За границей

Перед глазами моими мало-помалу опять появляется тот же маленький покосец, и те же немецкия бабы с перетянутыми талиями. Вот одна из них, в зеленой юбке и белом переднике, наклоняется и черпает из родника воду берестяным ковшичком, свернутым в в виде фунтика и насаженным на палочку. Ключевая вода льется сквозь бересту и ярко блестит на солнце. Позади бабы стоит без шапки, спиной ко мне, в красной кумачевой рубахе и синих крашенинных шароварах широкоплечий крестьянин, опираясь на вилы. Ему жарко. Он дожидается очереди, чтобы напиться. Заглядываю ему в лицо, – мой Яков.

Он тоже увидал меня и весело улыбается.

– Ну, да и сопрел же я! – восклицает он, берет от бабы ковшик, и, один за другим, жадно выпивает.

– На-ко, барин, попей, больно хороша вода, студеная! – И он ловко подчерпывает свежей воды и подчует меня. Затем, вытирается рукавом рубахи, вскидывает вилы на плечи и отправляется на покос.

День солнечный. Небо голубое. Сухой, жаркий ветер насквозь прохватывает и сушит траву, незадолго перед тем скошенную длинными волнистыми рядами. Я иду по родному покосу, по берегу Шексны. Покос велик. Его и глазом не окинешь. Тут и там работают сотни баб и мужиков. Они собрались сюда со всех ближайших деревень. Отец мой дорожит хорошей погодой и торопится убрать сено. Вон он и сам идет в белом коломянковом пиджаке, опираясь на трость, мимо только что сметанного громадного стога. Ровный, круглый стог стоит точно колоссальное зеленое яйцо. Сметан на славу. На вершине еще кто-то копошится, – это накладывают «вицы», чтобы не раздуло сено. Другие метальщики, задрав головы кверху, ходят вокруг стога с вилами в руках и любуются на свою работу.

– Славный стог! славный! – хвалит отец и проходит мимо. – Только очесать надо снизу.

– Очешем, батюшка, очешем! отвечают мужики и граблями снимают с боков лишнее сено. – Сухое как порох, оно шуршит и ломается. Мне кажется, я даже слышу его свежий ароматный запах. Направляюсь к пуне[8]. Там работают десятка три баб и девок. они таскают сено с ближайших копен прямо в сарай. Говор и визг их раздается чуть не за версту. И чем сильнее бабы тараторят, тем скорее подается их работа, это я уже сколько раз замечал. Подхожу ближе, смотрю, и Никифор Пегой здесь. Он почему-то всегда к бабам пристраивался, то с серпом, то с граблями. Это был мужиченко лет 50, тщедушный, плюгавенький, нос торчал, как у курицы, борода жиденькая, комочком, вечно без шапки и с ремешком на лбу, чтобы его темно-коричневые волосы не раздувались по ветру. Никифор Пегой, или как его звали в деревне, просто «Пегой», удивительно умел потешать баб, за что те, в свою очередь, любили его и всегда манили работать с собой. Привычку он имел беспрестанно говорить слово «таво». Что ни скажет и сейчас «таво». И что он бабам говорил, и отчего они так покатывались, хватаясь за животы, Бог его знает; я никогда не мог этого хорошенько узнать, а только слышал, как бывало иная крикнет ему смеясь: «да ну тя, окоянный», или «помолчи ты, Христа ради, бесстыжие твои глаза», и т. п. А Пегому, казалось, того только и надо. Вот и теперь, должно быть он сказал что-нибудь очень смешное, все бабы хохочут, одна так даже и руками всплеснула. А Пегой, как ни в чем не бывало, переваливается с боку на бок, бегает с граблями от копны к копне и подгребает сено.

Удивительное дело! Я никогда не видал Пегого грустным, или даже озабоченным. А, казалось, было ему о чем взгрустнуть. Домишко у него дрянной, крыша старая, соломенная, вся дырявая, коровка плохая, лошаденка тоже одна, и, как теперь помню, тоже пегая, еле ноги волочила, и ко всему этому целый рой малых ребят. А Пегой весел, и счастлив… Разве это не удивительная натура?..

В стороне, за сараем, в тени скромно подгребает сено высокая, стройная баба, Наталья Першина. Муж её, Антон, в солдатах где-то в Петербурге. Ну, да и красива же эта Наталья. Все её движения кажутся мне почему-то особенно грациозными. И гребет-то она чище других, и копны-то её как будто больше и круглее. Брюнетка, лицо смуглое, на щеках легкий румянец. На верхней губе пробивался едва заметный пушок, в виде усиков, что придавало её лицу какую-то особенную прелесть. Брови тонкие, черные, дугой. А что в особенности мне нравилось в Наталье, это её стройная шея, кокетливо видневшаяся из под красного платка, и могучия, слегка загорелые плечи.

Вон, как легко поднимает она граблями охапку сена, да какую, мне бы пожалуй и не под силу! Придерживая в стороне, чтобы не зацепить за волоса, несет она охапку к копне и там сваливает. Сколько в ней грации, силы и здоровья, думаю я, и пристально всматриваюсь в нее. Наталья заметила меня, улыбается, прихватывает своими белыми зубами платок, чтобы тот окончательно не съехал с головы и повязывает им густые черные волосы; после чего обдергивает высоко подоткнутый спереди желтый сарафан, из-за которого виднелась белая рубаха.

– Здравствуй, Наталья! – говорю ей.

– Здравствуйте, барин! – отвечает она и, как бы желая лишний раз показать мне свое красивое лицо, перестает грести, смотрит на меня и снова поправляет платок.

– Ну, что же, скоро ли придет твой Антошка? – спрашиваю ее, хотя хорошо знаю, что тот уже давно ее бросил и даже не пишет ей, да что и она-то об нем не особенно горюет.

– А прах его ведает! смеясь отвечает Наталья. – Бают, что из Питера куда-то дальше прогнали! – подхватывает граблями новую охапку сена и бежит с ней прямо в сарай.

Вот, думается мне, одеть бы эту Наталью как следует, да причесать, да прикрасить, так она не одну чахлую петербургскую красавицу за пояс бы заткнула. Жаль только что…

– Кр-кр-кр! – скрипит что-то. Просыпаюсь – уже светло. Яков бережно, на циночках, пробирается мимо меня за платьем, чтобы почистить, и при этом немилосердно скрипит сапогами. Я, сердитый за то, что он прервал столь сладкий сон, кричу ему:

– Хоть бы ты отдал поправить свои сапоги, чтобы они так не орали.

– Да уж я носил их к сапожнику, так тот сказал, что это такая кожа, что ничего не поделаешь, сконфуженно возражает он и тихонько уходит в надежде, что я снова засну.

Как я узнал о смерти Скобелева

Даже не помню теперь, зачем понадобилось мне съездить из Дрездена в Берлин. расстояние тут 120 верст, а поезд идет всего 2 часа. Сижу в вагоне и читаю какую-то маленькую немецкую газету. Только смотрю, озаглавлена статья «Ueber den Tod des General Skobeleff». Что это, думаю, немцы теперь вдруг заговорили о смерти старика Скобелева. Ведь он уже больше года, как умер. Читаю дальше. Но что это такое! Все упоминается «Michael Dmitricwitsch», дела под Плевной, и, наконец, говорится о покорении Ахал-Текэ.

Кровь приливает у меня к сердцу, лоб становится холодным от поту.

Так неужели же это мой дорогой Михаил Дмитриевич умер? Батюшки мои, да у кого же бы мне справиться? беспомощно оглядываюсь кругом, – все немцы, и, казалось, некоторые из них смотрят на меня исподтишка и смеются. Не выдержал я, обращаюсь к моему визави. который показался мне более симпатичным господином, в серой пуховой шляпе, и говорю ему, стараясь придать голосу как можно спокойный безучастный тон:

– Mein Herr, haben Sie nicht gehört, dass der Generali Skobeleff gestorben ist!? при чем в душе-таки питаю еще надежду: авось этот господин скажет, что он ничего не слыхал, или что газетами пущен ложный слух.

– О, ja, noch gestern Abend kam die Depesche! положительным, недопускающим никаких сомнений тоном, говорит мой визави. Он, вероятно, заметил по голосу мое жалостное, угнетенное положение, подсаживается ко мне поближе и вступает в разговор, при чем, к моему великому удивлению, очень симпатично относился к генералу. Хорошо помню его слова:

– Ja, ganz sicher mit dem Tode General Skobeleffs Russland hat 200 tausend Soldaten verloren. Как в тумане припоминаю, что этот господин увез меня, с вокзала к себе на квартиру, и так как уже было поздно, уложил спать и долго еще сидел возле моей кровати, успокоивал меня и утешал.

Я так был расстроен, так огорчен, что на другой день, уезжая от него, даже забыл спросить фамилию и адрес. Как я потом ни старался его найти, все было напрасно.

А жаль, хороший был человек! Спасибо ему!

И припомнился мне Скобелев тогда еще при следующих обстоятельствах. Это было в 1881 году в то самое лето, когда он вернулся из Парижа в Россию.

Брату моему для предстоящих больших выставок в Берлине и Вене очень захотелось иметь некоторые лучшие свои произведения, находившиеся у разных любителей в Петербурге, и у Третьякова в Москве. И вот он просит меня съездить в Россию и достать эти картины на время. Отправляюсь прежде всего в Петербург к Базилевскому. Тот жил в собственном доме, на Сергиевской или на Фурштадтской улице, хорошенько не помню. Выходит он ко мне: черный, косматый, волосы длинные, в каком-то капоте, в роде подрясника. Я рекомендуюсь, подаю ему письмо брата, и в то же время объясняю цель моей поездки из Парижа к нему. Базилевский очень любезно здоровается, выслушивает меня, и затем дружески ведет за руку в гостиную и подводит к этюду «Тадж». Оказывается, этюд висел у него завешенный кисеей. Базилевский открывает кисею и говорит:

– Да, этюдик великолепный; вот извольте, полюбуйтесь!

Я, действительно, смотрю и любуюсь.

– А уж дать его вам, хотя и ненадолго, воля ваша, не могу. Мало ли что может случиться в дороге, – и он тщательно завешивает опять свой этюд и уводит меня к себе в кабинет. Сколько я ни уверял, что если бы что и случилось с «Таджем», то брат ручается исправить, или даже новый написать; что от выставок картина только увеличивается в цене, так как приобретает известность. Владелец ничему не внимал и твердил одно: «не могу, не могу». Так я ни с чем от него и отъехал.

Отправляюсь в Москву к Третьякову. Павел Михайлович – человек совсем другого склада. Он только спросил меня, какие брат желает получить вещи, и куда послать, вот и все; и в самом непродолжительном времени выслал картины по указанному адресу.

Так вот, в самый этот раз, когда я был в Москве, вздумалось мне проведать, нет ли здесь Скобелева. Он останавливался у своего приятеля, Ивана Ильича Маслова, кажется, на Прецтеченском бульваре. Отправляюсь, и как раз нахожу его там. Скобелев только что собирался ехать на вокзал вместе с Михаилом Ивановичем Ушаковым в Рязанскую губернию, в свое родовое имение Спасское. Генерал без дальних разговоров потащил и меня с собой, погостить у него денек, другой.

Спасское – старинное барское имение, с обширным тенистым садом. Всего в нем было, как говорится, полная чаша. В нескольких саженях от дому стояла церковь с фамильным склепом, в котором еще так недавно был похоронен отец Михаила Дмитриевича.

По вечерам мы обыкновенно ездили кататься верхом, в сопровождении конюхов, казаков и гусар, бывших со Скобелевым в последнюю Текинскую экспедицию.

Как-то раз выехали мы из дому. День был солнечный, очень жаркий. Отъехали немного, вдруг генерал пускает лошадь галопом. Я, конечно, за ним, скачем версту, другую, третью, вижу Скобелев несется прямо в ворота чьей-то усадьбы. Догоняю Ушакова и спрашиваю:

– Михаил Иванович, куда это мы приехали?

– Это имение князя N. Здесь есть прехорошенькие барышни-княжны, – весело кричит он.

Соскакиваем с лошадей.

Звеня шпорами, смело входит генерал в дом, без доклада. Видно, что он был здесь свой человек. Я с Ушаковым за ним.

Во второй комнате, в кресле, у окна, выходящего на балкон, сидел сам старый князь, разбитый параличом. Он чрезвычайно обрадовался Скобелеву. Ушаков был раньше знаком с князем; я же немедленно представился.

Несколько минут спустя, вбегают к нам, одна за другой, две дочери князя в русских вышитых сарафанах. Свежия, румяные, в полном расцвете сил. Старшая, потоньше и постройнее, ярая брюнетка; вторая – блондинка. Обе они, очевидно, были совершенно счастливы, что их посетил любимый сосед их, Михаил Дмитриевич Скобелев.

С приходом молодых хозяек завязывается общий веселый разговор.

Вскоре появляется еще третий экземпляр, самая младшая княжна, тоже брюнетка, лет 15-ти, бесспорно самая хорошенькая. На смуглых щечках её румянец так и горел. Черные глазки сверкали, как угольки. Княжна незадолго перед тем где-то прыгала и вывихнула себе ногу, и потому явилась к нам хромая, опираясь на палочку.

Кэти, так звали ее сестры, была страшная резвушка. Стройненькая, худенькая, как козочка, она, даже и хромая, не могла минутки посидеть смирно. То она одну игру предложит нам, то другую, совершенно забывая, что сама не могла участвовать ни в одной из них. Не только что мы, мужчины, любовались ею, но даже и сестры и те невольно заглядывались на нее, хотя в душе, вероятно, завидывали её красоте.

По всему заметно было, что Кэти в барышнях не засидится и скоро не одному молодцу вскружит голову.

– M-lle, ищите меня! – внезапно кричит Скобелев, и, точно с цепи сорвавшись, бросается через открытый балкон в сад по густой тенистой аллее. Только фалды его белого кителя слегка развевались по ветру, да изредка краснели лампасы генеральских рейтуз.

С визгом пускаются мои княжны в погоню за шалуном генералом. Быстро мелькают по той же аллее их голые плечи, украшенные блестящими бусами, – и скрываются в зелени сада. Одна только хроменькая резвушка еще довольно долго ковыляла на своей палочке, следом за ними, вся зардевшись от боли и досады. На лице её, казалось, так и написано было: «эх, кабы не нога моя, так уже не спрятался бы ты от меня, мой голубчик». Ушаков и я тоже отправляемся искать генерала. Старательно разбираю я руками ветви кустов и деревьев, наклоняюсь, ищу, и вдруг натыкаюсь на Скобелева. Покоритель текинцев весь съежился в комок, как робкий заяц, и прижался к земле, стараясь казаться незаметным. Только что я раскрыл рот, чтобы крикнуть, как вижу, мой генерал свирепо грозит мне кулаком. Ветка прикрыла половину лица его, но одна рыжая бака еще торчала и тоже, казалось, грозила, мне.

– Только закричи, под арест посажу! шипит мне Михаил Дмитриевич из под куста, не на шутку рассердившись.

«Бог с тобой, думаю, сиди ты тут, сколько хочешь», – и я тихонько направляюсь в дом поболтать со старым князем. Не успел я хорошенько разговориться с ним, как тот смотрит в окно и кричит:

– А вон и наши!

Вижу, моего генерала княжны тащат под руки. Тот шалит и упирается своими длинными сухощавыми ногами, обутыми в лакированные сапоги. Три Георгиевские креста, один в петлице и два на шее, болтались у него как балаболки. Шалунья Кэти уже тут как тут, вместо того, чтобы помочь сестрам, тащит его назад за фалды кителя. Красные, потные, охая и смеясь, втаскивают они «полного генерала» на балкон. Лица книжен хотя и усталые, но торжественные.

Когда я вернулся из Берлина в Дрезден, то уже повсюду слышались толки о смерти Скобелева: и на улицах, и в гостиницах, и в частных домах. Помню, иду я как-то вечером по Брюллевой террасе, передо мной гуляет группа дам и мужчин. Слышу фамилию «Скобелев». Я настораживаю уши, компания хохочет. К сожалению, я только слышал слова: Deutscheufresser! Champagner – Skobeleff-s Rede и только. Подойти ближе было неловко. Но и эти слова настолько меня рассердили, что я несколько дней не показывался на выставке и даже обедал дома, вместе с Яковом и Александром.

Бедный мой Яков тоже был сильно огорчен смертью любимого генерала. Каждый раз, когда я, бывало, потом, напомню ему о Михаиле Дмитриевиче, Яков как-то особенно выпрямлялся, обдергивал свою красную кумачевую рубаху, которая почему-то всегда уползала у него далеко под жилет, смиренно складывал руки на груди и, с непритворной грустью, покачивая головой, восклицал:

– Эх! генерал-то какой именитый были!..

Снохачи

Рассказ Якова

Это было тоже в Дрездене. Как-то в воскресенье приходят ко мне Яков и Александр, Прямо от обедни из русской церкви, разодетые по праздничному, в новых, сереньких толстых визитках, белых манишках и розовых галстуках. Волосы их жирно смазаны маслом и гладко причесаны. Лица веселые, довольные, одним словом, праздничные.

– Бог милости прислал! – весело восклицает Яков и останавливается у дверей. Александр тоже здоровается со мной и становится рядом с Яковом. Я предлагаю им садиться. Начинаем толковать о разных разностях. Я уже говорил, что любил поболтать с Яковом, так как человек он был смышленый и видал много интересного. Разговорившись, Яков вдруг спрашивает меня:

– А что, барин, слыхал ли ты когда про снохачей?

– Нет, не слыхал. Что это за снохачи? – говорю ему.

– Го-го-го! – грохочет Александр, приютившийся на крайчике стула, и осклабляя свой широкий рот чуть не до ушей.

– Как же, барин, ты не знаешь? Ну вот те, что со своими снохами живут! – старается пояснить Яков.

– Да как же это?.. Ведь они… уже старики! – нарочно, как бы недоумевая, возражаю ему, чтобы вызвать к рассказу.

– Ой, молчи ты, Христа ради! – восклицает тот, привскакивает со стула и всплескивает руками. – Да такие бывают озорники, что страсть! Хуже молодых! Ей Богу!

– Го-го-го! – гогочет Александр и прикрывает рот ладонью.

Яков тычет его в бок. Тот конфузится и перестает смеяться.

По выражению лица Александра видно, что уже он знает, чем этот рассказ кончится.

– Так вот, барин, – продолжает Яков и упирает в меня свои умные черные глаза, – подымали это у нас в Парфентьеве «колоколо», и народу собралось видимо-невидимо со всех сторон. А работой заведывал механик, старик, сосед мой, такой шустрый мужиченко. Вот скопилось это народу круг церкви, страсть что, – так кишмя и кишат. Каждому, значит, охота Богу послужить, хоть за веревку подержаться. А старик дело свое тонко знает, все что-то там копошится, на колокольне возится; ну, известно, туман на публику наводит. Наконец наладил и кричит:

«Православные! снимай шапки, молись Богу, берись за веревку!» Тут все шапки сняли, давай молиться. Молились-молились, потом, что было народу, за снасть взялись, дубинушку запели и давай кричать «урра-а-а, урра-а». Бабы, девки крестятся, голосят «пошла, пошла Царица небесная, пошла» – и Яков пищит, стараясь представить, как бабы голосят. – Народ так дергает за веревку, аж колокольня трясется, а «колоколо» ни с места.

– Стой, православные! повремените! – опять кричит это механик. Остановились. Старик что-то повозился там наверху круг балок, и опять кричит:

– Ну, с Богом! Подымай!

Народ опять шапки снимает, крестится. Бабы, девки опять голосят и причитают: «пошла, пошла, Царица небесная, пошла!» Крестик на колокольне так и дрожит, а «колоколо» все ни с места. «Что за притча?» толкует народ. Вдруг смотрим, старик рукой машет. Ну, опять остановились. Все притихли. Все слышать хотят, что дед скажет. А тот, как с колокольни-то гаркнет, на всю-то площадь, да при всем-то честном народе:

«Снохачи! От веревки прочь отойди!» Так весь народ и ахнул…

– Веришь ли, барин! – восклицает Яков и указывает рукой до половины живота, – с этакими-то седыми бородами прочь-то пошли – так вот смеху-то было!!!

Нахлебники

Жизнь в Дрездене была чрезвычайно дешева, в особенности квартиры.

За две прекрасно меблированные комнаты, в бель-этаже окнами на бульвар, я платил 45 марок в месяц, да еще за такую же комнату для моих молодцов – 20 марок.

Вот только с продовольствием людей у меня вышел здесь маленький курьез.

Мне непременно хотелось так устроить, чтобы мои Яков и Александр не шлялись по ресторанам, а ели-бы дома. И вот для этого я уговорился с квартирной хозяйкой, пожилой, сварливой немкой, что она будет их кормить два раза в день по 2½ марки с человека. Иначе сказать, с обоих в день 5 марок.

Уговор был тот, чтобы как на завтрак, так и на обед, непременно подавалось одно блюдо мясное, – и чтобы кормить досыта, или проще сказать, до отвалу, без всяких салатов, которых мои люди не любили.

На другой день я нарочно остаюсь дома, чтобы посмотреть, какой им дадут завтрак. Предварительно я зову моих молодцов к себе и говорю:

– Хозяйка взялась вас кормить, а потому предупреждаю, что ежели вы на первый раз не съедите того, что она вам предложит, то на другой раз она подаст наверно меньше.

В ответ на это Александр только усмехнулся и прикрыл рот ладонью. Яков же, наоборот, очень озабоченно выслушивает меня, чешет затылок и, встряхнув волосами, с некоторой опаской в голосе, точно его кто мог услышать, отвечает:

– Оставлять никак невозможно.

Оба они уходят к себе в комнату. Я отворяю к ним чуточку дверь, чтобы слышно было.

Вскоре раздается у них протяжный возглас:

«So-o-o-o!» Смотрю в щелку: хозяйка в черном платье с засученными по локоть рукавами, в белом чепце, вся раскрасневшись, ставит на стол блюдо с громадным куском вареной говядины, обложенной горячим рассыпчатым картофелем. Пар так и валит от кушанья высокой струей к потолку.

Того, что она подала – ну, ей-Богу, должно было хватить на шесть человек.

Хозяйка очевидно хотела на первый раз удивить моих ребят. С торжествующим видом уходит она, к себе будучи вполне уверена, что поданного кушанья останется и на обед.

Ребятки мои значительно переглядываются; прежде всего снимают визитки, как вещи совершенно ненужные им в эти минуты. Аккуратно вешают их на гвоздики, распускают жилетки, крестятся и молча садятся за стол.

«Ну, что-то будет, думаю, одолеют или нет?»

Проходит так с полчаса. Я не захожу и даже не заглядываю к ним. Русский человек, вообще, не любит чтобы его торопили за обедом. Но вот слышу стук ножа о тарелку, а затем голос Якова:

– Эй, meine liebe Frau! – Яков уже научился немного по-немецки. Подхожу к дверям и как раз вижу, коварно выглядывавшую из за блюда торжествующую рожу Александра, красную, как рак – и против него серьезное и озабоченное лицо Якова. Этот упер глаза в дверь и, ожидая хозяйку, точно решал какой европейский вопрос. Перед ними стояло пустое блюдо. От говядины с картофелем даже и крошек не осталось.

Входит хозяйка.

– О-о-о-о! в ужасе восклицает она и всплескивает руками. Вязаный черный платок её на плечах и белый чепец на голове как-то разом слезают у неё на бок. К довершению её горя, Яков совершенно спокойным голосом, постукивая ножом о тарелку, строго восклицает:

– Xoch ein besehen!

Яростно хватает хозяйка блюдо и исчезает.

Через минуту она прибегает ко мне и, со слезами на глазах, объявляет, что и за 6 марок несогласна кормить.

Таким образом, желая угодить моим молодцам, я только наказал сам себя: пришлось прибавить ей по марке на брата.

Глава VIII

Брюссель

В Брюсселе выставка, можно сказать, потерпела фиаско. И произошло это исключительно из за электрического освещения.

Поставить его взялось нам некое общество N. Условились в цене, назначили сроки. Выставка готова.

Как и в других городах, накануне открытия, были приглашены днем корреспонденты и разные лица для предварительного осмотра. Сам художник объяснял приглашенным сюжеты картин.

На другой же день появились десятки хвалебных отзывов. Весть о картинах разнеслась не только по Брюсселю, но и по соседним городам: Нанту, Бремену, на которые мы тоже рассчитывали. Надо было ожидать громадного успеха. И что же! На другой день вечером, к ужасу моему, вижу, съезжается множество публики. Экипажи, один за другим, так и стекаются к роскошному подъезду «Palais des beaux arts», где была устроена выставка.

Говорю «к ужасу» потому, что я знаю, что электричество у нас не действует и картины находятся в темноте. Паровик оказался слишком слабый и не мог зажечь фонарей. Многие приехали издалека; время же было осеннее, холодное; стоять у подъезда и дожидаться было невозможно. Подымается страшный шум, гвалт и крики:

– Où est M-r Wéreschagine?

– Que fait-il donc avec nous?

Я, просто, готов был провалиться в преисподнюю. Нечего было делать, пришлось выйти к публике и извиниться перед ней, уверив, что завтра освещение будет наверно готово.

Весь день «электрические люди» бегают и суетятся как угорелые: осматривают проводы, проверяют. Привозят новый локомотив.

Наступает опять вечер, публики съезжается еще больше, а мы с братом приходим еще в больший ужас: картины наши по-прежнему остаются в темноте.

Публика постояла, поругалась и разъехалась.

Слов нет, конечно, днем у нас сбиралось человек до тысячи и более, по вечерам же, когда электрический свет уже наладился, посетителей все-таки бывало очень мало. Публика, изверилась в освещение и перестала ходить.

Глава IX

Пешт

В ноябре 1882 года, когда я приехал в Пешт, здешний Кюнстлергауз уже был готов для наших картин. Сам же художник в это время вторично уехал в Индию доканчивать свои начатые работы.

Заведующие Кюнстлергаузом, гг. Телепи и секретарь Смретшани, оказались самыми любезными и внимательными людьми, каких только я встречал за-границей. Мало того, что они, как говорится, из кожи лезли, чтобы возможно лучше расположить картины, они чрезвычайно заботились и обо мне лично, и о моих Якове и Александре, как бы поудобнее устроить нас, да подешевле. По наружности, эти два господина представляли противоположности: Телепи – шатен, пожилой, толстенький, маленького роста, с брюшком. Смретшани – яркий брюнет, стройный, худощавый.