Случайный дар

Ждать оказалось недолго. Явился покупатель, дядька лет под пятьдесят, с брюшком, седые волосы коротко острижены, вислоносый, с пытливыми глазками.

Я рассчитывал, что дядька, увидев мертвую старушку, опрометью убежит, забыв об авансе, но дядька обломал всю малину. Сначала он бестолково тыкался в двери, долго нажимал на кнопку звонка, и тот громко верещал, как кот, которого прищемили за яйца.

Я мысленно посоветовал дядьке уходить, но  тот не внял умному совету, а пошел смотреть по окнам. В одно, второе, и, наконец, увидел милейшую  Марью Петровну, лежавшую на смертной одре. Увидел и застыл, прижавшись носом к стеклу.

– Эй, любезный, насладился зрелищем и беги, бабка померла, дом не продается, – прошептал я, но покупатель опять меня не послушался.

Он стал стучать по оконному стеклу:

– Марья Петровна!  Марья Петровна! Вам плохо? Вызвать скорую помощь?

Я стал кусать губы от хохота, тут добавила старушка, чьи испуганные мысли «что делать-то» заметались у меня в голове.

– Лежать, – прицыкнул я, – лежать!

Бабка послушалась и не пошевелилась, хотя покупатель чуть стекло не разбил, а от его громких криков стали собираться праздные соседи.

– Что случилось-то? – вопрошали они, вытягивая шеи и разглядывая как редкую бабочку мертвую от страха старушонку.

– Так померла, – стал путано объяснять дядька. – Пришел дом покупать, по рукам ударили, на сегодня договорились, а она померла.  Жаль старушку!

– Скорую, скорее вызывайте скорую,  – забегались подружки покойницы.

Я сплюнул от досады. Такую великолепную комбинацию этот глупец испортил.

Марья Петровна жалобно заныла, но я грозно прицыкнул на нее, и та опять затихла.

Приехала скорая, а с ней и участковый Дживад.

Фельдшер со скорой посмотрел в окно и отошел в сторону.

– Ты чего, эскулапий, старушку не спасаешь? – вопросили из любопытствующей толпы.

Фельдшер сплюнул:

– Кого? Померла  – так померла, я трупы воскрешать не умею. Пусть участковый труповозку вызывает.

Участковый сдвинул фуражку на затылок, посмотрел в окно и то же отошел в сторону.

– Почему дом не открываете? – заволновались в толпе.

– Я? – удивился участковый. – Без согласия родственников и их присутствия в дом входить не имею права. Вдруг у старушки миллионы в чулках лежат?

Я понимал участкового, он тертый калач, не хочет на себя брать ответственность и взламывать двери, частная собственность она такая неприкосновенная,  потом отписывайся до пенсии.

– Бюрократы, у нее, кроме облезлого кота  и пенсии,  в доме нет ничего ценного! – закричали в толпе.

Тут еще кот бабкин появился, стал орать истошным голосом, требуя допустить к телу покойницы. Та неожиданно шевельнулась. Толпа шарахнулась от дома и возбужденно – испуганно загомонила:

– Марипетровна, видчиняй!

Бабка хотела встать, но я наорал на нее:

– Куда, лежать до победного! Постоят и разойдутся.

К сожалению,  соседи и не думали расходиться. Вышли пьяненькие близнецы, детки моей покойной возлюбленной Веры. Они прошлись вокруг дома и ловко, толпа только ахнула, выставили шибку в окне, залезли в дом и открыли входную дверь. Первыми туда вошли фельдшер и участковый. Они подошли к кровати, и я вынужденно скомандовал:

– Мария Петровна! Просыпайся, голубушка! Скажи им, что ждала покупателя,  легла и так крепко уснула, что не слышала ничего.

Фельдшер первым подошел к бабке, внимательно осмотрел ее и глубокомысленно заявил:

– Сейчас будем делать трупные пятна, а то покойница – недопокойницца!

Старушка испуганно открыла глазки и мигом повторила мои слова.

– Нет, – повторил фельдшер, кусая губы, чтобы не заржать в полный голос, – был вызов  зафиксировать смерть, так я и должен ее диагностировать. Ложитесь, уважаемая, сейчас будем описывать трупные пятна  и устанавливать причину смерти.

Мария Петровна подхватилась с кровати:

– Какая смерть! Живая, я живая! Совсем не покойница!

Фельдшер повернулся к участковому и с  сомнением спросил:

– Как вы считаете,  я должен указать в карточке вызова, что вызов ложный, «живая покойница», воскресла и отказалась от  медицинской помощи?

Участковый уронил фуражку на пол и, задыхаясь от смеха, еле сумел произнести:

– Брысь отсюда, умник! Как хочешь, так и записывай!

Фельдшер скорчил постную мину и елейным голосом произнес:

– Живая, гмх-ха, покойница, укольчик может поставить? Чтобы ускорился процесс воскрешения?

Участковый побурел от смеха и рухнул на стул:

– Уходи скорее, болтун несчастный, – и уже официальным тоном спросил. – Мария Петровна! Так вы не подтверждаете версию о своей смерти?

Тут уже взвыла от хохота толпа на улице:

– Ох-хо-хо!  Ох-хо-хо!

Многие от хохота бессильно опускались на землю и бились в конвульсиях, и мелким пришлось сбегать по домам и вынести воды, чтобы отпоить болезных.

Мария Петровна обиженно поджала губки:

– Я еще многих переживу.

Несмотря на провал такой изящно задуманной комбинации, я тоже рассмеялся. Как отлично все началось, а этот человеколюбивый покупатель все испортил. Поделом тебе, старый пенек. Ничего, в следующий раз умнее буду.

Я пожелал Марии Петровне долгих лет жизни. Однако придуманная мною комбинация принесла старушке ожидаемый профит: покупатель плюнул и ушел, не забрав аванс.

Разговоров о мнимой смерти хватило обитателям дома на месяц, а за Марией Петровной намертво закрепилась прозвище «Живая покойница». Потом прозвище сократилось до одного слова «Живая».

– Ты еще жива, Живая?

Мария Петровна сначала обижалась на прозвище «живая покойница», но когда прозвище сократилась до одного слова «живая», смирилась и охотно  откликалась на него.

Мария Петровна хороший человек, а после этого случая неожиданно прониклась ко мне доверием и часто подкармливала меня, заносила то тарелку супчика, то пирожок испечет на кефире. Я с благодарностью принимал. Я пенсию не получаю, живу, как птичка, на подножном корму и с благодарностью клюю те крошки, которые перепадают  с барского стола.

Другой случай произошел с близнецами, сыновьями моей первой любовницы. Они выросли и превратились в двух оболтусов, которые не проработали ни одного дня из своей взрослой жизни.

Набить морду, украсть и выпить, это, пожалуйста, с большим удовольствием, а как работать, – что-то недужилось братцам.

Близнецы могли позволить себе не работать, бабка была каким-то ветераном и получала очень хорошую пенсию. Так они и жили втроем, шведским столом, только бабка ела очень мало, крохи, что оставалось после внучков. Особенно веселые деньки наступали, когда бабка получала пенсию,  и тогда из дома неслись песни и дым стоял коромыслом, а как денежки заканчивались, посылали бабку побираться Христа ради на паперть возле церкви. Бабка была колоритная, языкатая, подавали ей хорошо, и братцы были рядом, чтобы отвадить конкурентов  и других нечестивцев, задумавшись покуситься на честно заработанное подаяние.

Только недавно с близнецами стряслась беда. Бабка, которой, казалось, сносу не будет, возьми и пойми этих бабок, нежданно преставилась на девяносто седьмом году жизни, причем так неудачно, когда до пенсии осталось всего три дня. Как братцы горевали! Их горестные стенания «как жить дальше?» достигли моих ушей.

Я решил помочь братцам. Все же близкие мне люди, как-никак в объятиях их матери я потерял невинность и заработал триппер.

После смерти бабки внучки бестолково бродили по дому, тыкались, горемыки голодные, во все углы, уже подъели все хлебные корки, а холодильник страшно было открывать, лампочка освещала аркан, на котором, высунув синий язык, повесилась бедная мышь.

Я спросил у близнецов:

– Чего хотите?

Братья помялись, а потом с надеждой выдали: сначала пенсию получить. А что дальше? Не знаем, уныло протянули близнецы.

Я хотел задать близнецам вопрос, как они думают получить бабкину пенсию, но посмотрев, как они судорожно чесали репки, заменяющие им головы, понял, что решать эту проблему придется самому.  Близнецы  годились только на роли театральных слуг с одной репликой «кушать подано».

Поэтому придумал – гениальный – не постесняюсь этого слова – план. Главное – чтобы бабка не подвела и завонялась раньше времени. Не, – хором возразили братцы, – не протухнет, мы проследим. – Тогда слушайте и повинуйтесь. – Есть, повеселев, – гаркнули братцы. С их репок сняли тяжкий груз выдумывания способа честного завладения бабкиной пенсией.

Поэтому о смерти бабки никому не сказали, а на вопросы досужих кумушек близнецы отвечали, что занедужила, и они ухаживают за ней. Их постные морды и трезвый вид говорил сам за себя, подтверждая, что бабка действительно больна.

Правда, один из близнецов поторопился и заказал гроб,  но его потом перепродали. Бабка должна была быть живее всех живых. Иначе мой гениальный план мог потерпеть сокрушительное фиаско, как с живой покойницей.

В день получения пенсии в доме было полутемно, шторы на окнах опущены, и одуряюще пахло сердечными каплями. Бабулька сидела за столом, нахохленная, в платочке, в черном выходном платье, что висело мешком на высохшем теле, на ногах домашние тапочки с зайчиками. Эти дешевые тапочки в виде добычи с какой-то кражи принесли близнецы и подарили бабке. Сморщенное лицо бабки было бледнее обычного, а глазки прикрыты.

Разносчик пенсии вошел в дом и недовольно покрутил носом. Пахло тленом и сердечными каплями. Близнецы, не в пример обычного, были трезвые, говорили тихо, ходили чуть ли не на цыпочках, словно в доме действительно был покойник.

– Где бабка? – спросил разносчик пенсии. – С ней ничего не случилось?

Я внимательно отслеживал ситуацию и внушил близнецам: надо иметь постные рожи, чтобы с них можно было елей пить, и ответить – тихонечко, с участием –  «занедужила родимая. Лежала и не вставала, но к вашему приходу поднялась, оделась и уселась за стол. Кремень, а не бабка. Только с нами отказывается общаться».

Разносчик пенсии вошел в зал и увидел сгорбленную фигурку за столом:

– Здорово, Капитолина Семеновна!

Бабка не ответила, а разносчик пенсии недоуменно посмотрел на близнецов. Те застыли в растерянности, чо делать-то?

Я быстро скомандовал: один к бабке, рукой подергать, вроде как отвечает, а другой на ушко пусть шепчет: «совсем оглохла и голос потеряла». Братцы в точности выполнили, бабка шевельнулась, только головы не подняла, а другой братец так на ушко нашептал, что разносчик от страха чуть в штаны не наделал.

Он еще раз посмотрел на бабку: бледная, молчит, но крепится.

Он отсчитал денежку, положил на стол, но бабка не шелохнулась, будто деньги причитались не ей, а близнецам.

Я шепнул: дайте стольник с пенсии, близнецы заскрежетали зубами, но выполнил в точности мою команду. Выбрали самую ветхую купюру,  и под ручки выпроводили разносчика пенсий из дома.

Он вышел на улицу, вытер холодный пот со лба и с облегчением подумал:

– Слава Богу, буду здесь через месяц.

Близнецы от бабкиных щедрот хотели и мне отслюнить денежку, но я отказался. Просто отказался, причем не потому, что честный и брезгливый. Мне было важнее, что удался мой план. Кроме того, я почему-то чувствовал себя обязанным Вере. Столько лет прошло, а я помнил свою первую любовницу.

Братцы закатили привычную попойку, потом спохватились и обозвали их поминками. На столе стояли бутылки, немудреные закуски, и к уголку стола приткнулась сама виновница торжества, она так и сидела, не поднимая лица, слушая пьяные вопли братцев, но крепилась и молчала. Что может сказать покойница непутевым наследничкам? Пейте да не упейтесь?

Глупости.

Попойка тянулись ровно неделю, и наступил день, когда должны были принести компенсацию за коммунальные платежи. Братцы посмотрели на бабку, та пыталась крепиться, но устала, и совсем легла на стол. В доме сильно пахло тленом. Ничо, решили братцы, ничо. Мы сами с усами. К моей помощи братцы прибегать не захотели. Я не возражал. Колхоз – дело добровольное, а насиловать братцев советами я не собирался. Потом, всякий гениальный план срабатывает только один раз.

Близнецы действовали по привычной схеме: густо разлили по комнатам сердечные капли и какой-то древний одеколон. В результате в доме стал такой духан, хоть святых выноси.

Наступил второй день икс.

Почтальонша пришла в обед. Ее завели в дом, и она чуть не упала в обморок от запаха.

– В чем дело? – пробормотала она.

Братцы завели старую пластинку про болящую бабушку и то, как она крепится, ожидая компенсацию, но не желает ни с кем общаться.

Однако почтальонша оказалась недоверчивой, она легонько прикоснулась к бабке, и та вдруг кувырк со стула.

Почтальонша рядом грохнулась в обморок. Когда ее отхлестали по щекам, приведя в сознание, братья накинулись на нее чуть ли не с кулаками: «родную бабушку, единственную нашу заступницу убила! Нет, тебе, суке, прощения!».

Она бросила свою тяжелую сумку и в страхе убежала из дома.

Вечером этого же дня приехала полиция, и бабку забрали в морг.

Как потом выяснилось, бабка была летчицей, ночной ведьмой, и была награждена двумя орденами и пятью медалями. Ее похоронили за счет военкомата, и на кладбище караул дал нестройный залп, распугав ворон. Братцы на кладбище искренне рыдали, переживая, что не нашли раньше награды бабки, их не удастся продать, и с ними придется расстаться навсегда. С наградами вышла целая история. Их нашла полиция, в бабкиной комнате, куда она не пускала близнецов. Награды лежали в шкатулке вместе с фронтовыми фотографиями. Награды и фотографии были переданы в местный музей.

Братцы попытались отжать награды себе, но им намекнули, что за пенсию и другие свои художества могут надолго присесть. Поэтому близнецы согласились с добровольной передачей наград в музей.

После похорон бабки братцы устроили настоящие поминки. Они были скромными, бабкина пенсия уже почти закончилась. На поминках близнецы долго крепились, но когда хорошенько поддали, поведали собутыльникам странную историю.

В ту ночь, когда бабка преставилась, в темном доме неожиданно появилась шаровая молния. Близнецы проснулись и со страхом наблюдали, как она летала по комнатам и напоследок залетела в комнату бабки, и там взорвалась. Сильно запахло озоном. Самопроизвольно зажглись лампочки, но светили слабо, в полнакала.

Неожиданно из комнаты бабки вышла молодая женщина. Тут объяснения братцев расходились. Один утверждал, что женщина была в летчицком комбинезоне, другой, что в военной форме, гимнастерке, юбке и сапогах. В одном они сходились, пышные волосы женщины рассыпались по плечам, и на них были еле видны погоны с тремя звездочками. Молодая женщина, чье лицо показалось близнецам мучительно-знакомым, остановилась на пороге их комнаты, и, вытянув руку, выставила вперед указательный и подняла вверх большой пальцы, превратив ладонь в импровизированный пистолет.

Она по очереди навела указательный палец сначала на одного, потом на другого близнеца и дважды подбросила руку вверх, имитируя выстрелы из пистолета.

Братцы по очереди вздрогнули от страха и разом потеряли сознание, но утверждали, что незнакомка прошлась по всем комнатам дома, словно с ним прощаясь, а потом вышла из дома. Лампочки тут же погасли. Братцы долго лежали, не в силах пошевелиться от сковавшего их страха. Когда же поднялись, обнаружили, что бабка испустила дух.

Близнецы теперь ходили как в воду опущенные. Привычная сыто-пьяная жизнь на бабкину пенсию закончилась, и они не знали, как дальше жить и где искать источник дохода.  Только недолго они пережили бабку, случайно ввязались в какую-то  драку  с кавказцами, и одного братца положили на месте, а другого увезли в больницу в тяжелом состоянии, где он помучился недельку и помер. Виновных в убийстве братцев кавказцев так и не нашли.

Вот и  жили грешно, и умерли смешно, непутевые бабкины внучки. Бабка оказалась с железным стержнем, и держала, на белом свете, до последнего, своих синюшних внуков.

Мне стало стыдно перед Капитолиной Семеновной, когда узнал, что она воевала, а я с ней так по-скотски поступил. Только сделанного не исправить.

Господи, согласишься ли принять души забубенных русских мужиков, что дом не построили,   дерево не посадили,   детей не вырастили, и ничего хорошего после себя не оставили. Впрочем, о чем это я? Такой же, как и они, пустоцвет, только от смертной тоски, что впору по-волчьи завыть, превратившийся в философствующего бомжа.

Дом после смерти ночной ведьмы Капитолины Семеновны и непутевых близнецов стал быстро ветшать. Осыпалась штукатурка со стен, обнажив дранку, покосились окна, из которых выпали стекла, входная дверь отвалилась, и из глубины дома дыхнуло сыростью и запустением,  а вскоре и крыша провалилась.  Соседи крякнули, наняли заполонивших город гастеров-таджиков, которые споро разобрали дом, очистив земельный участок.

Освободившийся участок поделили между собой соседи. Теперь ничего не напоминало о том, что когда-то тут жила семья. Если бы у меня были целые ноги, обязательно  сходил на кладбище, нашел могилу Капитолины Семеновны, поклонился и попросил бы у нее прощения. Могилу Веры я бы и искать не стал. Зачем? Она осталась в моей памяти молодой разбитной бабенкой, пусть и слабой на передок,  но только она, единственная из женщин, осталась в моей памяти.

Колесо жизни со скрипом провернулось, и жизнь покатилась по накатанной дороге.

Каждый день я выезжал на инвалидке со двора и катил в сторону магазина, где азербон угощал меня завтраком, а потом катил в парк.

В последнее время я был вынужден оставаться без завтрака, а иной день сидел голодный.

Дело было в толстом рыжем хмыре, что мордой напоминал недовольного хряка, у которого отобрали вожделенную лохань с помоями. У хмыря, как рассказывали всезнающие соседки, был второй брак, поэтому жена была молодая, лет на двадцать моложе его. Не знаю, какая она была до брака, но сейчас, встретив ее ночью, я  точно начал бы страдать медвежьей болезнью и наделал от страха в штаны. Его жена была высоченная жердь с огромной силиконовой грудью, готовой выскочить из лифчика, и могучей задницей на отлете. Квашенная (именно «квашенная», как окрестили кумушки-соседки, а не крашенная) блондинка с редкими волосиками, сожженными краской, с чудовищно надутыми губами под приплюснутым, почти негритянским носом и маленькими  колючими глазками. Несмотря на свой рост, жердь в любую погоду ходила на высоких каблуках, даже в гололед. Было интересно, спускается ли она с высоты каблуков дома или также продолжает ходить на каблуках, задевая за притолоку дверей затылком.  Жердина не умела готовить, и к подъезду часто подъезжали развозчики пиццы и роллов, и она, громко цокая каблуками, выходила за яркими картонными коробками, в которые упаковывали фаст-фуд.

Хмырь часто ругался с Жердиной, и та, разъяренная, вылетала из подъезда, заскакивала в темно-малиновый английский шарабанчик, и, громко рыча мотором, вылетала со двора. Мне всегда было интересно смотреть, как она, учитывая ее рост и каблуки, складывалась втрое, когда садилась за руль маленькой машинки для богатеньких дамочек.

Жердина возвращалась под утро, пьяная, и засыпала, падая головой на руль. Шарабанчик начинал громко орать, извещая о ее прибытии.  Выходил хмыренок-младший и слезно упрашивал   маму вернуться домой. Жердина что-то пьяно бормотала, потом с трудом, поддерживаемая сыном, выползала из машины и шла, покачиваясь, в квартиру. Я всегда удивлялся ее умению, даже будучи пьяной, удерживала равновесие и не ломала себе ноги. В семье хмыря наступал покой, но с периодичностью в две недели скандал вновь повторялся.

Нет,  хмырь ничем не отличался от других людей, просто  из-за него я очутился в сарае и никак не мог с ним посчитаться за новое жилье. Поэтому я, как верный последователь конфуцианства, спокойно сел на берегу реки и стал ждать, когда мимо проплывет труп хмыря.

Однако мне пришлось встать с берега реки и выйти на тропу войны. Хмырь вознамерился построить во дворе гараж. Возвел коробку гаража, и тут возмутились обычно недружные соседи. Они стали ругаться с хмырем, но тот продолжал строить. Соседи были вынуждены обратиться в суд, и суд обязал снести незаконную постройку. Что тут было! Хмырь бегал, ругался, но не мог ничего поделать.

У него был китайская меркава последней модели с трудно произносимым названием.  Меркава была огромной, как карьерный самосвал,  а ребристые колеса были выше мелкого рыжего хмыря.

Каждое утро я смотрел, как маленький толстый хмырь по лесенке с трудом залазит – именно залазит, а не садится за руль китайской меркавы. Так он преодолевал свой комплекс Наполеона. Хмырь, когда обломался с гаражом, стал ставить меркаву впритык с дверью моего сарая. Естественно, я не мог выкатиться на инвалидке.  Он уезжал по делам не раньше двух часов дня, и я, голодный и злой, куковал в сарае.

Я попытался достучаться до его сознания, но у меня не получилось. Тогда стал строить планы, опять-таки один кровожаднее другого, как выйду на тропу войны и навсегда отучу хмыря ставить меркаву возле сарая.

Решение проблемы подсказал Саня-толстяк. у него были свои счеты с этим хмырем. Он пришел ко мне с баллоном монтажной пены.  Я удивленно воззрился на него.

– Все очень просто, как два пальца об асфальт, – менторским тоном сказал Саня. – Берешь баллон и ночью аккуратно вдуваешь пену в выхлопную трубу. Пена застынет, и на следующее утро хмырь будет прыгать, как папуас, вокруг машины.  Она не заведется.

Саня-толстяк решил не пачкаться, а моими руками отомстить хмырю.  В этом наши желания совпадали. Я взял баллон и решил этой ночью сделать приятное соседу. Ночью, где ползком, где на коленках, я вылез из сарая, добрался до меркавы и задул пену в выхлопную трубу. Тяжело безногому мстить двуногому. У меня долго не удавалось выдавить поршнем пену. Пришлось помучиться, пока пена не устремилась в нутро трубы. Я протер выхлопную трубу от остатков пены и вернулся в сарай.  Извини, меркава, что жестоко обошелся с тобой, но ты железная,  а я болезный и кушать хочу.

В эту ночь я хорошо спал. Утром меня разбудил рев. Я выглянул в окошко. Возле машины исполнял дикие пляски хмырь. Он взлетал в кабину, нажимал на все кнопки, открывал капот и с умным видом смотрел на мотор и дергал за проводку. Однако  меркава, печально моргая фонарями, громко трубя клаксоном, не желала заводиться. Пляски продолжались около часа, когда уставший хмырь, высунув язык, сел на подножку меркавы, и у него потекли слезы.  Я готов было выползти из сарая и подать ему платок, но тут появилась его жердина в цветастом коротеньком халатике, из которого вываливалась огромная силиконовая грудь. Она держала за руку отпрыска хмыря – хмыренка младшего, такого же рыжего и толстого. На нем была футболка и шорты на размер меньше, чем  требовалось. Поэтому футболка обтягивала его отвисающее брюшко, а шорты врезались в мясистую попу.

Хмыренок-младший что-то меланхолично жевал.

– Котик, – участливо спросила Жердина, – что случилось? Почему твоя птичка не заводится?

У хмыря-старшего  лихорадочно заблестели глаза и, подняв вверх руки со сжатыми кулаками, он зарычал низким утробным голосом:

– Я знаю, что меня здесь все ненавидят. Я обязательно отомщу. Я взорву этот дом и спалю к черту все сараи!

От неожиданности я даже подпрыгнул на своем ложе. Моего полку прибыло, и, оказывается, не один я  такой кровожадный в этом дворе. Поэтому не надо слюни распускать и платочки готовить. Надо срочно купить абхазские пряности. Буду на ночь посыпаться, чтобы однажды после прожарки мое довольно тухлое мясцо с пряностями можно было употребить под водочку.

Жердине удалось увести пиромана-хмыря домой, а я думал, как мне выбраться из сарая, но неожиданно в дверь сарая робко постучали.

– Входите, не заперто! – я крикнул.

На пороге неожиданно появился хмыренок-младший, который, запинаясь и смущаясь,  пробормотал, что меня просят извинить за доставленные неудобства и поставил на стол коробку фаст-фуда.

От изумления я свесил челюсть и долго сидел в прострации. Такого от семейства хмырей я не ожидал. Пожалуй, стоит почаще задувать пену в выхлопную трубу, и тогда будут подкидывать еду. Так, голод – не тетка, и я открыл коробку. Там было полпиццы и полдюжины роллов. Пиццу я раньше пробовал, роллы – нет, и они мне не понравились.