Игра против правил

– Да! Кто это?

– Касаткин! – проревела мембрана боцманским басом Николая Петровича. – Ты уже оклемался?

– Да…

– Тогда слушай сюда, плотва копченая…

Алексей замер и выслушал все до последнего простудного «кхе-кхе», коим Николай Петрович, прежде чем разъединиться, завершил свой рассказ. Положив трубку, с минуту, а то и дольше вникал в услышанное и лишь потом вспомнил о Юле.

Он был уверен, что она уже ушла, но женское любопытство оказалось сильнее обиды. Юля стояла у порога, одетая, обутая и хмурая.

– Кто звонил? – Она взялась за дверную ручку, всем видом показывая, что не очень ее этот вопрос интересует.

На самом деле интересовал, а то бы не стала ждать.

– Клочков, – кинул Алексей небрежно. – Про здоровье спрашивал.

– И все?

– Не все. – Он сделал паузу и еще более небрежным тоном докончил: – Сняли Башкатова, тренера «Авроры». На его место назначили Петровича. Он зовет меня в главную команду. В первое звено!

* * *

Днями ранее в своем кабинете командующий Балтийским флотом вице-адмирал Посов просматривал турнирную таблицу завершившегося в конце марта чемпионата СССР, напечатанную в газете «Советский спорт». Перед командующим сидел Башкатов и чувствовал себя весьма некомфортно.

– Это что? – Посов ткнул пальцем в нижние строки таблицы. – Это, по-твоему, результат? Опять предпоследнее место! Который год кряду!

– Виноват… – блеял Башкатов, растерявший в начальственных апартаментах и развязность свою, и самодурство. – Больше такого не повторится. Работаем над ошибками, учитываем промахи…

– Конечно, не повторится! – загремел вице-адмирал. – Позор! Славная флотская команда, а тонет, как вша в дерьме! – Он отбросил газету и положил перед Башкатовым лист бумаги и авторучку. – Пиши заявление. Даю возможность уйти по собственному.

Так закончилась карьера тренера Башкатова в «Авроре». Около месяца в недрах командования обсуждали, кого взять взамен. Помощники Посова, ответственные за спортивные объединения, предлагали всевозможных варягов, в том числе из динамовских и спартаковских систем, но вице-адмирал, пораздумав, решил, что чужаки клубу не нужны.

В тот же кабинет вызвали Клочкова и объявили о его назначении врио главного тренера.

Посов лично обозначил ему задачу:

– Готовь команду к новому сезону. Даю тебе карт-бланш. Бери кого хочешь, делай с ними что хочешь, но чтобы осенью «Аврора» на льду не размазней смотрелась, а боевым коллективом. Боевым, понимаешь? Если в первом круге покажете хорошую игру, оставим тебя на постоянной основе. Приказ ясен? Выполняй!

Никогда Николай Петрович карьеристом не был, но, как старый служака, с приказами не спорил. Назначили – соответствуй. Больше всего обрадовался тому, что дали свободу в формировании команды. Он тут же отобрал семерых ребят, которые, по его мнению, зазря томились в дубле, и объявил им о переводе в главную команду. Не забыл и Касаткина, в ведущую пятерку его определил без колебаний.

Алексей, ошарашенный нежданными известиями, пулей примчался на каток. Залепетал, сбиваясь, о том, что без малого полгода не брал в руки клюшку и не выходил на площадку. На что Клочков невозмутимо ответствовал:

– Чепуха! Чемпионат стартует через пять месяцев. Наверстаешь… к осени будешь как морской огурчик!

Касаткин не представлял, как выглядит морской огурец, но в устах Николая Петровича это должно было означать высшую степень физической готовности. Подумалось: а и правда!.. Времени впереди – вагон. Восстановиться после травмы за такой период – цель достижимая. Тем паче, когда есть стимул. А он есть!

– Если «Аврора» выстрелит, то все будет по-другому! – горячо втолковывал он Юле, не замечая опасной политической двусмысленности своих слов. – Выйдем в лидеры, а там и сборная, международные турниры…

Они сидели в «Сайгоне» – богемном кафе, что размещалось на углу Невского и Владимирского проспектов, на первом этаже, под большим рестораном. Когда-то это заведение, открывшееся тринадцать лет назад, именовалось «Петушками», но с недавних пор с чьей-то легкой руки за ним закрепилось нынешнее название. Оно звучало оригинально и загадочно.

Юля приходила сюда, чтобы выпить настоящего кофе. Магазинный цикорий она люто ненавидела, а в «Сайгоне», после магической фразы «Мне, пожалуйста, маленький двойной», официант приносил чашечку дымящегося напитка, чей аромат и вкус сводили с ума самых придирчивых гурманов.

Здесь же можно было взять и кое-что покрепче. Кафетерий называли еще на западный манер коктейль-холлом, правда, цены на спиртное в нем были доступны далеко не каждому – рубль-полтора за порцию. Поэтому Касаткин захаживал в «Сайгон» крайне редко, но сегодня имелся веский повод. Надо было доказать Юле – да и себе! – что начался новый жизненный виток, суливший столько приятностей, что дух захватывало.

Юля слушала серьезно, ни тени насмешки не читалось на ее прелестном личике. Кажется, тоже верила в счастливую звезду своего кавалера. Во всяком случае, уже не заговаривала о грядущих университетских экзаменах и о том, что спорт пора бросать. Упоминание о международных турнирах подействовало на нее чудотворно.

Дело в том, что ее папа-профессор выезжал за рубеж два-три раза в год, участвовал в симпозиумах, конференциях и прочих научных сборищах. Но всесильные органы, несмотря на его просьбы, наотрез отказывались выпускать вместе с ним дочку – она была своего рода заложницей. Органы боялись, что профессор, известный в мировом филологическом сообществе, однажды поддастся тлетворному искушению и останется где-нибудь в США или в другой не менее прогнившей державе. Будучи дома, Юля служила надежной гарантией того, что Геннадий Кириллович вернется. Все знали его привязанность к дочери и мысли не допускали, что он способен ее бросить.

Статус жены хоккеиста коренным образом переворачивал ситуацию. Касаткин обещал Юле, что она будет ездить на соревнования за границу вместе с ним. Если честно, он и сам не знал, какой порядок действует на сей счет, но речи его были убедительны.

Они опять стали встречаться ежедневно. Он перестал хандрить, в восемь утра приступал к разминке, самозабвенно полосовал коньками лед, разрабатывал руку, оттачивал финты и броски. По вечерам же, усталый, но довольный, гулял с Юлей по Ленинграду или сидел в кафе, пил маленький двойной и расписывал в красках, каким будет оно, их совместное завтра.

«Сайгон» с некоторых пор стал прибежищем странных людей. Одни из них были одеты в кожаные куртки с металлическими заклепками и побрякушками, другие рядились во что-то цветастое и носили лохмы до плеч. Все они производили впечатление вечно нетрезвых, неприкаянных и ни к чему не приспособленных отбросов общества. Касаткин краем уха слышал, как они читали друг другу стихи, что-то напевали, жарко спорили, а уходя, оставляли на столиках салфетки с нарисованными на них абстрактными картинками.

– Кто это? – полюбопытствоал Алексей у более просвещенной Юли.

– Неформалы, – озвучила она незнакомый ему термин.

Ближе к ночи, когда Касаткин с Юлей вышли из кафе, один из неформалов, с волосами как грязная пакля, одетый в обвешанную булавками косуху и едва державшийся на ногах после возлияний, подошел к ним и попросил закурить. Алексей вежливо ответил ему, что не курит и осуждает эту пагубную привычку. Патлатый взбеленился, стал нарываться. Касаткин несильно дал ему в подбородок, чтобы угомонился, но неформал разошелся еще пуще. На подмогу к нему прибежали его приятели, и Касаткину пришлось бы худо, если бы не подоспел дежуривший у входа бдительный милиционер.

История могла получиться паскудная. В спортклубе не любили скандалов и могли запросто вышвырнуть из команды, не разбираясь, кто кого и за что. По счастью, в милиции прекрасно знали лохматого буяна и его дружков. К тому же у Алексея сложилось впечатление, что за дракой наблюдали. Юля потом шепнула ему, что «Сайгон» из-за таких вот идиотов в кожанках, а также самиздатчиков и художников-сюрреалистов, искажающих советскую действительность, находится под надзором правоохранителей. Они сидят в эркере здания напротив, оттуда фасад кафе просматривается отменно.

После короткого допроса Касаткина и Юлю отпустили. Когда они вышли из отделения, уже смеркалось. Юля бросила взгляд на наручные японские часики и процедила:

– Столько времени из-за этих уродов потеряли! Ненавижу!

– Из-за милиции? – уточнил Алексей, хотя догадывался, что она имеет в виду совсем других уродов.

– Да нет же! Из-за этой шпаны… Развелось быдла – плюнуть некуда. А милиция тоже хороша! Выловили бы все – и на лесосеку.

Касаткин вынужден был признать, что неформалы ему тоже не понравились. Шляются где попало, ведут себя вызывающе, нарушают спокойствие мирных граждан.

Он раздумывал, как бы перевести беседу на менее раздражающую тему. А Юля помолчала и внезапно предложила:

– Едем ко мне!

Он ушам своим не поверил, решил, что ослышался.

– К тебе? Так поздно? А как же папа?

– Папа в командировке. Он сегодня доклад в Москве читал, вернется только завтра к вечеру. Едем?

Только ненормальный стал бы отказываться! Из памяти Касаткина мигом выветрились и наказы Клочкова по поводу важности режима, и то, что утром надо быть как штык на тренировке (готовились к контрольному матчу с «Янтарем» из Калининграда). Какой режим, какой «Янтарь», когда любимая девушка приглашает в гости, причем будут они в квартире одни, и, следовательно, могут оправдаться самые смелые ожидания…

Юля с отцом жили в Петроградском районе, недалеко от соборной мечети, в которой уже лет восемь велись реставрационные работы. Район исторический, сплошные архитектурные памятники и культурные ценности. Самое подходящее место для выдающегося научного деятеля.

Они вышли на станции метро «Горьковская» и неспешно побрели по тротуару, наслаждаясь теплом первых июньских дней. Май в этом году выдался прохладным, но лето в конце концов вступило в свои права. Юля была одета в легкий итальянский костюмчик: светлая блузка и такого же оттенка брюки, туго перетянутые на талии и расклешенные книзу. Она всегда носила только магазинное, никакого самопошива, никаких платьев-сафари из дешевой плащевки. Во второй половине семидесятых женщины в мужских штанах уже мало кого удивляли на советских улицах, разве что старухи на скамейках возле подъездов по-прежнему трясли седыми головами и громким шепотом осуждали модниц.

Алексей шел рядом со своей богиней и любовался ею. О, она умела быть неотразимой! Каштановые волосы в коротких завитушках, брови-ниточки, алая французская помада на полных губах… Уж конечно, такая неземная девушка не пользовалась тушью-плевалкой за сорок копеек или, упаси боже, пудрой «Лебяжий пух». Папа привозил для нее из капстран все самое качественное, потому и выглядела она как голливудская актриса.

Проходя мимо мебельного магазина, Алексей украдкой посмотрел на свое отражение в витрине. Долговязый нескладный пацан в линялой рубашке и обтрепанных дудочках, которые в прогрессивных молодежных кругах уже лет десять как считаются устаревшими. Коли хочешь соответствовать своему божеству, что плывет рядом в туфельках-лодочках, едва касаясь асфальта, то надобно поработать над собой. Купить хотя бы индийские джинсы, раз не хватает пока средств на американские. Правда, индийские тоже влетят в копеечку – фарцовщики продают их рублей за сто, – но надо же идти на жертвы ради любви. И потом, нет сомнений, что скоро он разбогатеет и сможет позволить себе вещи, за которые не придется краснеть.

На площадку третьего этажа их доставил лифт дореволюционной конструкции, лязгающий, гремящий, с железной решетчатой дверью. Алексей поднялся бы и пешком, но Юля сослалась на усталость.

В хоромы Миклашевских они вошли под бой монументальных часов, стоявших в гостиной. Касаткин насчитал десять ударов, и сердце дрогнуло от волнительного предчувствия: уже поздно, а они только пришли. Не выгонит же его Юля на ночь глядя. Значит, оставит до утра. Значит… Додумывать, что случится этой ночью, было страшно и вместе с тем сладко. Сердце гулко колотилось в груди.

Юля, напротив, держалась хладнокровно. По ее виду невозможно было определить, прикидывается или в самом деле считает все происходящее обыденным. Разувшись, она прошла по ворсистому ковру и щелкнула кнопкой выключателя.

Торшер с зеленым абажуром мягко осветил комнату, которую Касаткин прежде видел только при дневном свете. Она всегда казалась ему громадной, но сейчас, в неярком приглушенном сиянии, ее размеры и вовсе скрадывались, в углах лежали тени, а стены терялись в бесконечности.

– Проходи, чего топчешься? – бросила Юля через плечо.

Алексей преодолел робость, снял разношенные кеды и вошел в гостиную, прямой, торжественный, как в святая святых.

Юля стояла возле проигрывателя, перекладывала квадратные конверты с виниловыми дисками. Найдя нужный, вынула из него пластинку. Алексей посмотрел на конверт: на нем были изображены четыре молодых человека в позах, характерных для сигнальщиков, передающих информацию посредством семафорной азбуки.

– Кто это?

– А ты не знаешь? – Юля фыркнула, будто он проявил вопиющее невежество. – «Битлз». Слушай!

Она поставила пластинку на проигрыватель, и комнату заполнил упругий, будоражащий нервы голос: «Хэлп! Ай нид самбоди… Хэлп!»

Юля села в кресло, томно откинулась на спинку, с видом ценительницы искусства прикрыла глаза. Алексей из вежливости тоже послушал минут пять. Музыка его не впечатлила, а вот проигрыватель, на котором крутился виниловый блин, заинтересовал.

– Что это за марка? На наши непохоже…

Юля открыла глаза, усмехнулась.

– И не должно быть похоже. Штатовская модель. «Эмпайр». В прошлом году начали выпускать. Папа купил в Сиэтле. Субшасси на пружинном подвесе, сапфировые подшипники…

Ого! Да она, оказывается, и в технике шарит. Или нет? Не может эта хрупкая королева красоты со знанием рассуждать о подшипниках и пружинном подвесе. Скорее, повторяет от кого-то услышанные либо прочитанные в инструкции умные фразы, чтобы показать гостю, как он дремуч и как она умна. Ну и пусть! Очарованный ею, Касаткин был готов простить что угодно. Обзови она его деревенщиной, и то бы не стал дуться.

Юля вышла на кухню и вернулась с бутылкой и двумя фужерами. Бутылка была уже почата, в ней на две трети плескалась неведомая оранжевая жидкость.

– Чинзано, – пояснила Юля, глядя, как Алексей рассматривает диковинную этикетку. – Пробовал?

– Нет…

– Это как вермут, только вкуснее.

Касаткин и вермута не пробовал, но признаться в этом не осмелился. И так вахлаком себя выставил, Юля невесть что про него думает…

Что она думала, он узнал немного погодя, когда от сладкого алкогольного лимонада с привкусом апельсина мозги размякли и чувство стыда за свою отсталость притихло, а взамен появились легкость и раскованность.

Юля отставила опустевший фужер и рывком притянула к себе Алексея. Он качнулся навстречу, неуклюже обхватил руками ее остро выпиравшие из-под платья лопатки. Невольно зажмурился от предвкушения чуда, нашарил ртом ее губы. Юля застонала, оттолкнула его от себя. Его опалил испуг: неужто сделал больно? Но она не закричала, не заругалась, а встала и стянула с себя блузку. Вид ее белой кожи ослепил Касаткина, а два вздымавшихся от прерывистого дыхания бугорка, обтянутых кружевным польским бюстгальтером, опьянили похлеще импортного чинзано.

Дальнейшее он помнил смутно. Певцы из ансамбля «Битлз» то ныли, то вопили дурными тенорами, но он их не слушал. На широкой, как аэродром, кровати, в зеленом полумраке творилось самое что ни на есть чародейство. Блаженная истома, восторг, дикое животное упоение – все смешалось, переплелось и завладело его телом и разумом, подчинило волю и опустошило до дна, как бокал, из которого выцедили до капли восхитительный, ни с чем не сравнимый эликсир.

Далеко за полночь, когда они, распаренные и разомлевшие, лежали на смятой простыне, Юля, прикорнув у него на плече, негромко спросила:

– Скажи… у тебя много было девушек до меня?

Лукавит. По его порывистой неуклюжести должна была понять, что немного. Если совсем точно, то всего одна, без учета платонических школьных влюбленностей. Да и тот свой единственный сексуальный опыт Касаткин старался забыть, потому как самому перед собой было совестно. Однажды, находясь в увольнении, завалился в бар, выпил по неосторожности лишнего, а очнулся в комнатенке у незнакомой барышни, в коммунальном клоповнике, где за одной стеной надрывался от истошного писка младенец, а за другой собачились из-за кастрюли две визгливые тетки. Сама барышня была немолода и неопрятна. Она уговаривала Алексея остаться еще на часок-другой, совала ему чекушку, всхлипывала и жаловалась на мужа-козла, который съехал от нее к шалавае по имени Марья… Дальше внимать похмельному бреду Касаткин не стал и бежал со всех ног на свой корабль.

Рассказывать об этой давней конфузии Юле он, разумеется, не стал. Погладил ее спутавшиеся кудряшки и тихо зашептал на ушко романтическую чушь, которая заставляет всех девчонок на свете выбросить из головы ранее заданные вопросы и погрузиться в сладостную негу.

…Он подхватился часов в семь утра, как будто кровать колдовским образом выгнулась дугой и подбросила его кверху. Юля спала, по-детски подложив ладошку под щеку. Он не стал ее будить, на цыпочках прокрался в ванную, ополоснул заспанное лицо, по-военному быстро оделся и выскользнул в прихожую. Мысли путались, в висках ломило после вчерашнего (все-таки не привык пить, и полтораста граммов не самого крепкого пойла подействовали как пара хороших стаканов самогона).

Вернуться в будуар и поцеловать на прощание спящую царевну? Он усилием воли преодолел это желание. Юля проснется, обовьет его шею руками, прижмется… и тогда он не сможет уйти. А через сорок минут тренировка, и нужно еще добраться до катка. Петрович ждать не любит.

В прихожей на тумбочке, между обувным рожком и баночкой с гуталином, лежал фломастер. Касаткин взял его и на отрывном календаре, на листке со вчерашней датой, вывел: «Вечером позвоню. Спасибо за все. Люблю!» Надел стоптанные кеды и вышел из квартиры. Замок, как он помнил, захлопывался автоматически, без ключа.

Переступив порог, Алексей замешкался. Справа от двери, подле резинового коврика, лежал букет кремовых роз, завернутый в непромокаемую бумагу. Этот букет никак не вписывался в антураж лестничной клетки, где было не очень чисто и пахло сыростью. Касаткин оглянулся; из квартиры, которую он только что покинул, не доносилось ни звука. Он осторожно прикрыл дверь, после чего поднял букет, повертел его, изучая.

Розы пахли утренней росой, их принесли не более часа тому назад. Касаткин отогнул бумагу, которой они были обернуты, и увидел между стеблей уголок записки. Насупился, помедлил, затем решительно вынул записку, развернул и прочитал. Скомкал ее, сунул обратно меж стеблей. С букетом в руке вошел в лифт, спустился на первый этаж, вышел из подъезда. Сунул букет в стоявшую у крыльца урну и трусцой припустил к метро.

* * *

На тренировку он припоздал, но не критично. Игроки еще выходили на площадку, раскатывались, а Николай Петрович сидел на скамейке штрафников и, отрешившись от всего, рисовал на куске картона какую-то схему.

Касаткин по-быстрому облачился в хоккейную форму, взял клюшку и выехал на лед. Партнеры вели себя как обычно, перешучивались, толкались, и лишь Фомичев старательно отводил глаза. Алексей подъехал к нему, кивнул в угол площадки: поговорим?

Они отделились от остальных, встали, опершись на клюшки. Фомичев уже не прятал взгляд, смотрел с вызовом. Касаткину было наплевать, он ощущал себя хозяином положения.

– Знаешь, Дэн, – начал он миролюбиво, – я все понимаю: Юля тебе нравится. Но послушай совета: оставь ее.

Сам не ожидал, что заговорит так чинно, прямо как в дореволюционных романах про дворян. Еще б чуток и назвал бы Фомичева «милостивым государем».

Но тот обходительного обращения не оценил, засопел.

– Ты был у нее сегодня?

– Да, – не стал врать Касаткин. – Ты тоже был, не отпирайся. Но я-то был у нее в квартире, а ты за дверью. Улавливаешь разницу?

Фомичев засопел еще громче. Разозлился, того и гляди с кулаками накинется.

Касаткин прибавил без какой-либо желчи:

– Она меня любит. Смирись.

Дениса прорвало. С кулаками не полез, но от души хрястнул клюшкой по льду.

– За что? За что она тебя любит?

На шум подкатил Женька Белоногов во вратарской амуниции.

– Что у вас тут? Деретесь?

– Пока нет. – Касаткин двинул его локтем в бок. – Обсуждаем игровую тактику. Фома говорит, атаковать надо, а я говорю, обороняться.

– А, понятно…

Дождавшись, когда Женька займет позицию в воротах, Касаткин снова обратился к Фомичеву:

– Не заводись. Почему бы ей меня не любить? Я уже не дублер. Ей со мной будет хорошо.

– А со мной? – возразил Фомичев запальчиво. – Я тоже не дублер.

С Денисом сложно. Он сирота, вырос в детдоме, и у него с детства комплекс ущемленного самолюбия. Ему вечно кажется, будто его обделяют, притесняют, ну и далее по списку. Он, как и Касаткин, стремится достичь высот, но это стремление у него болезненно-маниакальное, словно вокруг сплошные недруги, которым надо утереть нос и заодно вознаградить себя за годы лишений. По сути, несчастный он человек, и Касаткин ни в коем разе не хотел его уязвлять, но так уж вышло.

– Дэн… она уже выбрала. Меня. Ты классный парень, но не может же она любить двоих, согласись.

Фомичев не соглашался, упорствовал. Тогда Касаткин проговорил, показав на хоккеистов «Авроры», собравшихся в центре площадки:

– Балда ты… Нам нельзя ссориться. Старики нас сожрут. Видел, что в команде делается? Полный швах… А если мы друг с другом перегрыземся, представляешь, как они обрадуются!

Он не преувеличивал. После того как Клочков привел за собой в главную команду ребят из дубля, старые игроки, прижившиеся в основе в период правления Башкатова, довольства не изъявили. С чего бы им быть довольными, когда их стали все чаще сажать на лавку, а места в составе занимали новички?

Разгорелась негласная война между «стариками» и бывшими дублерами. Первые, пусть не все, но в большинстве, старались любыми путями показать последним, что они никто и звать их никак. В особенности усердствовал Анисимов. При Башкатове он доигрался до капитана «Авроры», считал себя непререкаемым авторитетом, а теперь новый тренер раз за разом оставлял его в запасе, выпуская на площадку желторотиков. Это пока еще были неофициальные игры, но Анисимов чуял: если так пойдет и дальше, в будущем сезоне он рискует остаться без капитанства. Да что там капитанство – из команды недолго вылететь! С формулировкой «за ненадобностью».

Потому и свирепствовал на льду. Вот и сейчас, едва Клочков, оторвавшись от рисования кружочков и стрелочек, объявил начало тренировки, Анисимов, игравший за условную сборную «стариков» против новеньких, впечатал в борт зазевавшегося Фомичева, да так, что у того шлем слетел с русой шевелюры. Денис охнул, на лице отобразилась мучительная гримаса.

– Анисимов… забодай тебя каракатица! – прикрикнул Николай Петрович и погрозил подзорной трубой. – Полегче! Со своими играешь, костолом!

Тот развел руками и заскользил на свою половину, сделав вид, будто ни при чем. Буркнул себе под нос, чтобы не услышал Клочков:

– Какие нежности! На фигурку надо было записываться, а не в хоккей!

К Фомичеву, который, привалившись к борту, восстанавливал сбитое дыхание, подъехал Касаткин, подал ему шлем.

– Видал? Он и тебя сломает, как меня зимой… У них тактика такая: выбить нас по одному.

– И что делать? – Фомичев нацепил шлем на голову, но лямку приладить не смог, она болталась, оторванная.

– Будем держаться вместе. Я уже переговорил с пацанами. Всем надоело, что их шпыняют, как сопляков. Короче, условились так: если одного мордуют, другие вступаются. Ты за?

Фомичев с сомнением посмотрел на Анисимова и компанию, которые, сгрудившись у своих ворот, тоже что-то обсуждали.

– Их много… Наваляют нам, как котятам…

– Нас не меньше. А из стариков не все за Анисимова, есть и нормальные.

От общения их оторвал рык Клочкова:

– Касаткин, Фомичев! Что за болтологию развели, гарпун вам в задницы! У нас хоккей, а не «Международная панорама». Вбрасывание в центре… поехали!

Касаткин оказался лицом к лицу с Анисимовым. Разыграли шайбу, Алексей обвел противника и погнал ее к воротам, которые защищал «старик» Дончук. Влепить бы сейчас хорошую банку ему в домик! А то зазнались, звезды недоделанные…

Наперерез Касаткину выскочил защитник Чуркин, один из дружков Анисимова. Этот церемониться не станет, гвозданет по ребрам… Касаткин выхватил боковым зрением накатывающегося справа Витьку Шкута, девятнадцатилетнего самородка, которого Клочков откопал в спортшколе не то в Тихвине, не то в Выборге. Витька верткий, везде вьюном пролезет, и бросок у него что надо.