Хроники Абсурда

– Пока не отрежу – не лезь, нужно со всеми делиться, а не жадничать, – уже более спокойно произнес голос.

Я ничего не понимал. Может, он все-таки со своими подельниками-наркоманами делил добычу и их тут несколько человек – тогда мне точно несдобровать. Нужно было подождать. Нервный ком в горле не давал нормально дышать, а ноги затекали, но я не двигался.

– Вот, молочка попей. Как жаль, что Тимохи нет с нами, он молоко любил, – кажется, Рома говорил сам с собой и нес при этом какую-то околесицу.

«Какое молоко? Какой Тимоха? О чем он вообще?» – я ничего не понимал, но нужно было выяснить все, прежде чем атаковать.

– Линда, не жадничай, поделись с братом. Кому говорят, не жадничай!

Я был в полном замешательстве и наконец решился выглянуть из-за тренажера.

Увиденное поразило меня настолько, что я, кажется, снова опьянел. Рома, тот самый сторож-садист, сидел боком ко мне на корточках и кормил собак. Рядом с ним стояла одна большая пушистая дворняга, а вокруг крутилось несколько кутят. На земле валялась коровья нога, а в металлические миски было налито молоко. Собаки чавкали и постоянно пытались отобрать друг у друга еду, потому Рома и отреза́л от ноги куски своим огромным кухонным ножом. Затем он встал и, обтерев руки о штаны, погладил по очереди собак.

– Всё, я пошел дальше, а вы давайте аккуратнее, эти твари еще могут быть где-то здесь. Могут и вас порезать, если не будете внимательны. Он схватил тележку, в которую кинул метлу, и пошел за дом в сторону гаражей.

Я проследовал за ним. Там его уже ждала другая банда: штук десять котов нервно терлись о железные листы гаражей в ожидании кормежки.

Рома достал из портфеля подложки с куриными желудками и поставил их на землю. Затем открыл консервы и налил молоко. Голодная орава набросилась на еду и принялась громко чавкать.

Последним местом был старый овраг. Я почему-то решил, что это мое дело и нужно обязательно дойти до конца этот путь, который, судя по всему, дворник проделывал каждую ночь.

Дойдя до старого моста, который был перекинут через овраг, поросший камышом и наполовину заполненный мусором, дворник остановился.

– Федя, – негромко позвал он.

Сегодня я впервые слышал голос этого человека. Думаю, я был одним из немногих, кому вообще довелось его слышать за долгие годы. И за это мне было очень стыдно.

– Федя, ты живой? – снова раздался голос дворника.

«Кого он там зовет? Тролля, что ли? Может, он водит знакомство с нечистью?»

Из-под моста наконец раздался голос:

– Пока да. Чего приперся?

– Сигарет тебе принес и пожрать.

Я все это время прятался по кустам и ждал. С какой-то поганой и злой надеждой ждал, что Рома все-таки окажется злодеем. Что все эти нехорошие мысли в его адрес были не напрасны, что я не чудовище, которое может вот так безосновательно осуждать человека за то, в чем он никогда не был виноват и даже наоборот, был в сотни раз лучше меня и всех людей вокруг. Но это было не так, и я ненавидел себя.

Из-под моста вылез бородатый одноногий «тролль» Федя с перебинтованной головой, который на самом деле был обычным бездомным стариком, одетым в замасленный армейский бушлат.

– Ты когда ко мне переедешь? – спросил Рома, протягивая пачку сигарет «троллю».

Тот закурил.

– Не дождешься! Мне твоя халупа даром не сдалась. Ты посмотри, какое небо, – поднял он голову и выпустил в холодный воздух струю дыма. – Разве смогу я спать под потолком, когда такая красота над моей головой?!

– Нет, не сможешь, – грустно ответил Рома и тоже закурил.

Они постояли так минут десять, а потом Рома двинул в сторону домов, где принялся наконец за свою работу.

Я подошел к нему осторожно со спины, не зная, что сказать, но чувствовал, что сказать что-то нужно.

– Чего тебе? – спросил он вдруг, не оборачиваясь.

– Я… Я это… Поздороваться хотел, – ничего на ум не шло.

– За этим всю ночь за мной следишь?

«Так он видел меня! И ничего не говорил!»

– Нет. Я просто хотел…

– Хотел поймать меня за какой-нибудь гадостью?

Я молчал.

– Расстроил я тебя? – он говорил, по-прежнему стоя спиной ко мне, подметая асфальт и дымя сигаретой.

– Простите меня. Я думал, что вы маньяк. А вы, оказывается…

– Кто? – он наконец обернулся, и в свете луны я увидел его полные жизни, мудрости и доброты глаза. Он был изгоем общества, но он не был тем, кем его считали, не мог быть в принципе.

Я не нашел слов. Чувствовал себя глупо, поэтому перевел тему.

– А что с Тимохой случилось?

– Какие-то сволочи его порезали. Бедный пес не выжил. Пришлось похоронить.

«Так вот почему у него были руки в крови, вот кого он вез в тележке!»

– А с Федей что? Почему он живет под мостом?

– Федя болен. Не буду говорить чем – не твое это дело. Он сам решил для себя, что является обузой для всех, вот и живет там, доживает. А я не настаиваю, он взрослый мальчик, это его дело. Я чем могу помогаю.

– А почему вы остальным не расскажете, чем занимаетесь? Все же думают, что вы маньяк!

– Пусть думают, что хотят, они тоже не малые дети. Мне оправдываться не перед кем. Обиды, зависть, злость – это мусор, и он копится в душе, а потом, когда его становится очень много, он лезет через край и вываливается на других. Отсюда и грязные слова. Из своей души я давно всё вымел, там тишина и покой. А вот тебе еще предстоит взять в руки метлу и разобраться с тем, что у тебя внутри. Главное – мести качественно, не оставлять ни соринки, иначе можно не заметить, как грязь налипнет, превратится в гору, и ее уже ничем не отшкрябать, – он показал мне на подметенный участок.

Я посмотрел на асфальт, он был идеально чистым, таким же чистым, как и Ромина совесть.

Следующей ночью я шел навстречу Роме с пакетом продуктов в руках и метлой: мне тоже не терпелось навести порядок в душе́.

Просвещенный

Когда Федя заявил, что собирается стать веганом, смеялись все: жена, друзья, продавцы гастрономии, где и было оглашено заранее подготовленное объявление, и казалось, что даже шашлык в ведрах иронично похрюкивал.

Вид у Феди был серьезней, чем у президента во время предвыборной агитации. Когда он сказал, что на него мяса не брать, на прилавок было возвращено пять килограмм из десяти. Жена попросила в письменной форме подтвердить, что он не будет покушаться на ее порции во время застолья, и два экземпляра было заверено у пяти свидетелей и нотариуса.

В продуктовую корзину была набрана целая гора мясозаменителей: грибы, импортная спаржа, баклажаны, тофу, сейтан, соевые котлеты и еще что-то с очень пугающим названием.

– С таким чеком проще было бы кормить тебя стейками на завтрак, обед и ужин, – вздохнула жена на кассе.

Когда Федя начал доставать из тележки литровые бутылки коньяка, жена попросила его обратиться в трезвенники, как только его попустит с веганства. На что Федя презрительно фыркнул и брезгливо добавил:

– Слышал я про эти современные движения. Думаю, не приживется.

Не успел Федя сесть за руль и развернуть творожный сырок, как его тут же отобрали.

– Ты чего, Вась? Совсем оборзел? У тебя свой есть! – возмутился такой наглостью новоиспеченный «травоядный».

– Сырок из чего сделан?! – громко и по-профессорски важно спросил Вася, облизывая губы.

– Из пальмового масла, – испуганно ответил Федя.

– А еще из творога. Так что забудь: веганы не едят продукты животного происхождения!

– Но! Но как же! Наташ?! – смотрел он жалобно на жену, но та лишь покачала головой, с трудом скрывая улыбку.

– Это что же получается, мне теперь и взбитые сливки нельзя? И капучино тоже?

– Если только на соевом молоке, но я не знаю, где в нашем городе такой делают. Ну что, передумал? Еще не поздно вернуться за шашлыком.

Феде стало душно, он начал задыхаться. Он вышел из машины и стал накачивать легкие свежими выхлопами, гуляющими на автостоянке. Было видно, как Федю разрывает изнутри. Сначала он покраснел, потом пожелтел, когда начал зеленеть, несколько людей через улицу перешли дорогу в неположенном месте.

– Нет! Не дождетесь! – заявил Федя, вернувшись в машину, и в знак своей непоколебимости показательно надкусил помидор, обрызгав соком весь салон.

На шашлыках Федя был мрачнее тучи. Стол, как нарочно, стоял неподалеку от мангала. Новообращенный веган видел, как румянилось мясо, слышал, как шипели сок и жир, капающие на угли, чувствовал кисло-сладкий запах маринада, сдобренного душистыми приправами. Своими слюнями Федя полил половину огорода и дважды затушил костер, но к мясу так и не притронулся. Все шло не так: коньяк не пьянил, песни не пелись, а когда дело дошло до игры в «крокодила», Федя во всех пантомимах видел только поросят и телят, из-за чего трижды поругался с женой и с остальными дамами тоже.

Когда шашлык наконец был приготовлен, Федю допустили к мангалу. Дрожащими руками он насаживал грибы и баклажаны на шампуры, разыскивая на них глазами прилипшие кусочки мяса. «К счастью», шампуры были очищены до блеска и даже жир с них был протерт тряпкой. Федя дважды проверил это на язык и одобрительно кивнул.

– Я тобой так горжусь! – поцеловала Наташа своего целеустремленного мужа, когда тот нюхал подгоревший баклажан.

От жены пахло жареным, губы ее блестели и напоминали Феде о прежней жизни – до того, как он решил измениться. Мужчина страстно поцеловал жену, а потом еще раз, и еще. К концу вечера она не знала, как скрыться от его «любви», так как Федя с бешеными глазами постоянно требовал поцелуев.

Ночью у Феди случилась первая ломка, которую он стоически вынес. В половине четвертого утра он разбудил жену, жестко тряся за плечи, и с пеной у рта потребовал немедленно нажарить соевых котлет. Кошка, опасаясь за собственную жизнь, спряталась за шкаф и не выходила оттуда до стойкой ремиссии хозяина.

На следующий день Федя проснулся обновленным духовно и очищенным от всех шлаков и токсинов телесно. Когда жена ела за завтраком сосиску и бутерброды с сыром, Федя бросил на нее надменный взгляд и, помешивая соевое молоко в кофе, уплетал бутерброды с тофу, морщась, как он говорил, от «слишком горячего напитка».

– И зачем нам эта дрянь в холодильнике? – высокомерно спросил он, глядя на сковороду гуляша, который сам же и просил приготовить два дня назад.

У жены аж сыр на бутерброде расплавился от возрастающего напряжения.

– Федя, может, веганство и сделает тебя более здоровым, но вот бессмертным – вряд ли. Еще раз мою еду дрянью назовешь, будешь котлеты свои через трубочку есть, андерстенд?

Мужчина грозно фыркнул, предупреждающе кашлянул, нахохлился, надулся, покраснел, чихнул и, молча хлопнув дверью, ушел туда, где его поймут и примут таким, какой он есть, – на работу.

В слесарном цехе Федю уважали и любили. Он был примером и гордостью предприятия. Двадцать лет токарь зарабатывал себе имя. Кто бы мог подумать, что один обеденный перерыв способен перечеркнуть все, за что он боролся.

Когда уставшие, разопревшие от работы мужики открыли термосы с горячими щами и домашними пельменями, Федя почувствовал, как внутри него еще бьется хищник: он скулит и воет, ждет, когда веган сдастся. Но Федор был не из слабовольных. Мужчина встал посреди столовой и, гордо подняв к потолку огурец, призвал всех здравомыслящих присоединиться к нему.

Федя был послан четыре раза, но не успокаивался. А когда он схватился за большую сардельку старшего бригадира Петра Семеновича, дамбу все же прорвало. Федю били всем цехом, но несильно и уважительно – в память о его прежних заслугах. Затем его привязали к стулу и попытались насильно накормить говяжьим ростбифом и салом с чесноком. Федя отбивался как мог и думал, как несправедлив мир к людям, которые пытаются открыть глаза другим. Он хотел об этом кричать, но стоило бедолаге открыть рот, как его тут же пытались накормить чем-то страшно вкусным.

Начальник позвонил жене токаря и рассказал ей про ситуацию. В ответ Наташа лишь попросила не щадить несчастного вегана, иначе она с ним с ума сойдет. Федя не сдавался, но в конце рабочего дня его все же пришлось отпустить. Назавтра ситуация повторилась, и стало ясно, что в Федю вселился злой дух. Помочь здесь мог только обряд «голубцизма» – именно так назвала это Наташина свекровь. Узнав о проблеме, она немедленно приехала прямо на завод.

Связанного Федю усадили за стол. Тетя Маша достала из сумки свою фирменную красную кастрюлю и приказала подставить под Федю ведро для сбора слюней. Когда крышка с кастрюли была снята, несколько человек потеряли сознание. Запах знаменитых голубцов распространялся быстрей атомного взрыва и поражал даже самых стойких. Перед Федей была поставлена тарелка с двумя экземплярами. На лбу мужчины скапливался пот, за грудиной пылал огонь. Когда тетя Маша достала из сумки деревенскую сметану и нещадно плюхнула половину банки на блюдо, Федя отключился. Его привели в чувство, похлопав по щекам, и сменили наполнившееся ведро.

– Сына, либо ты сейчас ешь, либо у тебя нет больше матери! – грозно сказала женщина.

– Но, мама, я не хочу есть мясо, зачем ты меня мучаешь?! Я решил измениться, хочу похудеть и быть здоровым, – плакал горькими слезами токарь, а сам уже тянулся к голубцам.

– Не нравится, когда тебя против воли заставляют?! А сам ко всем лезешь со своим веганством, будь оно неладно. Наташку бедную достал, мужиков, вон, заставил тебя связать. Будешь еще к людям приставать?!

– Не буду! Не буду! Только убери от меня голубцы, а то я сейчас сорвусь! – кричал токарь, пытаясь вырваться.

– То-то же, – сказала тетя Маша и отдала кастрюлю работягам, которые подрались за голубцы до крови.

Федю развязали и, взяв с него обещание больше никого не доставать своими принципами, отпустили до конца дня домой. Тетя Маша передала сыну сумку, в которой, помимо голубцов, были еще разносолы, кабачки, помидоры и целый пакет яблок – все с ее огорода.

– Теть Маш, думаете, это навсегда? – обратилась к свекрови Наташа.

– Ой, это у него от отца. Тот и буддистом был, и сыроедом, а однажды мы всем подъездом его из асаны выпутывали, когда он йогой увлекся. Не переживай, лет через пятнадцать определится и успокоится. Если что, звони, у меня рука на это набита. Нам, непросвещенным, нужно держаться вместе.

Опасная подработка

Руки у Мишки были золотые. А все благодаря тому, что он пролил банку золотой патины, которой должен был декорировать камин.

Ремонт Мишка ненавидел всем сердцем, от одного только этого слова у него обострялся геморрой и чувство социальной ответственности. Мишка вспоминал о том, что пропустил субботник в прошлом октябре, не расчистил от снега парковку, не покормил бездомных собак. Все эти дела, по его словам, не терпели отлагательств и имели чуть ли не государственное значение, несмотря на то что собак он боялся до смерти, а на улице стоял удивительно теплый май.

Мише было двадцать пять, и он сделал все для того, чтобы избежать встреч со злосчастным шпателем и безжалостным прави́лом: закончил с отличием театральное и стал выступать на сцене городского театра, правда, пока только в роли декораций и массовки. Но это не имело никакого значения – отцовские калымы остались обязательной программой в его жизни, и причин этого проклятия было три.

– Родителям помогать нужно, – загибал обрубленный наполовину болгаркой палец отец, – это раз, неблагодарный ты кусок современного инфантилизма. Два: что у тебя за профессия такая? Ты, часом, не из этих?

Кто такие «эти», Миша никогда не понимал, но звучало очень обидно.

– И три: не хочешь помогать, паразит, вали из бабкиной квартиры и покупай свою в ипотеку!

Еще меньше, чем месить раствор, Мишке хотелось съезжать с халявной жилплощади, ведь за роль дерева в театре платили не очень много, и потому собаки оставались голодными, парковка утопала в снегу, а субботник переносился на следующий октябрь. Зарплату отец выдавал бесценным опытом, но за косяки карал рублем.

– Вот научишься сейчас всему, а потом сам будешь заказы брать и до́ма ремонт сделаешь, – отмахивался отец каждый раз, когда сын клянчил жалование.

Ремонт дома делать Миша зарекся раз и навсегда. Бабкины обои в цветочек оттенка тяжелого несварения имели статус неприкосновенности, несмотря на то что вызывали апатию и необузданное желание смотреть передачи Малышевой в кресле, попивая лавандовый чай.

Про заказы, которые Миша будет брать после того, как всему научится, говорить смысла не было, потому что ответственную работу Мише не доверяли. А он и не настаивал.

Когда банка с позолотой упала на пол и расплескалась так, что перепачкала все в радиусе пяти метров, Миша еще не осознавал всю серьезность трагедии и для начала попытался оттереть самое большое пятно кончиком своего дырявого носка. Краска замечательно втиралась в итальянский паркет и придавала ему благородный золотой оттенок, которому позавидовали бы высшие цыганские чины. К великому сожалению Миши, золотое пятно совершенно не сочеталось с древесным рисунком пола и выглядело отнюдь не богато, а скорее наоборот – вызывало не самые лучшие ассоциации.

Тогда Миша схватил первую попавшуюся под руку ткань, которая, как ему показалось, почему-то пахла старостью. Добротно пропитав ее растворителем, он начал процесс реставрации «наверняка недешевого» материала.

Растворитель хорошо разъедал все: ткань, руки, паркет, Мишкино будущее, но совершенно не собирался разъедать краску.

Когда отец вошел в комнату, громко разговаривая по телефону с хозяином дома, подбивая с ним дебет с кредитом и гордо сообщая о том, что ремонт закончен, а винтажные занавески девятнадцатого века, лежавшие на диване во время работ, испачканы не были, Миша сразу все понял.

– Да-да, я помню, что точно такие же висят в Лувре. Да, знаю, что с трудом провезли через таможню. Нет, не волнуйтесь, все в идеале – голову даю на отсечение.

Держа в руке будущее отцовской головы, Миша прикидывал, в каком столетии он закончит калымить, чтобы покрыть нанесенный ущерб, и пришел к выводу, что недалек тот час, когда он лично расскажет портному, сшившему эти занавески, об этом курьезном случае, и они вместе посмеются.

Отец не сразу заметил ЧП и первым делом оценил позолоченный камин, подняв большой палец вверх и одобрительно поджав губы.

– Паркет? Паркет в порядке, если вы… – он не успел договорить, потому что глаз его наконец наткнулся на пятно.

В этот момент лицо отца приобрело вид бабкиных обоев, и кишечник его, судя по всему, готов был выдать порцию новых «рулонов», но он кое-как сдержался:

– Трындец, – произнес негромко пожилой мастер.

В этом слове было все: описание ситуации, удивление, разочарование, вопрос и даже чуточку юмора.

– Вы о чем? Что случилось? Ау, Федор? – тараторил мобильный, но Федор уже не слушал.

Промычав что-то невнятное в трубку, он сбросил вызов и первым делом закурил.

Миша хотел было сказать отцу, что курить в квартире заказчика не сто́ит, но, увидев его взгляд, передумал. Он молча стоял минут десять, ощущая вибрации отцовских мыслей, от которых весь этаж ходил ходуном.

– Хорошо, что тебя в армию не взяли! Не дай бог, доверили бы нести гранаты, – облегченно заметил отец, а потом вполголоса добавил: – Говорил я ей, что не нужно ходить на йогу во время беременности, безруким родится… А она знай свое.

Тут взгляд отца упал на пустую банку растворителя, и Миша заметил в его глазах слабый огонек надежды.

– Ты вот этим паркет тер?

Миша судорожно кивнул.

– Это для чистки засоров в трубах. Сантехник вчера забыл, а растворитель в ведре лежит, – отец говорил тихо, видимо, боясь спугнуть возможное решение, внезапно залетевшее в их несчастливое гнездо.

Миша тут же бросился к ведру и выудил из него спасительную баночку уайт-спирита, который уже собирался нанести на тряпку, но, споткнувшись о взгляд отца, передумал.

– Не ссы, Мишань, лей. Все равно теперь в Париж ехать.

В Париже Миша мечтал побывать со студенчества: съесть на завтрак круассан, лениво прогуляться по вечернему Монмартру, покататься на каруселях Диснейленда, посетить Лувр…

С последним Миша не прогадал: именно туда, по словам отца, ему и придется попасть в ближайшие двадцать четыре часа, чтобы восстановить причиненный ущерб.

– Как?! Я?! Сдирать занавески? В Лувре?

– Либо ты сдираешь занавески, либо с нас с тобой сдирают кожу и вешают на окна вместо них – третьего не дано, – замогильным голосом произнес отец.

Кожи Мише лишаться не хотелось, больно уж ему она нравилась, да и занавески из него выйдут некачественные, худые, перед людьми неудобно.

– Прости меня, пап, – вытер проступившую слезу парень. – Ну не хочу я ремонтами заниматься, не мое это. Я на сцене хочу быть, – горе-строитель оттер паркет и стал собираться, попутно заказывая такси.

Отец все это время молча смотрел на поникшего сына – будущего интернационального преступника, а когда пришла пора прощаться, вместо руки протянул сыну шпатель.

– Я постараюсь без жертв, – произнес осипшим от страха и слёз голосом Миша.

– Да какие жертвы! Иди, вымой инструмент, будем домой собираться.

– То есть как – домой?!

– А вот так. Мы здесь закончили.

– А как же занавески?! Лувр? Кожа?

– Это на другом объекте, я вчера его без тебя закончил.

– Так ты что же, специально меня разыграл?!

– А ты думал, в мать артистом пошел? Хех, да чтоб ты знал, я в твоем возрасте Гамлета играл, Раскольникова, даже Анну Каренину пару раз пришлось. Меня на все спектакли брали, но платили только обещаниями и театральной мебелью. Потому и пришлось в отделочники податься. Хотел и тебя образумить, да вижу, что без толку – принципиальный рукожоп вырос. На, возьми, – отец достал откуда-то из кармана увесистую пачку купюр.

– Это чё? – спросил шокированный откровениями родственника Миша.

– Моральная компенсация жертвам актерской игры. Шучу. То, что ты заработал на калымах за последние пять лет. Решил, что ты деньги на ерунду потратишь, вот и откладывал для тебя. Поезжай в столицу, покоряй большие сцены.

В песочнице всё серьезно

– Петр Аркадьевич, вы сегодня как будто сам не свой.

– Ой, Алена Викторовна, и не говорите! С самого утра голова кру́гом идет. Представляете, в кашу вместо изюма мне сегодня чернослив положили!

– Ужас какой! И что, съели?

– Нет, разумеется, пришлось плакать. А вы знаете, как я это не люблю.

– Знаю… А я вот без плача никак, чуть что – сразу в рев.

– Это все потому, что зубы у вас сейчас активно режутся, не берите в голову, попробуйте пожевать лопатку или карандаши, еще слюнопускание хороший эффект оказывает. Но это, скорее, нетрадиционная медицина, тут больше дело веры. Передайте лучше мне вон ту формочку.

– Пожалуйста.

– Благодарю.

– Всё сидите? – подошел к песочнице мальчуган в перепачканных землей и каким-то мазутом шортах. Из носа его медленно стекала зеленая сопля, которая, кажется, совсем не создавала ему неудобств.

– Сидим, Эдуард Вениаминович, что же нам еще делать. Вот куличей налепили, будете?

– Нет, я на диете. Пойдемте лучше на карусель, мне одному ее не раскрутить, помощь нужна.

– Карусели – это так тривиально, – лениво вздохнула девочка, покусывая лопатку.

– Как хотите, мое дело предложить. А крапиву бить пойдете? Она в этом году знатная выросла, кусачая, – смотрел он с надеждой на паренька в песочнице.

– Алена Викторовна, вы не против? – обратился малыш к своей подруге, после того как снял очередную формочку и получил на выходе идеальной фактуры цилиндр.

– Это ваше дело, мужское. Идите, я не в обиде. Только, ради всего святого, возвращайтесь и попросите Эдуарда впредь вытирать сопли, у меня аллергия на неаккуратность и непотребный вид.

– Благодарю. Засим откланиваюсь. Я скоро.

Петя вприпрыжку добежал до скамейки, где сидел материнский коллектив, наблюдая за своими чадами. Там он выпросил свой игрушечный меч и радостно поскакал в сторону куста с крапивой, которую с особым пристрастием уже побеждал Эдик.

К Алене тем временем подсадили нового члена клуба любителей фигурной лепки, который сразу же, пропустив церемонию знакомства, начал демонстрировать девочке свою коллекцию игрушечных машинок, которых у него был целый карман.

– Это вот мелседес, а это ламболгини, а это танк! – гордо показывал он свои любимые модели.

– А куклы у вас есть? – любопытствовала Алена, не прекращая лепить несъедобные пирожки из сыпучих ингредиентов.

– Есть Железный человек и Халк!

– Халки девочкам неинтересны, вот если бы…