скачать книгу бесплатно
– Петруня! Эй,…Ковин! – один из них признал родню.
Петруха, понукая коня босыми пятками, голый до пояса, в мокрых портах, выехал на берег с криком:
– Агеша, братуха!
Обнялись, христосовались, перекинулись новостями о житье-бытье, о родных, о сродниках. Аггей с насмешкой бросил:
– Е-ет вас Воронцов?
О строгостях в Воронцовской тысяче знали все в войске.
Петруха засмеялся:
– А лучше под хорошим мужиком лежать, чем под пьяной бабой.
– Но… ты…
Чуть до драки не дошло меж братовьями. Но тут сотники с криками и матами стали собирать ратных, гнали из воды – весть о приезде Воронцова разнеслась по тысяче.
Хлынул ливень. Воины тащили упиравшихся коней – громыхала молния; натягивали на мокрые тела рубахи, порты, сапоги; холопы, увязая в липкой жиже, тащили кольчуги, железные шишаки, наспех, под проливным дождем одевали на господ брони, седлали коней, подавали оружие.
Воронцов был в тысяче своей как отец родной. К его строгости привыкли. Он не терпел пьянства, беспутства, карал жестоко, но и милостников около себя не держал; что требовал от других, то исполнял сам, и о каждом ратнике заботился особо. Все, кто на Ведрошской битве головы своей не жалели, были отмечены тысяцким в реестровых списках, а также отдельно убитые, чтобы вдовы их и дети могли получить золотую царскую землицу.
Прошлой осенью Державный своим повелением изъял земли Новгородского архиепископа и отдал их в награду за службу детям боярским. Много было зла с дележом тех земель, неправды и лихоимства. Это от того, говорили благочестивые люди, что великий грех отнимать церковные земли. Многие воеводы и тысяцкие, поддавшись греху сребролюбия, утеснили простых ратных, присвоили себе лучшие богатые села и угодья. И детям боярским из тысячи Воронцова было чем хвастать перед иными – их тысяцкий не только сам проследил за праведным дележом, но и, часто бывая в Москве, не ленился потрясти непроворных дьяков, выправить грамоты на землю. Многие из тысячи были привлечены воеводой к строительству Великих Лук, а это давало и особый доход, и выслугу перед государем.
* * *
Косые теплые струи полосовали ратников, дробились на шеломах, но уже и тишал дождь, гроза унеслась за окоем и полыхала на западе яркими изгибами света.
Михаил Семенович, весь мокрый, глядел с коня, как сотники строят воев – крик, ржание конское, грохот ливня сливались в одно – и не мог уяснить себе, отчего на душе у него так беспокойно. Узнав о приезде Великого князя Василия Иоанновича, Михаил внутренне содрогнулся. Все мысли, которые он гнал от себя, вернулись. Если Василий Иоаннович призовет его к себе, что надобно делать? Михаил ясно понимал, кому он обязан окольничеством: Василий-Гавриил подбирает верных людей; и Воронцов должен ноги ему целовать, служить теперь как верный пес за косточку. Иной дороги нет. Он, Михаил, – простой сын боярский[13 - Бывало, что «дети боярские» по бедности даже продавались в холопство. Задолжал, разорился, проигрался, а поддержать, выручить некому, нет знатной богатой родни], каких десятки тысяч в царском войске. Он обязан своей ратной доблестью выслуживать средства к пропитанию. Это дети князей и бояр могут выбирать свою судьбу, никому не кланяться – ибо за ними стоят родительские неотъемлемые вотчины, поддержка рода. Михаил тоже был сыном Великого боярина, первого советника рязанского государя. Вот и то, что был. А теперь он никто. Он, Михаил Воронцов, обезодрел[14 - Стал чужим, нет ему там ни одра, ни приюта] в отчем дому. И чего ему ждать? Отцовой смерти?! Потом ехать к старшему брату, клянчить «деревеньки» или умолять мать выделить ему что-либо из своей доли? Надо смириться. Расплатиться за свой грех сполна. «Итак, ежели поглядеть, тебе много дадено…» тысяцкий, окольничий… Иди, благодари, кланяйся. Может, проси воеводство, заискивай перед тем же Холмским (до самого Великого князя ух как высоко!). Гордость! Под епитрахилью каялся, и не мог! Не мог, не хотел, как не хотел тогда заделаться хозяином доходной жиротопни. Внутри была такая пустота – напиться ли, пуститься во все тяжкие… И только мысль об отцовом прощении держала в крепкой узде. Прощении – не для жизни, а для смерти.
«Погас мой свет, и тьмою дух объят
Так, солнце скрыв, луна вершит затменье
И в горьком, роковом оцепененье
Я в смерть уйти от этой смерти рад»[15 - Петрарка]
Был пир. Тысяцких представляли Великому Князю. Василий Иоаннович поглядел на Воронцова, и тут же отвел глаза. Зато старинного приятеля отыскал Севка Юрьин. В новеньком алом кафтане с золотым орлом на груди, в щегольских остроносых сапогах – сотник личной великокняжеской охраны. Приятели обнялись, расцеловались.
– О тебе тут чудные вещи говорят, – засмеялся Всеволод, – не пьешь, постишься, всех чураешься. Гляди! Люди не любят, когда они черненькие, а ты один бел – белешенек!
Больше и перемолвить не успели. Великий князь вышел на крыльцо и Севка соколом кинулся строить, заушать своих молодцов, а Михаилу следовало отправляться в ратный стан к своей тысяче.
* * *
Добро быстро возвернулось к Воронцову. Уже полгода как служил у него Никитка. И не было более преданного и радетельного холопа, нежели этот безусый парнишка – юноша, у которого и борода-то не хотела расти, и весь он был щуплый, маленький, боязливый. Зато где оставишь Никиту – там он и будет. Никогда с иными стремянными зубы не скалит, позабыв о хозяйском коне; не приляжет, не передохнет, пока одежда Воронцова не будет вычищена, улажена, пока не проверит пуговицы все, прошивы в сапогах и подошвы. А уж дорогой воронцовский иноходец мог бы Никиту тятею звать, если бы умел говорить.
Никита все еще нес тяжелую епитимью, возложенную на него требовательным иереем Фомой. Он и сейчас усердно бил поклоны в своем закутке, когда далеко за полночь приехал Воронцов.
В темноте ползли черные тучи, ветер выл и бухал в намет, возвращалась гроза… Воронцов пробыл весь этот вечер у захворавшего сотника. Никита тут же бросился раздевать господина, Михаил Семенович дернул плечом:
– Не надо. Я сам. Иди, коня…
Никитка ломанулся к выходу, и лоб в лоб столкнулся с гостем.
– Вашему дому здорово, чтоб от меня бабы одних девок рожали… Еб… пока отыскал тебя, свет Михайло Семеныч!
Севка улыбался всеми зубами.
Всеволод притащил с собою корчагу самого худого холопского пива, сброженного так, что от одного духа его лошадь копыта отбросит. Налил себе и Воронцову по высокой стопе.
– Давай, Иосиф Целомудренный, приняла бы душа, а брюхо не прогневается!
И саданул полную. Михаил только губы омочил.
– Не… так девок не е-ут. Знаешь, о тебе уже что не болтают только… Не пьешь, по бабам ни-ни…
В серых глазах Воронцова блестели искорки. Он задумчиво смял хлеб, покатал его в пальцах:
– Да плевать мне… Я должен вернуться…
– Куда вернуться?! Бельский говорил, что отец тебя принял вроде…
– В себя вернуться, Всеволод, в себя. Жить так, как я жил до Наливок, по-христиански.
Севка какое-то время глядел на своего старого приятеля. Налил, выпил:
– И баб не…
– Не, – улыбнулся Воронцов.
– И давно ты так монахом живешь?
– Я обещал себе. От обещания своего не отступлюсь.
Глава 12 Строительство Великих Лук
«… Все, что может рука твоя делать, по
силам, делай; потому что в могиле, куда
ты пойдешь, нет ни работы, ни
размышления, ни знания, ни мудрости…»
Книга Екклесиаста 9,10
Еще зимою по санному пути потянулись на Великие Луки обозы. Было завезено 14 700, а потом еще 10 000 кирпича, три тысячи бочек извести, 5 000 коробов песка. А там пригнали из Москвы рабочих лошадей, да народу – не просто мужиков, от сохи оторванных, а древоделей, каменщиков, кузнецов.
– Видно Михайло Семеныц не по гостям цю зиму шатался, – с одобрением сказал Умойся Грязью своему набольшему.
Сухой на это только крякнул, потер прыщ на носу.
Карп Сухой сам в эту зиму съездил в Москву. Был с Джованни у Аристотеля.
Так и пошло – поехало, покатилось с Божьей подмогой.
Воронцов явился на Великие Луки сразу, как схлынуло половодье и дороги только – только просохли. За разоренным городищем синели леса, с неба сыпались птичьи трели, погодка стояла чалая – снег да грязь. Тут на Михаила Семеновича и посыпалось – того нет, и этого недочет. Снова он ездил в Москву, возвернулся, привез что надо, опять в Москву ездил – теребил дьяков, пришлось даже Ивана Бельского просить своим именем племянника государева потрясти тягучее приказное болото.
В помощь по денежным расходам тысяцкому был даден дьяк Приказа Большой Казны Суморок Путятин. Много лет служил Суморок у Федора Курицына в Приказе Посольском, заведовал тратами на приём и житьё послов иностранных. Место это было маленькое, незаметное, жалованья чуть. Суморок приворовывал, конечно, и завидовал лютой завистью дьякам посольским. Те – белая кость – многие из знатных обедневших родов, за свое справное посольское дело получали из рук Державного немалые деньги. Федор Курицын дьяков посольских жаловал – и те были песьи преданы ему.
Путятин, хотя и не разбирался в тонкостях межгосударственных дел, не знал иностранных языков, не читал книг мудреных, мнил себя не хуже иных, и исподтишка злобился на Курицына. И вот святые угодники помогли – случай представился – Путятин подслушал разговор Курицына с одним из дьяков о датской принцессе Елизавете, порченной девице, которую сватали за Василия – Гавриила. Путятин донес о том Траханиоту.
Вот он – момент в жизни, который стоит только найти, схватить его, не побояться, а уж дальше поедешь с ветерком. Путятин получил от Траханиота такое награждение, что смог и сыну свадьбу сыграть, и еще про запас осталось. Правда, Курицын через некоторое время попёр Суморока из Посольского Приказа, но и тут Траханиот помог – пристроил Путятина и сына его Гришу в Казну. Тут уж не зевай. На таких вот назначениях, как строительство крепостницы, – только зажиток себе и делать!
И тут тоже повезло – строительство возглавлял ни воевода бывалый, а молодой неопытный тысяцкий. Некоторое время Путятин наблюдал за начальником своим: суетится тысяцкий, во всё сам влазит, с Сухим и Джованькой какие-то все мудрёные разговоры ведет. Даже в Москву по каждой надобности сам мчится: ей Богу, молодо – зелено, смех один! И калита у тысяцкого, видать по всему, лишним серебром не отягощена вовсе! Одет скромно. Ни перстней золотых, ни цепи венецианской, ни холопов многих. Стремянной ОДИН! Щуплый да жалкий, разве такие стремянные у знатных боярчат бывают?!
В общем, хоть Суморок Путятин и не был начитал в логике Демокрита, но вывод о Воронцове сделал правильный. И, не утруждая себя дальнейшими подходцами, подал Михаилу Семеновичу роспись расходов, увеличенную без стыда в три раза. Воронцов потер лоб, и как-то весело, совсем по-юному поглядел на Путятина:
– Не многовато ли будет, дьяче?
Суморок Григорьевич очень обрадовался этой улыбке тысяцкого. Он тоже так любил, по-честному, без уверток. Делать дело, так делать, а не ходить вокруг да около лисьими тропами.
– Нет, – отвечал дьяк серьезно, чтобы сразу утишить все опасения молодого неопытного, – ты уж на меня положись. Я всё и улажу, и никто знать не будет. Главное, дуром не переть, а так… тихо…
Путятин глядел на тысяцкого успокоительно, даже немного заносчиво, с высоты многих годов приказной работы. Одна мысль дьяческая решала, чем бы еще приободрить, успокоить юного, робкого тысяцкого, а другая подсчитывала барыши.
Воронцов молча взял старое гусиное перо, потряс чернильницу и, вымарав в грамотке путятинскую сумму, поставил правильную цифру.
Дьяк зыркнул на испорченную грамоту и злость его взяла – «ишь ты, боярчонок спесивый!».
– По правде, Михаил Семенович, жить, – сказал раздраженно, – палат каменных не нажить!
– Зато у меня подушка под головой не вертится.
Вот и врага себе заимел тысяцкий!
Но строительство шло. По замыслу Аристотеля Великолукская крепость должна была образовать два кольца укреплений – собственно «крепости» – земляного вала с высоким и широким острогом, с деревянными башнями (в них проезжие ворота) на углах, опоясывающей город по обеим берегам реки Ловать, и «Детинца» – внутреннего каменного укрепления, место для которого было избрано на левом берегу Ловати, напротив острова Дятлинка.
Строительство шло. Насыпали земляной вал, вбивали в образовавшийся вокруг крепости ров могучие деревянные сваи. Уже было намечено место для двенадцати башен, и в их основании заранее, тайно, стали прокладывать ходы для внезапных вылазок и разведки. Тут и Джованни не подвел – стал для муроля Сухого правой рукой. Видно недаром он был учеником Аристотелевым.
Строительство шло. Дьяк Путятин после того разговора старался не раздражать тысяцкого, усердно исполнял работу свою и терпеливо ждал, когда молодой рубака угомонится и надоест ему, ратнику, перечитывать ночами рябящие в глазах столбцы цифр. Откуда же было знать душе приказной, что Михаил Воронцов истинный сын Семена Ивановича, неустанного радетеля, полагавшего, что добрый начальник должен самолично знать и понимать каждую мелочь во вверенном ему хозяйстве. К тому же тысяцкий, чтобы пусто ему было, быстро уразумел, что все дела решаются не тут, на самом строительстве, а в Москве – матушке. И мотался туда частенько, найдя подходы и прикормив нужных людишек в Земском, да Холопьем Приказах, да в Казне, да на Пушкарском дворе, обойдя таким простым оборотом многоумного Путятина.
* * *
Щеня нагрянул с доглядом на Великие Луки нежданно – негаданно. Явился с толпою чиноначальников, псарей и собак, въехал в обезстененный город и сразу стал орать, всем недовольный.
Сопровождавшие воеводу тысяцкие, дети боярские, приспешники и холопы заполонили наместничий двор. Вышел навстречу Щене сам князь Андрей Федорович и по своей всегдашней манере всех любить, стал звать «света ясноглазого, Данилушку Васильевича» во хоромы свои. Щеня насупился косматым лешим, забурчал:
– Где этот? Воронцов где?
Петюнечка, Зайчишка и Жданчик по слову наместника кинулись искать. А промеж тем хлебосольный наместник усадил гостей за столы, потчевал.
Но Данила Васильевич опечалил Андрея Федоровича – не отпробовал всех яств. Спешно, дожевывая куски, за Большим воеводой вскакивали сопровождавшие его.
– Ну, пойдем, поглядим, что да как, – Щеня, будто вепрь, из под косматых бровей уставился на Воронцова.
Когда подъезжали к городу, Щене показалось, что сделано очень мало. Но теперь, проходя по возведенному валу, осматривая заложенные основания башен, становилось ясно, что работа совершена большая – и всего-то за несколько месяцев!
И, главное, крепостница была иная! Щеня, опытным взглядом военоначальника оценил и аристотелевский задум с нижними стрельницами и нырами. Между двумя башнями возводили городню. Сухой стал объяснять. Кто-то из воевод сказал:
– Дак на Выборге такое было!
Воронцов шел позади всех. Поддевал носком сафьянового сапога соломинки и камушки, словно все это его не касалось.
Наконец, оглядели и место будущего Детинца, где уже был вырыт ров под основание, высились горы кирпича, и тоже вовсю кипела работа. Щеня обернулся к Сухому, и сказал с насмешкой:
– Справно дело! Видно добро вас тут Михаил Семеныч блажит. Хорошо вам при нем зело. Вот и городня растет… А мне ж ты в лицо кричал: «не могу, не знаю»! Так как он вас? В рядок раком ставит и колышком своим тычет, али по одному в горенке где тишком имеет?
Щеня был знатный сквернослов. От его соромных речей, бывало, и матерые мужики алели. Сухой – муроль плюнул от такого стыда и пошел себе прочь под громкий хохот веселого воеводы.
Глава 13 Сестра богоизбранной царевны
«От Господа направляются шаги человека;
человеку же как узнать путь свой?»
Царь Соломон
Четвертого сентября совершился брак Великого князя Василия Иоанновича с девицей Соломонидой из рода Сабуровых. Митрополит Симон венчал молодых в Успенском соборе и «бысть радость великая, и в людях ликование».
Окольничий Михаил Семенович Воронцов присутствовал на великокняжеской свадьбе в числе иных царедворцев и был пожалован к столу.
Михаил снова приехал в Москву уже после Покрова, чтобы уточнить у Аристотеля некоторые расхождения в чертежах. Увидеть гениального мастера было сейчас не так-то просто. Чтобы Михаил делал без старых наливковских друзей…
Аристотель сильно болел. И по велению Державного мастеру отвели покои в самом царском дворце. А государев дворец – это святая святых, сюда так просто не придешь, не скажешь: «А ну, позовите-ка мне Аристотеля – фрязина».
Ветер полз по крышам кремлевских теремов. Михаил оставил коня с Никитой недалеко от храма Николы Льняного, а сам пешком пошел к кованной решетке царского дворца. Паренек из сотни Севки Юрьина провел Михаила Семеновича на задний двор, убежал и вернулся, сообщил важным шепотом:
– У государя.
– Я сожидать буду.
Наливковец пожал плечом: мол, что смогу, сделаю.
Поёжившись от пронзительного сырого ветра, Воронцов приготовился на долгое стояние, и скучающим взглядом стал смотреть, как суетливой мурашиной жизнью копошиться царское подворье. Как и в любом большом хозяйстве, здесь работали мастерские, различные службы, юрились холопы, что-то носили и сгружали с телег, распоряжались вездесущие дьяки. Вот прошли толпою иконописцы с подвязанными гайтанами волосами, с руками, измазанными въевшейся краской. Вот откуда-то с крыльца вывалился черный лупоглазый гусельник, он вел в поводу мухортого медведя, грызущего мосластую кость.
Царский деревянный дворец за собором Архангела Михаила представлял собой несколько отдельных хором, связанных между собой переходами и галереями. Особые палаты были у Царя Иоанна, особо жила царица София Фоминична с детьми, особо Великая княгиня Елена Стефановна с сыном. И у всех свой двор, свои бояре, дворские, ключники, свои службы и мастерские, свои дьяки, своя чадь.
