане тогда советовал, и не валялась бы ты месяц в больнице. Есть такая вещь комплексная – молитва и пост называется. И антибиотики, конечно. Как общеукрепляющее… Прошлой весной тебе бы это в самый раз сгодилось. Уж мне поверь.

– Вот это была Весна…, – задумчиво проговорила Радуга, – так Весна! Такая, что не дай вам Бог, Роман Сергеич.

– Мда-а, – кивнул Роман и почесал бороду, усмехаясь. – Весна была ЕЩЁ ТА!

* * *

Та весна была и вправду «странной весной». Снега было на редкость мало (в декабре снега не было до 20-х чисел, в Новый год шёл дождь!), а Обь возьми и откройся в середине марта – явление редкое, да что там говорить – редчайшее! В народе поговаривали, что ось Земли после экономических реформ нашего правительства наклонилась сильнее, и климат теперь в Сибири будет чёрт его знает каким. Но, как бы там ни было, кое-какие рыжие в правительстве за всё это заплатят страшной платой, возможно, очень страшной, хотя, скорей всего, при нашей жизни мы это и не увидим. Старики ждали конца света, впрочем, когда они его не ждали? А ещё до того, как раз перед прошлым Новым годом, поползли слухи (после какой-то заметки вгазете), что подорожает соль (почему именно соль?), все ринулись в магазины, раскупили всю соль, а заодно сахар и муку. Цены взлетели до небес, а потом до лета ни одна душа не купила и грамма вышеперечисленных продуктов – все запаслись под завязку, как перед доброй войной, и цены неохотно сползли вниз. Кто-то по телевизору мимоходом ввернул фразу о растущем дефиците в спичечной промышленности, и бабушки стали понимающе перемигиваться, направляясь в пять утра в поликлинику за талончиками. Спички в Посёлке были раскуплены в фантастически короткие сроки, и почему-то неожиданно с прилавков исчезла тушёнка. Потом пошли новогодние пьянствования; как гром среди ясного неба, наступило 23 февраля, плавно перетекающее в страшный праздник алкоголизма 8 марта. Только затем наступило короткое затишье.

Таковы были настроения в народе, когда в субботу 19 марта Радуга шла с остановки «двадцать пятого» домой. Бледное слепое солнце, цепляющееся за голые пальцы берёз, нелепые замки-коттеджи, устремлённые ввысь, но на самом деле в никуда, чернеющий с каждым днём рыхлый снег, грязь и лужи, обойти которые и не замочить ноги требуется изрядное логическое мышление, лай цепных собак и уличных шавок, быстрые взгляды зализывающих свои раны котов, воробьи на разлитых по монолитным сугробам окоченевших помоях – так начиналась весна.

Кучка семиклассников, куривших один на пятерых бычок «Луча», ещё издали заприметила знакомую болоньевую куртку и белый берет Радуги – наряд, которому, как мы знаем, она была верна, не смотря на изменения погоды, с осени по весну. Джинсы с обшарпанной ковбойской бахромой и кроссовки советских времён также были её визитной карточкой практически круглый год. «Опять этот Козин, подлюка, – подумала Радуга, бросая быстрый взгляд в сторону ларька. – Чтоб вы все провалились».

– Сморите, пацаны, Земфира с гастролей вернулась! – заорал щупленький мальчишка с маленькими глазками голодного хорька. – Автограф, мадам! Вот на этом клочочке туалетной бумаги!

Приятели начали покатываться со смеху.

– Ты, Козин, дурак, – ни на кого не глядя и не останавливаясь, произнесла Радуга, – и не лечишься.

– Ни чё се! – возмутился Козин, и вся компания сопляков двинулась на встречу Радуги. – Ну-ка, завалим её в сугробик!

– Ты щас по морде получишь, Козя, – сказала Радуга, освобождая руки из карманов. – Прошлый раз получил…

Кто-то схватил её сзади за куртку.

– Ах, вы, твари! – Радуга рванулась и оттолкнула напавшего.

– Чё, Серый, как у неё там?

– Так се.

– На абордаж!

С криком вся компания навалилась на Радугу, пытаясь оттеснить её к ближайшему забору, но она увернулась в сторону, поскользнулась и едва не упала, но всё-таки удержалась на ногах, а мальчишки с задорным визгом попадали в грязный сугроб, словно столкнувшись с ветряной мельницей. Белый берет упал в лужу, Рудуга потянулась за ним, но тут кто-то опять сжал её в объятьях, она замахала во все стороны руками, а её всё пытались прижать к забору и, хохоча, ухватить за что-нибудь этакое. Клацнули чьи-то зубы, у кого-то носом пошла кровь, чья-то щека оказалась расцарапанной – Радуга приходила в звериное состояние и, визжа, махала руками и ногами, ничего уже не видя, не понимая, зажмурив глаза, закипая от злости, злости от своей беспомощности перед какими-то тварненькими, гаденькими…

Она вырвалась и побежала в сторону от дороги к обрыву, к реке. Козин и компания с криком «уйдёт!» бросились за Радугой. А та уже кубарем, не разбирая дороги, спустилась к замёрзшей реке, обежала одну полынью, другую по меньше, и тут впереди показалась узкая протока, по которой уже плыли большие толстые льдины. Радуга, не останавливаясь ни на миг, прыгнула на ближайшую льдину, прокатилась на ней с полметра, и перепрыгнула на толстый лёд, что ещё не собирался ломаться.

Она всё бежала к противоположному берегу и не останавливалась. Кое-где под ногами хрустел лёд. Из её глаз ручьём текли слёзы, она задыхалась, она не чувствовала холодного речного ветра, она была вся в снегу, пальцы в крови, шапки нет, брюки разодраны от колена до пятки. Зачем она так неслась – не знала сама. Но внутри у неё клокотал некий странный безумный ужас. Причём боялась она не козинскую компанию – она могла накостылять им запросто, как делала уже не раз. Нет, Козин тут был не при чём. Она испугалась чего-то в самой себе. «Как мало отделяет человека от зверя на самом деле, – думала она, вспоминая фразу Романа Сергеича на одном из уроков. – Самый благовоспитанный человечек, попади он в иные условия, превратился бы в пожирателя, расчленителя, хищника, детоубийцу! Кто-то льстит себя надеждой, что уж он-то никогда не опустится до преступления. Враньё. Я читаю Библию, молюсь, почти до конца могу соблюдать Великий Пост, но у меня всё же хватает честности сказать себе: я – Машина для уничтожения себе подобных. Я думаю о Духовном и Прекрасном 24 часа в сутки и в тоже время во мне часовой механизм – заведи, и я убью тебя той же Библией, буду бить тебя, паскуду, по голове, пока ты, Козин, подлюка, не сдохнешь. Потом я накормлю церковными свечками всю твою компанию, посрываю с вас ваши вшивые крестики и воткну их в ваши лживые глазёнки, лживые, потому что думаете, что надев их, вы избавились от своей звериной шкуры. Как бы не так! Зверьё. Но я покажу вам, кто тут настоящий зверь. О Боже! Вон он берег. Ещё не много, ещё… »

Если бы Радуга хоть на секунду обернулась, то увидела бы любопытную картину – компания Козина стояла у первой полыньи рядом с берегом и ошалелыми глазами смотрела на фантастический забег Радуги. Сам Козин от ужаса и восхищения открыл рот – никто из смертных никогда не перебегал Обь в этом месте во время ледохода!

Радуга уже стояла на противоположном берегу и… хохотала.

– Ну, чё, струсили? – кричала она мальчишкам на том берегу. – Айда ко мне! Вы, трусы паршивые!

Она продолжала кричать и хохотать одновременно. Пацаны сначала тоже принялись что-то кричать в ответ, а потом по команде своего предводителя с индейским улюлюканьем ринулись по льду к первой полынье.

Они провалились под лёд все вместе, разом, не успев докричать последнее ругательство. Раз – и никого нет! Все в воде. Барахтаются и пытаются выбраться из ледяной воды.

– Эге-гей! – кричала Радуга. – Ну, как водичка? Так вам и надо!

Она захохотала и вновь, сначала медленно, потом всё быстрее пошла по реке.

– Ничего! Один мужик Берингов пролив в трусах переплывал! – кричала она, давясь от смеха и прибавляя шаг. – Чтоб вам не всплыть никогда, гады! Вот вам и кранты! Это вам не на второй год остаться! – она принялась снимать с себя куртку. – Подыхайте как есть, лживые псы! – продолжая смеяться, Радуга прыгнула на проплывающую льдину, чуть не скатилась с неё, прыгнула на твёрдый лёд и побежала вперёд к полынье. – Хо-хо! Пять придурков! Купальный сезон объявляется открытым! – она на бегу дышала на свои окровавленные пальцы – они не слушались её, она стала клацать зубами от холода. – Не забудьте свои шлёпанцы и плавательные шапочки! А также акваланги, но это удовольствие для тех, кто хочет изучать разнообразие речных видов на глубине. А на берегу вас ждёт горячий чай и спасатели с баграми. Ой, умора! Я рада, что вы наконец-то подохнете и отстанете от меня навсегда! Боже, какое облегчение! Нет, это не реклама туа… нет, я щас лопну, – она захохотала ещё сильнее и упала на лёд, тут же поднялась, споткнулась – её буквально сотрясало от приступа то ли смеха, то ли холода.

Она побежала быстрее, словно хотела убежать с реки и не видеть, как пятеро барахтаются в полынье, цепляются скользкими онемевшими руками за края льдины, края обламываются у них в руках, одежда тянет на дно, они кричат благим матом и зовут на помощь.

– А меня, к сожалению, – на бегу кричала Радуга, отсмеявшись, – дома ждёт телевизор и чай «Принцесса Нури» за двадцать один рубль шестьдесят копеек! Приятного вам плавания, дорогие мои мальчики, сочувствую, конечно, вам, что вы так и не смогли меня завалить под забором, и можете так не орать, никто вас тут не услышит! Всего вам наилучшего, твари поганые! Покойтесь с миром! – с этими словами Радуга со всего разбега бросилась в полынью, где барахтались бедные пацаны.

Первыми она вытащила на берег Серёгу и Тольку Зайцева, потому что они одни ещё оставались на поверхности, потом, деревенея от холода, нырнула за этой паскудой Козиным, но Козина она не увидела, за неё мёртвой хваткой уцепилась чья-то рука – это оказался козинский брат Виталя. За Виталю в свою очередь держался Хват – уже полумёртвый. По снегу ползали Серёга и Толик, Хват лежал, перегнувшись через край полыньи, Серёга орал, что Козя утонул, что Козя погиб, что Козя – дурак. Радуга, проклиная всё, набрала воздуха в лёгкие и опять нырнула в тёмную ледяную муть. Она шарила руками по самому дну – тут глубина-то метра два не больше, как вдруг, обернувшись и готовясь уже всплывать на поверхность, она прямо перед собой увидела его лицо, просто белое пятно. Она схватила его за волосы и потянула вверх.

Серёга и Толик тряслись от холода, но удержали-таки здоровую ветку клёна, за которую схватилась Радуга. Они вытащили её и Козю на берег. Виталю и Хвата рвало ледяной мутью, которой они наглотались больше всех, рвало какой-то белой дрянью. Козя, как испорченная пластмассовая кукла, просто лежал на снегу и не дышал. Серёга орал про искусственное дыхание. Радуга оттолкнула его пинком в зад, а сама вдруг встала перед Козей на колени, чтобы посмотреть, что за белую тряпку сжимает он в левой руке. Она с трудом разжала его окоченевшие пальцы. Это был её белый берет.

Так до неё дошла частица Правды. А вся правда состояла в том, что Козя был влюблён в неё по уши, влюблён ещё с четвёртого класса и влюблён безответно и, как сказал бы поэт, «безнадежно».

Козя не погиб, его откачали, вытащили с того света. Когда Радуга исчезла, он пришёл домой к её маме и попросил подарить ему её гитару. Она не разрешила. Тогда он залез в её дом тайком и эту гитару выкрал. До самой смерти он хранил её, как и все её фотографии, которые делал также тайком, когда она шла мимо его дома в школу и обратно. У него была целая коллекция подпольных снимков. Радуга исчезла навсегда, и даже у её мамы не было ни одной её фотографии – Радуга не позволяла себя фотографировать никому, она даже паспорт не получила. А у Кози хранился целый альбом.

Вот такая вот была эта Правда, лучик которой увидела продрогшая до полусмерти Радуга, когда из посиневших пальцев Кози она вытащила свой белый берет. Она уткнулась в этот мокрый обледеневший кусок ткани и заплакала.

* * *

– Мда-а, – Роман почесал бороду. – Весна была ещё та…

– Тогда я и прочитала книгу про Че Гевару, – продолжала Радуга. – Че Гевара… Он мне стал как брат. Был бы он жив, уверена, он сделал бы что-нибудь… ну, что-нибудь…

– Что-нибудь прекрасное, – подсказал Роман, хмуро окидывая взглядом посетителей бара.

– Да.

– Он бы, милочка, таких дров бы наломал со своей романтикой и справедливостью во имя Прекрасного, – Роман постучал пальцем по столику, – что не дай нам Бог оказаться с ним рядом в том же месте и в то же время.

– Вы не романтик, Роман Сергеич.

– Да, я не романтик.

– Сейчас он не взял бы в руки оружие, клянусь вам, он был бы, ну, как я, на пример, – Радуга отхлебнула из стаканчика свою газировку. – Помогал бы людям, просто так помогал. Всяких тварей, вроде Козина, спасал бы. Свет – это ведь соль таких людей. И я знаю, – она понизила голос до шёпота, – что я – свет. И он такой же…

– Ты, как маленькая… «Я – свет!» Тоже мне, горсвет-стройгаз… Любишь ты этакие красивые лозунги.

– Нет, почему? Он бы дарил свет и помогал в беде. Ну разве нет?

– Конечно, помогал бы. По-своему.

      Посетители заведения подхватили песню, которую затянула бабка за соседним столиком – «Ой, мороз-мороз, не морозь меня». Бармен приглушил звук телевизора, и облокотясь о стойку бара, закурил гавайскую сигару. Для форсу.

– Пора уже, наверно, – стал надевать перчатки Роман. – Ко мне тут гости должны пожаловать.

Однако подниматься он не спешил – что бы такого ещё сказать ей, этакого Высокого. Роман даже приподнял бровь и готовился уж было поднять указательный палец, как он делал всегда при оглашении чего-то финального и важного, но, как на грех, мысль ушла куда-то не в то русло, взгляд его упал на сидевшую напротив него Радугу – девка-то в принципе, конечно, ничего так себе. Он представил, как бы она кормила его курей, чистила бы за его поросятами, деловито прохаживалась по тропинке на огороде – нет, не то. Не той она породы. «Это был бы неравный брак», – улыбаясь про себя, подумал Роман, а в слух сказал:

– Не той ты породы, Радужкина. Не той. И что ждёт тебя в будущем, не представляю.

– Моё будущее уже прожито, Роман Сергеич, – сказала она драматично. – Опять лозунг сказала, да?

– От книг это, – утешил Роман. – Это у тебя переходный возраст так проходит. Под лозунгом «Я – свет. Не тушите»

– Наверное. Но у меня смутное чувство, что я выполнила свою миссию: я спасла жизни пяти человек, помогла двенадцати семьям выбраться из нищеты, выкормила бездомного котёнка (правда, он потом сдох), очистила Озеро от мусора, написала песню, почти выиграла Олимпиаду по биологии, нарисовала десять картин – и всё. Мне семнадцать, а делать мне на планете уже нечего.

– Ну, ты даёшь, – улыбнулся Роман. – Ну, ты… Ты типичный подросток современной суицидальной прозы!

Радуга сурово на него взглянула, очень даже по-взрослому.

– Нет, конечно, ты молодец, – торопливо стал оправдываться Роман – не дай Бог, она ещё обидится. – И разумеется… м-м… как это у Кавки?…

– Мне осталось только вот, – тихо сказала семнадцатилетняя Радуга и показала на свою почтовую сумку, из которой торчали конверты, – отнести почту туда, за Степь. И всё.

– А я думаю, – загадочным шёпотом произнёс Роман, чтобы завершить общение оптимистично, – это только Начало. Уж мне поверь! Может, ты ещё хочешь «Пепси-колки»?

– Бамбарбия! – ни к селу, ни к городу выпалила Радуга и, широко раскрыв рот, поймала последнюю каплю из своего стакана.

Пока эта прощальная капля летела, Роман умудрился рассмотреть в ней, как в зеркале, своё отражение и отражение троих мужиков, входивших в этот момент в бар, потому что капля летела – Бог ты мой! – целую вечность! Это была гладкая, сочная капля. Настоящая последняя капля! Она медленно разворачивалась вокруг себя, переливаясь миллионом микроскопических огней, на миг вспыхивала всеми цветами радуги, дышала, как робкий отблеск чуждой ей, огромной жизни, а внутри неё кипела какая-то своя, особая жизнь. Там было …Боже мой! – там был целый мир! Он родился на самом краешке стакана и жил, пока летел до раскрытого рта. Целую треть секунды!

Это были те самые боливийцы, или кто они там, которые приехали утром, и весь день лазили по Посёлку. Один из вошедших – в дорогом зимнем пальто, без шапки, с чёрной пышной, как у певца, шевелюрой – схватил за шиворот пьяного коммерсанта, сидевшего у самого входа, и потащил его к прилавку, из-за которого уже медленно поднимался бармен.

– Послушай, старик, у тебя хороший бар, – на чистом русском сказал подошедший к стойке – он вставил дуло пистолета в рот притихшего коммерсанта.

– Здрассьте, – почему-то сказал оторопевший бармен – его гавайская сигара-для-форсу упала на прилавок.

– И ты не болей, – коротко бросил чужак – его пистолет, очевидно, был муляжом. – Я знаю, ты хороший бармен. Говорят, у тебя хорошее пиво. Но мне пиво не нужно. Мне нужен Эрнесто.

– Я не знаю ник-какого… никакого Эрнесто, – запинаясь, проговорил бармен.

Незамедлительно грянул выстрел. Народ затих в ужасе. Кровью забрызгало прилавок и лысину бармена. Коммерсант мешком упал на пол.

– Повторяю для всех! – крикнул, оборачиваясь, боливиец. – Я – Исидоро Балтасар. Я ищу Эрнесто. Мы видели, как днём он заходил сюда.

Все молчали. В бар вошли ещё трое боливийцев – все они были без шапок, в холодных кожаных куртках, джинсах и кроссовках. Явно не по погоде. Каким ветром их занесло в Посёлок, было не ясно.

Из-за столика под репродукцией «Иван Царевич на Сером Волке», как раз рядом с Романом и Радугой, которые замерли и старались не дышать, с трудом поднялась горбатая бабка (та, что пела недавно про Мороз-мороз) и, кряхтя, направилась к выходу их бара. Её пропустили. Но когда она очутилась у самого порога и была уже готова протянуть руку, чтобы толкнуть дверь, как раздался звук падающего предмета. Главарь боливийцев обернулся и посмотрел на пол – рядом с бабкиной галошею лежал патрон, боевой пистолетный патрон девятого калибра. Бабкины руки – руки без единой морщины – слегка затряслись. Боевики, направившиеся уж было осматривать подсобку бара, остановились в нерешительности. Исидоро Балтасар всё понял. Его правая рука с ещё дымящимся Магнумом начала было подниматься, но инстинкт самосохранения, который так пригодился на Кубе и в Ливии, спас Исидоро и сейчас. Он никогда не строил из себя героя. Поэтому мгновенно перелетел через прилавок и упал на пол, потому что только это могло спасти ему жизнь – стрелять было бессмысленно.

Потому что Эрнесто уже стоял в проёме двери с двумя пистолетами в обеих руках.

Первыми упали те, что стояли у дверного проёма почти вплотную к нему. Когда один из них, с аккуратной дырой во лбу ещё летел на пол, Эрнесто выхватил из его рук автомат, и длиннейший сноп огня ослепил на миг тех боливийцев, что, как в гипнозе, стояли у стойки бара. Падая, чтобы увернуться от ответной очереди, Эрнесто скосил одного из тех, кто прятался у прилавка. Стрельба не стихала ни на миг.

На улице раздался скрежет тормозов. Эрнесто, понимая, что путь назад отрезан, схватил табуретку и швырнул её в окно. Следом за ней прыгнул и он сам, канув во мраке. В избу ворвалась метель, скатерти на столиках затрепетали.

Роман в этот момент уже пришёл в себя и тоже оценил ситуацию. Совершенно инстинктивно он взял Радугу за руку, и они вдвоём выпрыгнули в разбитое окно следом за Эрнесто. Остальные, кто был в баре, продолжали лежать на полу. Они уже больше не поднимались.

– 5 –

Из-за «Нивы», стоявшей с распахнутыми дверцами, с работающим двигателем, было видно, как перед дверями бара в свете машинных фар ходят вооружённые люди. В самом баре раздавался звон битого оконного стекла, посуды, женский крик и многочисленные голоса на непонятном языке. И вдруг Роман почувствовал у самого уха холодное прикосновение.

– Пикнешь, башку снесу, – тихо произнёс кто-то. – Водить машину умеешь?

В парне, прислонившемся к колесу «Нивы», Радуга узнала Эрнесто, из-за которого всё и началось. От бабкиного наряда на нём остались только галоши. Из-под фуфайки проглядывала кофта с надписью «Спорт». Роман осторожно повернул голову и тоже узнал его.

– А-а, – шёпотом сказал парень и убрал пистолет, – я вас помню, вы сидели в баре. Нам нужно мотать отсюда, пока они нас не заметили.

– Я, вообще-то, не очень много ездил, – сказал Роман. – Может, ты сам сядешь за руль?

Эрнесто мотнул головой.

– Я не умею на машине, – он вставил новую обойму и перезарядил оружие. – Давайте, залазьте…

      Роман, пригнувшись, влез на водительское место. Через другую дверцу в салон юркнула Радуга и затихла на заднем сиденье, а Эрнесто, как уж, просочился на переднее. «Где тут первая скорость?» – подумал Роман, но рука сама уже включила нужную передачу.

Белая «Нива» медленно, словно раздумывая о чём-то на ходу, без фар ползла мимо дверей разгромленного бара. Никто не обратил бы на неё внимание, если бы в этот момент из бара не вышел Исидоро Балтасар. Пока он прикуривал, его глаза уловили некое движение в темноте. Какой-то объект передвигался совсем рядом. Сигара задымилась, обволакивая лицо лёгкой приятной завесой, а Исидоро уже остановил рукой одного из своих командос, выходившего из бара, и с силой повернул его в сторону ползущей во тьме машины.

Честно признаться, Роман Сергеевич водил машину только два раза – о первом разе он никому не рассказывал, а второй раз – этой осенью во время копки картошки он возил на отцовском «УАЗике» накопанные мешки с поля до дома, это метров двести-триста. Одним словом, его водительский стаж был более чем скромным.

Теперь он гнал по заснеженному просёлку ночью, без фар, в свете луны, которая, слава Богу, вырвалась из плена облаков, хотя всё равно, ни черта не было видно. К тому же человек, сидевший рядом с ним, наполовину высунулся из окна и палил из двух пистолетов по преследовавшим машинам. Радуга на заднем сиденье вжалась в какие-то тряпки и читала «Отче наш». В её ногах лежал мёртвый «Калашников» без рожка магазина.