Прописи войны. События, которые становятся судьбой

Смышляев побледнел. Он сейчас явно чувствовал себя способным управлять даже колесом истории. Этому однозначно и эффективно способствовало то, что они на кафедре до возвращения Георгия Владимировича с лекции успели продегустировать пару емкостей весьма недурного крымского портвейна «Черный доктор».

– Кстати, Георгий Владимирович, а как себя чувствуют ваши детки, днями сбежавшие из России в братский Казахстан подальше от военной спецоперации?! – с резкой разэтакой улыбкой проговорил Антон Андреевич.

Смышляев в своем темно-сером клетчатом пиджаке невольно напомнил Шаталову гранату, из которой выдернута чека. Остаются секунды, чтобы ее стремительно метнуть в цель.

Кажется, вся кафедра в эту минуту смотрела на своего шефа и Смышляева. На Георгия Владимировича с явным состраданием, на Антона Андреевича тревожно, с недоумением, так, словно видели этого человека впервые. Не проявили своей оценочной позиции лишь те несколько сотрудников, которые уважительно, почти вдохновенно переувлеклись замечательным марочным «Черным доктором» – им явно не было никакого дела до геополитических страстей. Как, впрочем, и всех иных.

– Прошу извинить меня, Антон Андреевич, – тихо проговорил Шаталов. – Однако Вы напросились. И с чрезмерным усердием. У меня нет выхода. Я просто обязан пойти навстречу Вашей настойчивой просьбе. И дать на нее полноценный ответ.

Георгий Владимирович неспешно, отчетливо, но вовсе не сильно, просто-таки с чрезвычайной аккуратностью опустил свою ладонь на розовощекое пространство доцента Смышляева.

– Это рукоприкладство вам так не пройдет!.. – голосом, переходящим от первоначального вскрика к глухому, неясному шепоту произнес Антон Андреевич. – Свидетелей Вашего отвратительного поступка здесь более чем достаточно, милейший! Ждите народного гнева!

Однако тот не состоялся. Более того, сотрудники кафедры, тотчас начавшие один за другим очень непразднично выходить в коридор, посчитали необходимым на прощание со всей очевидностью уважительно пожать руку профессора Шаталова.

Тот отвечал, смущенно недоумевая:

– Я же человека ударил…

– Вы подлеца поставили на место! – раздавалось в ответ.

В итоге Смышляев всему произошедшему хода не дал, более того, он вскоре перевелся на другую кафедру. Говорили, будто бы Шаталов прилюдно просил прощения у Антона Андреевича, а тот чуть ли не со слезами признался, что вся вина за ним и что его определенно занесло на волне обостренных переживаний за беды, свалившиеся на голову нынешней, усеченной ковидом цивилизации.

Как бы там ни было, Георгия Владимировича днями видели в рамонских Чертовицах. Но привлекли его в это село не тамошние достопримечательности. Такие, скажем, как старинный дворянский дом Тулиновых-Толстых, его четыре массивные колонны в стиле былого классицизма, прекрасный графский парк или знаменитая Баркова гора.

Шаталов время от времени приезжал сюда, чтобы исповедаться в здешнем почти трехсотлетнем храме во имя Архистратига Михаила, называемом многими «белым каменным цветком» здешнего села. На этот раз Георгий Владимирович провел в храме почти полтора часа, вдохновенно общаясь с нынешним настоятелем, своим старинным университетским другом, а теперь отцом Сергием.

Неизвестно, о чем они говорили, да и нет смысла докапываться, но одно понятно, что это была далеко не встреча однокашников. После нее Шаталов еще долго бродил вокруг храма по здешнему кладбищу, переполненный волнующей глубинной осознания высшего смысла жизни, каким его всегда одаривала встреча с отцом Сергием. Хотя говорили они о предметах разных, порой касались самых, казалось бы, бытовых мелочей, но из всего этого, как поднимается из чернозема стебель пшеницы или ржи, поднималось для Георгия Владимировича понимание вселенской значимости всякого каждого человека, ибо пропащих людей не бывает.

Как обновленный, как впервые видящий этот мир Георгий Владимирович потом еще долго стоял на Барковой горе, вглядываясь в безбрежные лесные дали за рекой Воронеж, среди которых первостатейно торжествовали осенние тяжелоцветные, горделивые красно-бордовые и золотисто-серебряные сполохи.

Вернувшись домой, Георгий Владимирович прямо в обуви, нахватавшейся подошвами осенней грязи и листьев, в мокрой шерстяной шапочке, в столь же мокрой блескучей ветровке поспешно направился к книжным стеллажам.

Тут он без долгих поисков, на раз, с особым почтительным чувством вынул из тесных рядов книгу святителя Луки Войно-Ясенецкого «Я полюбил страдание…» На ее затертой обложке, на замятых страницах во всей очевидности присутствовали признаки того, что сей труд далеко не из тех, которые залеживаются невостребованными. На форзац-листах, на полях было множество цитат, в разное время старательно вписанных сюда Георгием Владимировичем с помощью самых разных подручных средств, какие только попадались ему под руку: когда любимая чернильная перьевая ручка «Паркер», когда обычная шариковая, а то и вовсе карандаш, простой или цветной, иногда фломастер.

Георгий Владимирович не сразу нашел еще остающееся свободное место и пусть накосо, мелкими буковками записал так взволновавшее его в сегодняшнем разговоре с Заруцким слова батюшки: «Вера в Бога помогает сохранить связь земного и небесного, придает существованию человека смысл».

Шаталов машинально перекрестился. Да, он не был атеистом. Как известно, подобное состояние жизни без веры невозможно для нормального ученого, а он именно таким и был. Ибо в поисках высшего научного смысла в той или иной области, если настойчивому усердному исследователю повезет глубоко копнуть в верном направлении, присутствие божественного начала само собой вдруг ощутимо объявится перед его растерянным взглядом. Иногда так ярко, волнующе-радостно, что оторопь берет. Как тут в этот миг без вдохновенной молитвы?!

Чем же провинилось ныне человечество, какой грех, не подлежащий замаливанию, свершило, что ему теперь так наглядно, во всей очевидности приходится видеть нелепый кульбит, когда ныне страны, некогда спасенные нами от фашизма, этот фашизм в его новом обличии сделали своей сущностной основой наряду со своими принципами похотливой свободы?

Словно в поисках ответа на этот сакральный вопрос, Шаталов бережно взял в руки фотографию деда Ильи. Эдак в году тысяча девятьсот семнадцатом некий фотограф запечатлел Илью Захаровича на венском салонном стуле в парадной унтер-офицерской форме с Георгиевскими солдатскими крестами 4-й степени. Весьма достойно и благопристойно сидел этот потомок яицких казаков, скрестив отменные натуральные яловые сапоги, улыбчиво морщинистые. Ко всему пошитые по строгому правилу именно на прямой колодке и подбиты, как положено, березовыми гвоздями. Высоколобый, раскидисто бородатый и густо усатый дед важно опирался на боевую саблю в посеребренных ножнах. Глядел на внука через многослойное вспученное время с поучительной уважительностью и одновременно – заботливым добродушием.

От этого снимка Шаталову-внуку всегда было трудно оторваться. В том виделось немало столь сложных и неразгаданных смыслов, много такого, что по новой открывает тебе самого себя и большой, требовательно испытующий мир вокруг.

Унтер-офицер Илья Шаталов, в миру столяр-краснодеревщик, умер примерно через год после Октябрьской революции, в двадцать лет, отравленный немецким ипритом в окопах Первой мировой.

Само собой, внук реально, вживе деда никогда, кроме как на этом снимке, не видел. А вот жену его, девяностовосьмилетнюю бабушку Анастасию, – как-то довелось зрить, когда гостил у отцовой сестры, тети Кати, в Касторном-Восточном лет сорок назад. Даже сподобился тогда Георгий Владимирович бабушку Анастасию, махонькую худышечку, легкости чуть более пера гусиного, перенести с дивана на кроватку. Почему-то ему тогда на миг показалось, что, если бабушка Анастасия еще на минуту-другую задержится в его руках, так они вместе с ней запросто могут вдруг взлететь и начать плавно, зачарованно кружиться над родными ей местами, все более и более набирая небесную высоту.

«Володенька, не урони, неси аккуратней, Володенька…» – шептала бабушка на руках у Шаталова-младшего голосочком с особыми, как бы уже неземными высшими интонациями, какие разве что от монахов можно услышать, кои на пути к спасению уже прошли немалый путь скорбей, тягот, лишений и поношений.

«Я, Георгий, я Жора, внук ваш», – аккуратно переубеждал бабушку Шаталов.

«Хорошо, Володенька, хорошо. Как скажешь…» – смиренно улыбнулась бабушка не только всем лицом, улыбнулась и голосом, и всем тельцем своим невесомым.

Так бы с ней на руках шел и шел поныне Георгий Владимирович по жизни, и никаких бед в мире тогда бы не случилось, не посмели бы они, эти беды, перед бабушкой его Анастасией в дерзости и наглости так борзо объявиться.

Обратно в день нынешний Георгия Владимировича требовательно вернуло внезапно охватившее желание побывать на могиле Ильи Захаровича. За все свои семьдесят лет, как промелькнувшие мимо за окном вагона, он там ни разу не появился. Не свелось как-то… Но вот, наконец, накатило неуемно: надо ехать, не откладывая. Не то время на дворе, чтобы оставлять на неконкретное завтра дела и заботы первостатейные. Жизнь неимоверно ускорилась, словно во Вселенной чьей-то волей установилось новое, скоротечное время. И понесло тебя, как санки под горку в детстве со снежно-льдистого крутого уклона с непременными ямами – со скрипом, болтанкой и строго стегающим по лицу сердитым морозцем.

Ехать предстояло Шаталову как бы не далеко, но и не близко – километров сто двадцать до хутора Пятиизбянного в Липецкой области, ныне доживавшего с тремя последними жителями свое окончательное время возле тощей речушки с весьма характерным поименованием – Косой ручей. А где и когда в землях русских вы, господа хорошие, видывали имя обжитого народом нашим места, чтобы оно звучало сухо, без особой, только ему одному присущей изюминкой? Обязательно будет оно с любой стороны эдакое мудрено-замысловатое, с озорным или заумным вывертом, с явленными в нем наружно или сокрыто многослойными непростыми смыслами: то ж Дракино, Бабка или Чулок, а в черед за ними пусть явятся, скажем, Нехаевка да вкупе с ней Воля, а от них завернем в ту сторону, которой нам никак миновать нельзя, потому что там нас встретят Банное, Заброды, а далее пойдут чередом то Коренное с Мужичьим, то Веселое с Городищем. И в плюс к ним дорогое русскому сердцу Забугорье или сельцо с исторически знаменитым, но ненашенским прозваньем – Парижская Коммуна. Несть им таковым числа на земле нашей родной, чем ее радость и важность достойно укрепляются. Плетью не перешибешь прозвание любого русского сельца или деревеньки, начиненные особой значимости в своих именах, судьбийными, живыми смыслами былого эпохального облика, нынешнего раздрая и смутного будущего, – все одно будут они жить-помниться вечно и славно.

Навигатор или, точнее, некая навигаторша с заботливым красивым голосом старательно привела «волжанку» Шаталова к тому месту, откуда, как он определил еще дома по карте, от главной трассы прерывистой ниточкой отпадает проселочная дорога к Пятиизбянному. Возможно, когда-то она и была достаточно сносной грунтовкой, но сейчас представляла из себя самую настоящую черноземную размазню.

Слева и справа от такого гиблого пути, наверное, способного утопить в себе и танк, мрачным черным гуртом раскинулись до самого горизонта многие гектары мертвенно усохшего подсолнечника. Как видно, тяжелые долгие дожди этой осени, как никогда расположенной к плохой, даже гадкой погоде, не позволили уборочной технике выйти в поле. Одним словом, битва за урожай закончилась здесь полным провалом, еще не начавшись.

Так что автодорожные возможности награжденной хромированным стремительным оленем «волжанки» Георгия Владимировича были очевидно ничтожны перед подобными вселенскими хлябями.

– Сверните налево, а через триста метров сверните направо! – праздничным бодрым голосом повелела Шаталову смартфоновская навигаторша.

– Да я здесь голову себе сверну! – в ответ ей натужно вскрикнул Георгий Владимирович, но тотчас озадаченно вздохнул и проговорил с очевидным смущением: – Прошу извинить меня за невольную резкость, но тут нужен вертолет. Не менее того!

Он не шутил и не забавлялся, объясняясь со штурманом из навигатора, как с реальным человеком. Лет через пять после смерти жены Георгий Владимирович начал общаться с Алисой и женским голосом навигатора, словно с живыми. Вначале как бы в шутку, для, так сказать, юмора, без которого жизнь одинокого семидесятилетнего мужика явно закиснет, а потом, погодя, незаметно втянулся в сей забавный процесс каляканья с электронными устройствами, пока и вовсе с полной охоткой к нему не пристрастился.

Суматошные, жесткие хлопки старого тракторного движка вдруг взрывчато прозвучали над бескрайним панцирем неубранного из-за дождей и теперь мертвого скукоженного подсолнечника.

В сторону «волжанки» судорожными рывками подвигался гусеничный легендарный ДТ-75. Тот самый, который из-за достаточно объемного топливного бака на левом боку получил в народе специфическое прозвание – «Почтальон». Покинув лет пятьдесят назад заводские ворота эдаким румяным бодрячком, благодаря красному окрасу, он сейчас был основательно облупленный, какой-то измордовано покореженный из-за своей непростой сельскохозяйственной доли. Одним словом, трактор-старик, как у нас и полагается, выглядел замороченным донельзя.

За старым, угрюмым ДТэшкой судорожно телепалась с металлическим грохотом и клацаньем раздолбанная кривобокая колесная тележка. Самих ее колес, вернее, лысых старых покрышек, из-за глубины грязевой хлюпающей трясины видно не было. Она точно плыла по некоему густому вязкому морю. В ней у бортов в отчаянном напряжении на корточках притулились несколько человек, явно желавших одного: не вылететь наружу вверх тормашками прямиком в емкое черноземное тесто.

Наконец настырный, мужиковатый трактор, в пух и прах разрывая полевую грязюку, нахраписто и несколько кособоко, но, при всем притом, победно взрыкивая, дергаясь судорожными рывками, так-таки вывалился на главную дорогу.

Вдруг стало столь тихо, что можно было услышать, как в потревоженном черноземном месиве сочно лопаются грязевые пузыри.

– Здравствуйте, люди добрые! – порывисто, со всей своей мудрой профессорской вежливостью прокричал Георгий Владимирович в сторону людей, которые мучительно выбирались сейчас из тракторной тележки.

Ни стоять нормально даже на ровном месте, ни слова вымолвить в ответ они явно не могли. Только глазенками слезливыми судорожно помаргивали. Такая поездка, как говорится, душу из каждого вытряхнула. Теперь жди, когда она вернется восвояси. И вернется ли?..

Здешний разномастный народ, одетый, во что ни попало, лишь бы задницу как-то прикрыть, ошалело и тупо глядел на высокую, элегантно тощую фигуру заведующего университетской кафедрой. Ухоженный, в заграничном черном кожаном пальто стотысячной стоимости и ненамного более дешевыми трендовыми полуботинками «Оксфорд», Шаталов, на фоне не попадающих зуб на зуб настрадавшихся пассажиров тракторной тележки, напоминал самое настоящее явление народу олигарха.

Георгий Владимирович широким жестом показал в ту сторону, откуда, словно из небытия, только что объявился безотказный и неприхотливый ДТ.

– Скажите, пожалуйста, там ли хутор Пятиизбянный? Или я по незнанию глубоко ошибаюсь в этом вопросе? – аккуратно проговорил Шаталов, явно стесняясь перед этими людьми своих профессорски складных и витиевато-мудреных интонаций.

Ощутившие, наконец, под ногами твердую непоколебимую основу пассажиры тракторной тележки глядели на него с такой почти детской растерянностью на своих измученных, перекореженных лицах, потерявших всякие человеческие признаки, что ему показалось – еще минута, и эта толпа растворится в воздухе, истает, потому что живет насильно там, где нормальному человеку быть вовсе не полагается. Они виновато и недоуменно пытались понять, что сейчас так высокопарно проговорил им этот странный немолодой мужик из черной, начальственным блеском сияющей «волжанки».

– Ну, там Пятиизбянное… А чего табе?! – вдруг резко, бдительно отозвался за всех пожилой, подозрительный тракторист. Как будто отечески заступился за своих им же измученных пассажиров.

– Я еду на тамошнее кладбище, – поспешно объявил Георгий Владимирович. – Хочу посетить могилку своего дедушки Ильи Захаровича Шаталова.

– Мы только что оттуда, с похорон. Последнего пятиизбяшника земле придали… – вздохнул тракторист и трижды усиленно высморкался, резко отвернувшись от растерянно моргавшего Георгия Владимировича. – Видал, как мы ехали, будто по штормящему морю рыскали? Твоя раритетная краля здесь всю свою красоту враз попортит. Да и сам ты нужную могилку никак не сыщешь. То, что когда-то называлось тамошним кладбищем, давно кончилось. Все кресты погнили, все холмики тамошние сравнялись с землей. В общем, заворачивай оглобли подобру-поздорову.

– Понял, понял! Извините… – взволнованно, виновато отозвался Георгий Владимирович. – Зря, выходит, ехал? Нет, так не пойдет. Это неправильно будет. Я обязан найти какой-то выход из всей этой фантасмагории! – Шаталов внимательно огляделся по сторонам. И его, кажется, осенило: – Условия вроде не подходящие… А коли других нет? И может быть, оно и хорошо, что так, что именно так. Словно как символ всего доброго и прекрасного, но порушенного! В общем, господа, я предлагаю нам здесь и сейчас коллективно помянуть моего деда!

– Оно вроде и ничего… А почему бы нет? Если с душой, так по уму и будет все нормально… – снисходительно усмехнулся тракторист и вдруг отчаянно-весело, чуть ли не в крик, гордо запел торжествующим, маршевым голосом. Голос был красивый, легкий на подъем, раздольный и счастливый:

Вновь богачи разжигают пожар,Миру готовят смертельный удар.Но против них миллионы людей:армия мира всех сильней!

Мотив этот и слова были хорошо знакомы Георгию Владимировичу. Он в детстве всегда пел ее (вернее, кричал взахлеб) с табуретки перед родительскими гостями в годовщину Великой Октябрьской революции. Оно и запомнилось невольно на всю жизнь. А всего остального словно и не было. Ни в чьей жизни…

– Прошу всех к моей машине! – когда умолкла песня, взволнованно, со слезой проговорил Шаталов. – Я достаточно взял и водки хорошей, и закуски.

Водка и закуска, в самом деле, оказались отменные. Особенно, если учесть, что они, как на волшебной скатерти-самобранке, объявились в щедрой множественности среди здешних бескрайних мертвенно-черных полей. Казалось, они, эта толпа, последние люди на этой планете. И помянут с поклоном некогда бывшую на ней жизнь…

Тракторист, весело поморщившись, главенственно оглянулся на своих ездоков.

– Что скажете, народ?

– Оно бы не помешало… – тихо, глухо отозвались люди, словно медленно возвращаясь к жизни.

Некоторые как бы и улыбнуться хотели такой счастливой дармовой оказии, но ни у кого толком это не получилось. Как бы там ни было, но достойным поминкам не помешал ни вдруг напористо развернувшийся среди вольных просторов крученый-верченый ветрила, ни вновь рухнувший ядреный дождь: наш человек способен достойно помянуть в любых, самых неблагоприятственных обстоятельствах, как погодных, так и иных прочих…

Возвращаясь, уже у подъезда, как бы вдруг самостоятельно и предупредительно открывшего ему свою тяжелую металлическую дверь, Георгий Владимирович неожиданно увидел в проеме человека. Вернее сказать, солдата.

Кто только не выходил за последние шестьдесят лет из этого дома. Само собой, жильцы, родня или просто знакомые, потом же почтальоны, слесаря, разные мастера на все руки, а также полиция, врачи и даже однажды их посетил перед выборами самый настоящий депутат областной Думы.

Солдат в эти двери вышел впервые. Правда, прежде пропустив вперед себя отчаянно счастливую девушку. Это была Анюта из здешней шестнадцатой квартиры. Из себя вся такая очень даже миленькая и, ко всему, романтично, пылающе рыжая. Отец ее нигде не работал и устойчиво пил, мама была главным бухгалтером в какой-то религиозной секте – вся из себя строгая и поспешная, она держалась особняком, как и полагается человеку, достигшему доступа к высшим силам и странного происхождения немалым деньгам.

– Здрасьте… – дерзко проговорила Анюта, не переставая вызывающе улыбаться.

Кажется, более огорченной и одновременно словно бы назло всем отчаянно счастливой девушки Георгий Владимирович до сих пор не встречал.

– Здравствуйте! – вежливо, но строго, почти сурово проговорил солдат Шаталову.

Георгий Владимирович тотчас узнал в нем Гришу из той самой квартиры, которую ему недавно пришлось посетить среди ночи.

– Простите еще раз за все, что тогда произошло. За Джека простите… – глухо проговорил солдат Гриша.

– Здравствуй, дорогой… – растерянно отозвался Шаталов, как бы даже любуясь сейчас этим молодым человеком в новой и так серьезно смотревшейся на нем военной форме.

– Я повторно повестку получил. Понимаете, какую. И больше не стал чудить. Это наша с Вами тогдашняя встреча так сказалась. И смерть Джека. Вот идем сейчас с Анютой в ЗАГС. Мы два года встречались, а теперь решили перед моим отъездом в Донбасс больше не откладывать на потом! – строго сказал Гриша. С особенной, суровой интонацией на слове «потом».

– Я так счастлива! – чуть ли не со слезами, правда, нисколько не похожими на слезы счастья, атакующе вскрикнула Анюта.

Да, явно весь мир был виноват перед ней. А если это так на самом деле?

– Быть добру, милые вы мои! – емко, душевно отозвался Шаталов и хотел по-мужски хватко обнять Гришу, но как-то это у них не получилось. Наверное, потому что сзади нетерпеливо напирала молодежь, спешившая проводить будущих молодых супругов в ЗАГС.

Так что Шаталов и Гриша ограничились основательным мужским рукопожатием.

– Хватка у вас еще мощная! – уважительно сказал Гриша.

Георгий Владимирович уныло отмахнулся.

Кстати, Шаталов читал недавно на новостном сайте, что воронежские ЗАГСы в связи со спецоперацией увеличили время своей работы, и за несколько дней в экстренном порядке уже зарегистрировали более восьмисот браков наших девушек с мобилизованными. В любом случае, это число небывалое, многое что о себе говорящее.

«Здорово! По-настоящему! По-нашему! – с восторгом подумал Шаталов. – Как тут таких наших невестушек с подвигом декабристок вровень не поставить?!»

В подъезде Шаталов мельком глянул на свой почтовый ящик. Уже достаточно давно в том ничего не было. Раньше туда вполне активно всякие разные разносчики прессы и квитанций совали ни для чего не годящиеся газеты, брошюры. Теперь как отсекло. Все и вся переместилось в интернет, а также на стены возле подъездной двери.

Тем не менее, на этот раз в его ящике нечто смутно белело, заявляя о себе через три специальных отверстия в металлической дверце.

«Что это может быть? – безразлично подумал Георгий Владимирович. – Чушь какая-нибудь несусветная. Пусть там и валяется. До морковкиной загоди».

Только пройдя вверх первый пролет, он вдруг так-таки остановился.

«Я ничего не жду? Кажется, нет. А из Москвы? Из министерства? Может, какому-никакому иногороднему диссертационному совету я вдруг ни с того, ни сего потребовался? Маше явно и в голову не придет слать отцу письма. Она, наверное, уже ручку разучилась в руках держать».

Он хотел идти дальше, но, напряженно выдохнув, так-таки медленно вернулся назад.

«А вдруг все-таки Маша мне что-то настрочила, не доверяя интернету?»

В узком пространстве почтового ящика, свернувшись трубочкой, лежало нечто из весьма плохонькой второсортной бумаги. Таких неприглядных с виду извещений Шаталов отродясь не получал.

Он чуть ли не с брезгливостью развернул бумажку. Выглядела она при всем при том по многим признакам достаточно официально.

Это оказалась повестка. И это была повестка из военкомата, предписывающая Георгию Владимировичу Шаталову незамедлительно явиться в районный комиссариат.

«Интересно, интересно… – напряженно подумал профессор. – Чем я могу им быть сейчас полезен? Неужели туда уже нужны и бывшие полковые библиотекари?.. Или профессора потребовались? А почему бы и нет?»

Кто бы видел сейчас со стороны его короткую, почти мгновенную и явно глуповатую улыбку.

Повестку, вообще-то, должны были под роспись вручить лично ему. Шаталов это знал. Так что он имел полное право на такой документ из военкомата никак не реагировать.

«Нет-нет! – тотчас одернул он сам себя. – Глупости! Там у людей сейчас запарка. Какие претензии можно к ним предъявлять? Разве что посочувствовать. Конечно же, я пойду. Не пристало тут мне цепляться за буковку закона. Меня сегодня вон целый день не было дома! На могилу к дедушке ездить изволил. Вот бы этот человек из военкомата сидел на холодных ступеньках в подъезде и ждал невесть чего, как Аленушка на картине Васнецова. Пойду, пойду! Немедленно. Если это и ошибка, надо все равно помочь им разобраться. А как вдруг я так-таки нужен там? Хотя бы как человек, знающий все об авиационных двигателях! Это мой долг! Как ни умаляй – священный! В конце концов, я присягу давал!»