скачать книгу бесплатно
– Что за Митя Толмач?
– Его еще кличут Герасимовым по брату. Знает пропасть языков, а латынь лучше самого Цицерона. Новгородцы с братом оба. Брат его, мних, служит иеродиаконом у архиепископа Геннадия. Митя этот и библейские тексты с латыни переводил и трактаты многие.
Бельский рассказал еще Михаилу, что Герасимов ездил по повелению владыки Геннадия в Рим и во Флоренцию.
Рассеянно крестясь на святыни, Бельский здоровался с княжатами и боярчатами в дорогих шубах, в красных остроносых сапогах, расхаживающих по монастырю. «Там редко увидишь кого другого, как только детей бояр и важных вельмож. Их помещают туда, чтобы отдалить от дурного общества и научить наукам и благонравному поведению» – писал иностранец о Чудовом монастыре.
Монастырь Михайлово Чудо в Хонех был детищем великого митрополита Алексия и основывался как оплот православной мудрости. «Верь, что бы понимать» – говорил блаженный Августин. Христианские богословы считали, что высшая цель разума – обоснование религиозных догматов, и поэтому в монастыре собиралась научная библиотека, велась переписка с афонскими иноками, составлялись философские труды. Ученые монахи переводили на русский язык творения арабских, древнееврейских, персидских, сербских, болгарских, греческих мудрецов. Здесь спорили о наследии Платона и неоплатонизме, об истоках ереси жидовствующих, о всемирном зле…
Бельский и Воронцов миновали разобранную ныне церковь Чуда Архангела Михаила, монастырское кладбище, новый храм Алексия Чудотворца и в дальнем закоулке у засыпанных снегом келий притишили шаги. Тут было покойно, не сутолочно, как на общем дворе, на крестах орали вороны.
Из кельи навстречу гостям вышел невысокий мужичок с облым ровнехоньким пузиком. Он осторожно нес свое бремя, будто вот-вот ему родить, смотрел с прищуром. Воронцов удивился, что это и есть тот самый знатец, любомудр.
Герасимов поклонился.
– Поможешь латынь освоить, – повелел ему Бельский.
Герасимов снова молча поклонился, его усы, будто мышиные хвостики, зашевелились, и он сказал:
– Дал бы ума, да у себя недохват.
– Что?! Ты с кем, сука червивая, разговаривать вздумал?! – взъярился Бельский, – окольничему, сыну боярина Воронцова… за честь должен…
Михаил рукою остановил друга, отвел его в сторону:
– Я сам…
Видно было, что Герасимов ничуточки не испугался княжеских угроз. Стоял и умными, любопытными глазами обозревал молодого окольничего.
– Я заплачу, – сказал Воронцов.
– Дозволь спросить, господине, – Герасимов сцепил пальцы под брюшком, – а почто тебе латынь? Из мудростяжания али по надобности какой? Загружен я зело от владыки Геннадия… Коли бы в другой час, али попозже…
– Попозже мне незачем.
И Михаил просто, без чванства, рассказал о своей трудноте, чем сильно подивил Митю – толмача. Толстяк сначала долго смотрел на сына боярского, потом аж глаза прикрыл, потер. Очи у него были красные, слезящиеся от долгой писчей работы.
– И думаешь, что внидешь? Поймешь? Латынь… Что латынь?! Аристотель – сосуд великого разума…
– А я не глупее.
Герасимов чуть не засмеялся в ответ. Потом вдруг посмурнел лицом и вид его переменился. Несмотря на это смехотворное тело беременной бабы, Воронцов увидел перед собою человека думающего, мыслителя.
– Ты рассуждаешь, будто философ Мирандола, – сказал Герасимов серьезно.
– Я такого философа не знаю.
– Итальянец. Фрязин. Написал трактат «О достоинстве человека». «О дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет!».
* * *
Снегу в Москве навалило до самых окошек. Снег лежал везде – на кокошниках церквей, на кладбищенских крестах, на непокрытой голове юродивого, что, прихрамывая, брел по каким-то своим делам мимо Приказов к храму Христофора великомученика. А в келье Герасимова жарко топится печка и настырно пахнет свежим хлебом и кожей старых пергаментов.
Воронцов быстро сошелся с Митей Толмачом. Митя, происходивший из самых низов – жизнелюб, обжора, болтун; и потомок Вельяминовых, осторожный в словах, ограниченный в еде, строгий и вдумчивый тысяцкий. Удивительно, как два эти столь разных человека понимали друг друга и даже сдружились по любви к премудрости Божией. Герасимову теперь тяжело стало брать с «Миши» деньги за ученье. Он покусывал мышиный свой ус, вздыхал, говорил, отодвигая кошель с серебром:
– Знание – дар Господень, Михаил Семенович. Всевышним дается, и за передачу другому грех мзду брать.
Тогда Воронцов отвечал тем громоподобным рыком, от которого ратники на поле Ведрошской битвы понимали, что легче им погинуть, чем не выполнить приказа тысяцкого:
– Не тебе даю. Детям твоим. И все.
Митя, кряхтя, прятал серебро под брюшко.
Погруженный в латынь, Михаил меж тем насмотрелся и наслушался в келье Герасимова всякого. Дело в том, что владыка Геннадий, неутомимый борец с ересью жидовствующих, до того как стал Новгородским архиепископом, много лет игуменствовал в Чудовом монастыре. Поэтому сия обитель и стала той кузницей, где ковали научное опровержение ереси, готовили ей сокрушительный отпор. Толстяк Герасимов часто потирая руки говорил довольно:
– Carthaginem esse delendam![6 - (лат.) Карфаген должен быть разрушен.]
В келью Герасимова почасту заходили ученые иноки Чудового монастыря, приезжал и близкий человек царицы Софии – Георгий Траханиот. Рукописи, подготавливаемые Герасимовым, чел и сам игумен Симонова монастыря Вассиан Санин, родной брат Иосифа Волоцкого. Приезжали иноки и настоятели других обителей, обсуждали, спорили, помогали Мите советами и нужными ему книгами.
Но занятнее и чуднее дневных бесед были разговоры, что велись в келье Герасимова по ночам.
На «трапезу души», где пиют «нектар умной философской беседы» собирался небольшой кружок врагов: Георгий Траханиот Малый, Иван Беклемишев Берсень, дьяк Федор Жаренный, и сам печатник царский, начальник Посольского Приказа Федор Васильевич Курицын, и еще его брат Иван Волк и священник Максимов.
Воронцов, как-то ненароком задержавшийся в келье у Мити дольше обычного, был поражен, увидав этих людей вместе. То, что борьба между защитниками православия и жидовствующими идет уже не на жизнь, а насмерть, было ясно даже такому далекому от дворцовых интриг человеку, как Михаил. После заключения Василия – Гавриила, после венчания Дмитрия Внука на царство, после казни Ряполовского и опалы Патрикеевых должна была наступить окончательная и кровавая развязка. Что же тогда заставляло этих людей собираться тайно, мирно беседовать, спорить?! Неужели любовь к ИСТИНЕ?!
Михаил замер в своем углу с книгою на коленях, испытывая смутное желание одновременно уйти и остаться. Он даже упустил начало разговора. Кажется, Иван Волк (острые уши его действительно торчали по – волчьи) ругал тех своих собратьев, кто, осознав правоту нового учения, слишком рьяно стали избавляться от икон, нательных крестов – прилюдно топтать их, жечь…
– Не в том ведь дело, есть у тебя крест на груди или нет, есть ли иконы в доме… Какой ты человек – вот в чем дело! Лентяй или труженик? Есть от тебя польза людям или нет её?
– Богу все равно до ваших тягучих служб и молебнов, до ваших поклонов перед иконами, – раздался в помощь брату гармоничный, немного хрипловатый голос царского печатника.
Царский печатник Федор Васильевич Курицын сидел, удобно опершись локтем о край стола – среднего роста, осанистый, красивый. Волос у Курицына был с легкой проседью, как и ухоженная небольшая борода. Даже побитый оспою нос не портил этого благородного лица.
– Бог дал человеку полную свободу! Действуйте… – сказал печатник твердо, уверенно, – Только лентяи стоят часами в церквях и клянчат у Бога успеха в делах, помощи. Иди и работай! У меня нет лишних часов на слушание умилительных псалмов и покаянных молитв!
И в полной уверенности человека, знающего, сколько пользы он принес государству, Курицын сказал:
– Вы только и твердите о добрых делах, о любви к ближнему. Вот вам мои дела и моя любовь к ближнему: годы без войны, полные народу волости, не разоренные, не сожженные ратными нахождениями, сытые люди, не боящиеся завтрашнего дня.
Михаил настороженно слушал этот голос и, с неприязнью к себе, понимал, что в чем-то он согласен с еретиком, верит ему!
Михаил перекрестился.
– Да и сапожник любой, лучше, чем в церкви стоять, лишнюю пару сапог стачает, – как бы умаляя похвальбу собой, добавил Курицын, – или заболел кто – не молебен нужно петь, а помочь страдальцу, быть около… лекаря доброго искать! И выздоровеет.
Курицын замолчал, устало перевел плечами и вдруг сказал с жаром, страстно:
– Вы ведь мужи разумные! Неужто, не видите, каким создал Бог человека? Сильным, разумным! Если бы Бог создал человека для молитвы, для бесконечного покаяния – он бы и сделал его слабым, спокойным, тихим. Да оглянитесь вокруг – каковы люди! Сила льется в них через край. Мужик один может столько пшеницы вырастить, что себя, семью свою накормит, тиуна и боярина! Где тут слабость?! О других рассказать? От того и говорю вам – яснее белого дня – что весь Новый Завет – ложь! Не может человек так жить: ежеминутно укорять себя в грехах, любить всех, даже врагов! Отдавать последнюю рубашку и подставлять вторую щеку – не может! Свою жизнь нужно прожить рационалистически.
Курицын говорил горячо, но очень спокойно, властно.
– Поэтому мы и говорим, что человеку нужно исполнять только десять заповедей, – вмешался Иван Волк, – они будут держать человечество в узде, не дадут его силе превратиться в разрушающую силу. И в тоже время не являются обузой свободной воли, действия!
Десять законов понятных всем. Даже древние греки, римляне, другие народы исполняли их, не зная Моисея. Потому что десять заповедей – основа любого хорошего государства. Государства, где люди почитают Бога, уважают родителей, старших, не убивают друг друга, не крадут, не посягают на чужих жен, не обманывают друг друга и не желают завладеть чужим. Всё!
Иван Волк говорил братними словами, даже обороты речи у него были такие же. Он только журчал тише, как ручеёк проникал в душу.
– А все эти мелкие «грехи» – усмехнулся оратор, – дело твое… склонности твоей, жизненных обстоятельств. Никому нет вреда, если ты горд или чревоугоден или на женскую красу падок. Только не на чужую жену! – засмеявшись, поднял палец Волк, – Чужая жена – это чужое добро!
Его смешок поддержал только Максимов, красавец, о котором говорили, что он тайно сожительствует с Еленой Волошанкой. Герасимов задумчиво поглаживал пальцем сучок на столе, маленький Траханиот смотрел на Ивана Волка и тоже улыбался, но сожалительно, как бы сочувствуя ему.
А Михаил снова перекрестился. Как слажено говорят – верно! Полторы тысячи лет прошло с той поры, как Господь Иисус Христос был на земле, указал путь – а изменились ли люди?! Все так же чревоугодничают, гордятся, обижают ближних, прелюбодействуют и в мыслях и на деле… Будто и вправду не приходил Бог на землю, не взял наши грехи на Себя…
Михаил почувствовал, что ему стало душно, нехорошо.
– Государству не должно быть никакого дела до того, что ест и пьет отдельный человек, с кем в постели тешится, о чем думает, – продолжал Иван Волк, – лишь бы он исполнял законы общего жития. И тогда всем будет хорошо.
– Узаконить грех[7 - Узаконенный грех – то, что мы видим сейчас: прелюбодеяние, разводы, аборты, мужеложство, эвтаназия. Когда-то человечеству станет выгодно узаконить прямое убийство, воровство… На этом пути нет остановки.]? – осведомился вздернув к верху маленькие ручки Георгий Траханиот. В воздухе закачались его розовые четки. Он долго молчал, умный грек, слушал, стараясь не возмущаться, но больше уже не мог выдержать, – И …и… мужеложство узаконить тоже?! – воскликнул возмущенно.
– Да. И мужеложство, – царского печатника даже этим нельзя было смутить. Что, мужи – братия, носы воротите? Есть это в жизни! Да! Во Флоренции[8 - Во времена Возрождения гомосексуализм был так распространен в Италии, особенно во Флоренции, что во всей остальной Европе гомосексуалистов называли флорентийцами.] вон, во всей Италии, у турок в гаремах мальчики… Да, Георгий Дмитриевич? Да и у нас. Все вы еще несколько годов назад с князем Ряполовским младшим раскланивались. А ведь вся Москва знала о его забавах. Нечего ханжески нос воротить! Я другое спрошу – кому плохо было от его забав?!
– Кому плохо?!
Это спросил Беклемишев, царский посол, дипломат. Иван Беклемишев – Берсень был годов тридцати, сын знаменитого Никиты Беклемишева осуществлявшего для Державного связь с Крымом. Иван Берсень по стопам отца успешно исполнял посольские поручения Державного и был любим царем, имел немалый вес в Государевой Думе. Он походил на молодого тощего медведя – густо покрытый волосом, топорщащимся в рукавах и вырезе рубахи. Михаил сначала подумал, что прозвище Берсень[9 - Берсень (тюрск.) – крыжовник] пристало к Беклемишеву за эту мохнатость. Но позже понял, что Беклемишев по норову своему был колюч, остер на язык, каждому колол глаза правдой.
– Кому плохо? – во второй раз спросил Берсень, поглядев в упор на Курицына, а потом вскользь на Волка, – А становись, Федор Васильевич, рачком, снимай портки, мы тебя посношаем! Тогда скажешь – плохо тебе аль нет?!
Воронцов еще секунду назад и представить не мог, что прегордый царский печатник может смутиться. От слов Берсеня всем стало противно – вот так, когда не в словесах, а на себе попробовать… Курицын передернулся брезгливо, дзюбый его нос стал больше, покраснел. Он собрался что-то возразить, но Берсень не дал ему.
– Да, скажешь ле – холопи. Что холопи! По-вашему брать, то у холопов и души нет… Ладно, Федор Васильевич, ладно… Тут спор особый. Но вот что я тебе скажу, милостивец мой. Грех, как вы говорите, мелкий, никому вреда не приносящий… Грех, он всегда грех! Грех – он никогда не бывает личным, он всегда рождает зло, отражается на тебе, на близких твоих и на иных людях. Из самого малого «невинного»
греха всегда вырастает большое зло!
Берсень замолчал. Ослабил ворот, расстегнув чудную пряжку в форме головы орла с высунутым языком, добавил тише:
– Ты все поясняешь нам, Федор Васильевич, как создать государство, такое государство, чтобы не было в нем зла. Чтем мы и Аристотеля об этом, и Платона. Римляне тоже хотели создать такое государство, чтобы каждый человек в нем был защищен от неправды, от разорения, от нападения врагов. И это надо. Мы, боярство, для того и поставлены Богом и царем, чтобы создать такое царство. Так. Но вот что мне на ум пришло…
Беклемишев посмотрел на Траханиота, на Герасимова.
– Будет ли человек счастлив без Бога?! По вашим десяти заповедям… В сытости, в довольстве, в мирной жизни… Ну разве неправду говорю? Сколько знаем – и в книгах чтем и так в жизни, окрест… Богат и достаточен – а что-то все дергается, ищет удовольствий, чего-то… Нет в душе покоя. А иной и в нужде, и в бедах – а сумел к Богу прилепиться – и такая чистота в нем, душевная тишина!
А ведь с Богом не соединиться по десяти заповедям, а только через Иисуса Христа и Его Завет. А Христа – то вы и отметаете…
Все молчали.
Нет, конечно, сейчас высокоумный царский печатник найдет и нужные слова и хитрые увертки, вспомнит нужную цитату из древних… Пусть…
На эти несколько секунд в келье Герасимова безраздельно царствовала ПРАВДА.
И Михаил не захотел больше слушать философских бесед, омрачать ум свой и душу. Он встал, в пояс поклонился Берсеню, поклонился Траханиоту, кивнул Герасимову, и, будто не видел иных соглагольников, натянул шубу и вышел вон.
Морозное высокое небо мигало звездами. Месяц тоже окоченел в вышине. Темнота закутала черным одеялом задворки Чудова монастыря.
Мудрствования философские, поиск истины… Михаилу как живой вспомнился князь Палецкий – Хруль, разговоры те… Лежал князь давно в гробу – голова отдельно, тело отдельно. Вспомнилась ворона в Юрьевом монастыре с крестиком на лапе…
Как эти умные, не плохие в сущности люди, живут без Бога?! Как они сами себя лишают Бога, а ищут добра? Не только для себя, но и для других…
Что Бог рядом, что вот он – здесь, Михаил знал так же рационалистически, как видел сейчас перед собой конюшню, железный щербатый засов.
Михаил вывел своего коня и выехал западными воротами монастыря.
Как эти люди не ощущают присутствия Божия? А он сам? В целодневных заботах, в латыни этой… вот только в церкви… или в долгой молитве. Как будто ты все бегал, бегал, что-то искал, на кого-то злился – и вдруг остановился, нашел, простил, возрадовался! Тишина и покой легли на сердце.
Глава 7 Большая Государева Дума
«Русский в словах горд, а в делах тверд»
русская народная пословица
Что такое Большая Государева Дума? Это Совет царя, состоящий из князей-бояр, бояр, окольничих и думных дьяков. Верхушка земли. Самая высшая знать московского княжества. С притоком под руку Иоанна Третьего князей и бояр из бывших удельных княжеств, Большая Дума превратилась в олицетворение царского могущества, утратила свою «думную» силу. Это сталось не только из-за властного единодержавия Иоанна Третьего, а потому что невозможно базаром решать государственные дела. Иоанн вырабатывал движение России с теми, кому доверял. А такая вот Большая Дума собиралась для приема послов, для утверждения общерусских решений.
Князья – бояре: Щеня – Патрикеев, Василий Холмский, Федор Бельский, Дмитрий Ростовский, Симеон Курбский. Бояре: Яков и Юрий Кошкины, казначей Иван Ховрин – Голова, начальник Земского Приказа Тучко – Морозов ….
Михаил вглядывался в эти лица, старался припомнить рассказы Плещеева об этих людях – историю рода, местнические счеты, родство. Сам Михайло Андреич сидел на нижних скамьях тоже в звании окольничего. Недалеко от него, тоже окольничий, – Берсень, кивал кому-то мохнатой головой. Воронцов остро ощущал свою молодость здесь – в окольничих сидели знаменитые ратными подвигами мужи, седатые старцы.
Дума поднялась. Бояре стояли в горлатных шапках (окольничие и думные дьяки входили в палату сразу с непокрытой головой). Все низким поясным поклоном поклонились государям. Иоанн воссел на престол. На два одинаковых престола поменьше Дмитрий Внук (одесную) и Василий – Гавриил (ошую). Все, кто хоть немного был знаком с постулатами христианства, должны были увидеть в этой троичности нерушимую связь неба и земли, Царя Небесного и царя земного.
Это, конечно, сразу и пришло на ум послу короля Венгерского и послу короля Польского, явившихся перед очами русского государя. В то время, три родных брата – Ягеллоны – занимали три престола: Польши, Венгрии, и Литвы. Александр Литовский просил братьев – королей ходатайствовать за него перед Иоанном. Кроме того, папа римский Александр Борджиа озаботился судьбою своего духовного сына и направил с послами письмо. С этого письма «святейшего папы» послы и начали свою молвь:
«Немилостивый род турецкий не перестает наступать на христианство и вводить его в крайнюю пагубу. Турки взяли уже два венецианских города – Модон и Корон в Морее, а теперь покушаются напасть на Италию. В таких обстоятельствах всем христианским правителям надобно быть в согласных мыслях. Общий поход христианских государей против турок задерживается единственно войною между тобою и Александром Литовским».
Венгерский посол говорил так:
– Если бы Александр Ягеллон взял себе жену у иного государя, то оттого бы была дружба и житьё доброе между этими странами. А что же творится? Ты – великий государь – воюешь с зятем своим и родной дочерью, отобрал у них уже всё государство. Верни князю Александру его отчины!
Михаил чувствовал, как липнет к телу взмокшая шелковая рубаха. Он невольно, прерывисто вздохнув, потянулся поправить тяжелый пояс из финифтяных пластин, повитых серебряной сканью. Волнение подпирало горло.
– А ежели не примешь нашего ходатайства, Великий князь, – венгерский посол посмотрел в сторону посла польского, ибо он говорил от двух держав сразу, – то братья – короли Ягеллоны станут войском помогать брату и княжеству Литовскому, из которого они все вышли.
«Война с Венгрией и Польшей» – пронеслось в мозгу Воронцова.
Тут по всем правилам огненного боя, после больших пушек вступили малые – Станислав Нарбут, чиновник Литовский, уточкой продвинулся к престолам Великих князей и растекся чистой латынью:
– Ты открыл лютую войну и пустил огонь в нашу землю, засел многие области Александровы и взял в плен гетмана Острожского и наших знатных панов, а они шли единственно для бережения литовских границ. Уйми кровопролитие! Большие послы литовские готовы ехать к тебе для мирных переговоров.
Михаилу казалось, что ему давит даже узел, в который были стянуты сзади рукава парчового охабня. Он украдом скосил глаза на Берсеня, на Плещеева – но все сидели беспристрастно и вовсе не волновались огненной речью литовца. Московская Дума потрясла сына рязанского Великого боярина мощью решаемых здесь дел. Эти люди, сидящие как истуканы в громоздких усыпанных драгоценностями и золотом одеждах, вершат судьбы мира. Мира не только между Волгой и Днепром, но и мира за Волгой – до далекой сказочной реки Амударьи, и мира за Днепром, и за Вислой, и за Рейном. Даже за Тибром и за Луарой откликнуться сегодняшние решения.
Воронцов поднял глаза и увидел посреди Грановитой Палаты Федора Васильевича Курицына. Государев печатник не держал в руках ни грамот, ни свитков, как баба – растеряха, собравшаяся на торг без корзины. Он стоял, разводил руками, и вздыхал. Четкая ясная латынь эхом раскатилась по палате:
