Геометрия побега. Стихотворения

Александр Петрушкин

Геометрия побега Стихотворения

I

Двойник

«Доеденный лисой собачий лай…»

Доеденный лисой собачий лай,подобранный – где лыжник леденцовый,на палки продевающий снежок —летит как тень с оторванной спиною,летит, сужаясь в эхо, тянет R,в дагерротипы встав наполовину —когда пойму и эту чертовщину —ты зашифруй меня скорей, скорей,чем эта необъятная странана клетку влезть почти по-черепашьиуспеет, путая следы сякой судьбой —что, если вдуматься – вопрос почти вчерашний,Что слухом видишь? – пса с собакой гулнеразличимы тёмной тишиною —и если лыжник только что заснул,лыжня его становится нороюширокой – как, бывает, снегопадрастёт над людом местным и неместным,когда его какой-нибудь бомжакв окошке наблюдает слишком честно.Рассыпавшись, вернутся, как фонтан,два тополя, запутавшись в кафтанахдетишек, что скребутся в рукаваху воздуха морозного. Как ранкане заживает голос тощий мой —доеденный, как время, ненадолго —бежит лисой с оторванной спинойи лыжник спит пока ещё негромко:когда – открывшись сбоку – ему богто в морду, то за спину мёртво дышит—не приведи Господь так долго жить,чтоб довелось – и вымолить, и выжить.

«О, воздух, ты, который позабыт…»

О, воздух, ты, который позабытв гусиной стае, ставшей моей плотью[почти что крайней], где Хироном сшити прожит маслянистою любовью.Бензина россыпью на негустой воде,на отраженье жжёном и тяжёломлежишь, как два любовника в траве,и шевелишь в ней узкой головою…О ты, который выжит и нашит,как туз бубновый на кленовой жабре,ты из меня – щеглом из тьмы – дрожишьи жабой голоса во рту тодлишь, что умираешь.

«Войным-война здесь, Катя, непогода…»

Войным-война здесь, Катя, непогодапо воздуху вползает запах йодапо тростнику китайскому – породарешает всё за нас, как за удода(о!) этот запах кухонный, пернатый,что отстаёт от до-стихов – как датыскажи ещё кому-то: «запах йода…» —и морщится [в нутро своё] природа.О, этот воздух (йэ!) катеринбургский:волной идут кретины на этрусков —во их главе Улисс [почти] маячит —он наблатыканый ХИММАШ переиначит.Здесь, на резиновых деревьях, спят наречья —как дым до дыр самим себе переча,И запах спирта вьёт в песочницах гнездо,растягивая жизнь до самой ДО.Храни, мой дым [почти что папиросный],царапины [а вовсе не вопросы]в коленках, сорваных когда войным-войнабыла ещё весома и больна —о, белый запах меж пустопорожних —нас обучил быть-лить неосторожный[всё больше в горло] [больше горлом] йодиз чернозёма как трава рот в рот

«Сидит обманкой в поплавке…»

Сидит обманкой в поплавкекузнечик нашей бытовухи —поклёвка ходит налегкеи лижет спирту руки,и рыбы светят из-под водмохнатым светом глаза,везут стихи во мгле подводживых три водолаза,сидят в прозрачной немотев каком-нибудь Тагиле,ладонью водят по водев неслышимом здесь стилев услышимом и там и здеськузнечике пропащем.Сидит обманкой в поплавке,что умирать не страшно,что если бог какой-то есть —то снег к Тагилу жмётся(от холода его слепой)в собачьи стаи бьётся.Там – говорящий поплавокменя обманкой лечит:чем ближе смерть – плотнее бог,чем наст – прозрачней речи

«Скрипящая пружина слепоты…»

Скрипящая пружина слепотывытягивает светом из нутраживотного февральской густотызамеса воздух – будто здесь горавсе семечки подсолнечные жмётв ладони додекретной темнотыу масляного временного рта —открытые для неба так пусты.Я выучил уральский разговортатарских веток, бьющихся в окно,скрипит пружина воздуха внутриозона. Начинается озноб —так начинает смерть с тобою жить,и разливает по бутылкам свет,и кормит жизнь свою по выдоху с руки,и зашивает снег сугробам в лоб.Иди же, мальчик, звуком поищиневнятный выход ангелу отсель —на лисьей горке плавают лещи,сверяя скрип дочеловечьих тел.иди же, мальчик, гендером иди,свистящим переносом словаряпочти что птичьего, его почав, почтивнутри гнездовья своего горя,по воздуху за богом приходи,и жуй косноязычие его —кому понятны ангелы твои,в февральском масле вяленые врозь?кому понятно, что мы говорим —разбитые на биографий лёд?Свет переполнил сумерки свои,чтоб боже правый смог усечь наш рот.

Деревянный вертолёт

взаимно тихо говоритиз досок сбитая зима:ты не умрёшь с тоски [с тоскине сходят] не взойдя с умаи всходы у дурных времёнкак входы в торфяные мглыоткрыты пальцами собакпещерных – до земли голыи деревянный вертолётбормочет дым из глубиныгорит по тихому как лёдиз нефтяного дна водыно не взаимны голосаиз досок сбитая зимавыгуливает смерть своюи лает будто снег в саняхей деревянный вертолётлетящий от зимы на светпотрескавшимся языкомкровавый слизывает следс лопаты лижет свой языккак пёс дурея от кровидо крови [разодрав животземной у жестяной воды]

Собачья голова

волен Гулливер в собакечто собака в Гулливерев суете и вере едутв некоем прощальном сквереа обратно едут людикак растения обвитымрамором и снежной крошкойпоигрушечно убитысшиты Гулливер с собакойи собака с головоютень проходит между ножницсизым веком на кускикамень ножницы водицешьют и гроб и рукавицынабирают в тень собакигулливеровой тоски

«И вот, придумав, что любим…»

Фёдору

И вот, придумав, что любимна свете тот, что богнебог —горит на кровяном огнетрамвай печальный без стихов:без рельсов заезжает онв дома, где нет ни этажей,ни жителей, и бьётся кровьстеклянных голубых стрижей.Светлеет в крове – богнебогпретерпевает, что простим,и ощущает здесь подлог —когда не рай, а всё же лимб,когда трамвай порожний спит,прильнувши краешку окна,когда с той стороны землиушедший смотрит на меня,с той стороны реки, с водысдувая свежей почвы вдох —приходит дно, приходит сыни срамно богу, что – не бог.

«На птичьем рынке – торфяной язык…»

Евгении Извариной

На птичьем рынке – торфяной язык —читавший арамейски – разумеет:поди налево, если не убит,поди направо – видишь: там светлеет.На каждый полумёртвый светофор,на всякий крестоцветный – без базара,как птица в клетке, по карманам вор:он кормится – прости – ему так надо.Исполнив эту глиняную печьи перечни свои опустошивши —поищешь свет, а он – ни там ни здесь,как зёма, из-под почвы тихо свищет.

«Сминая бумажную воду…»

Сминая бумажную водуНе дышит свинцовый карасьИдёт с той [почти по богу]по воздуху вверх накренясьон жабры свои не шнурует,шифрует под речь чёрный или если дорвётся до сушито верно поймёт, что он был,сминая, царапая оду,глазея в чудовищный страх,что с точностью неба не спорятв бумажных и рваных потьмах.

«Не раньше, чем начнётся смерть…»

Не раньше, чем начнётся смерть,жующая свой хлеб беззубый,не раньше, чем меня и впредьне встретит мент, и не разбудит,не вложит камень мне в глаза,а в губы – гул пчелиный долгий,я буду слышать голосатех, отъезжающих на лодке,тех, уезжающих вперед,сбросавших вещи в саквояжипоспешно в свалку, как щенков,так словно не успеть им страшнона этот длинный пароходи не имеющий причала,где б чайка, проверяя ротб/у-шный, отвердев кричаланевнятно требуя избы,сирени, от мороза ломкой,и замороженных глубинили хотя бы потной шконки,всплывут горящие гробы,и станет мне тепло на лодкеперегибающей в обрыв,где от встречающих так громко.

«И вот ещё, ещё немного – и начинается потоп…»

И вот ещё, ещё немного – и начинается потоп,сминая выдох у порога, чтоб спрятать в травяной носок,в полынной кости распрямляя [ещё не пойманную] речь[нагретой до кипенья] почвы, чтобы удобней было лечь.Так опадают воды … воды… как выдохи и пузырьки,и люди дышат словно овцы, дойдя до ледяной реки,и с ними дышит, улыбаясь, как старость женщины, звезда,ломаясь в темном отраженье на: да – и да – конечно, да —ещё, ещё её немного подержишь, выпустив с руки,а люди дышат, словно овцы с той глубины одной реки,сминая выдох у порога, в полынной кости копят тьму,чтоб говорить немного боле немногим меньше одному.

Колчак

У юной Росы КамборьоКлинком отрублены груди,Они на отчем порогеСтоят на бронзовом блюде.Ф.Г. ЛоркаСоски срезая ржавою метлой,стоит у входа с неба часовой —он машет медленной [как будто бы кино]рукой кленовой этим за спиной.Приветствует [не то чтоб вялый Омск]входящих и ведущих в эту осьполуслепых [двудённых, как котят}и в свой живот кладёт их, в ровный рядна блюдо под палёною корой.Ещё [как будто даже молодой]один из мертвецов, как водомеркасуёт наружу руки – типа, мелко.Метла проходит [вся в бушлате чорном]и слышит сиплый говор в коридорномнаречии фанерной коммуналки,и покрывается испариной [здесь жалкостановится по-лагерному]. Чёткийповеточный досмотр ведёт дозорныйи каркает из тёмного бушлата,и публика [немного виновато]расходится к кругах сосков молочныхмоей жены – кровавой и непрочной,и плёнка рвётся [как в кино – два раза],зрачки срезая с глаз [как бы проказа].

Ода на третий июльский ливень

Холодная вода, что вертикальна,стоит – шевелится – который день летально —садам – по горло – конопле, канаве[как бы избавишись от ангелов и правил,где я углом живу сентиментальным,себя не стою – от того и плачу,что нас не выдаст Бог, торчащий сбоку,торчу с водой, которой одиноко].Мои друзья с другого края/светаЗа мной следят [с отчизной неодетой] —со сволочью торчу, не накурившись,харчком сплавляясь с родиной и тризной.Прекрасна панихида будет этим,пернатым, голосящим, как петеликонюшни, обернувшейся в сараи[здесь понимаешь, что не надо рая —пока вода стоит над огородоми разбухает голосом чебачьимдревесный уголь – так,а не иначе

«Обиды нет…»

обиды нетбледнеет и темнеетхолодный садв 13 годуот георгиныжёлтые аллеи —как псы и кошкис воздухом в пахунаматываютмясо ледяноена костинеоформленных столбовгде газ по трубамкак ребёнок ноетно кажется емучто он поётпо остановкамкак ворона мёрзнети кутаетсяносом в проводахкалённых электричество[как в тельник]и топчет ночьдырявую в носкахобиды нета делится на троехолодный светзавёрнутый в садыи пчёлы спятщенками в чёрном торфезажавши в ртахкуски стальной воды

La mariposa de arena

То, что чудеснее речи любой,помнит, как бабочка [о] камень билась[вместе – с хранимой под сором – водой] —так и скажи, что она сохраниласьв тёплой смоле, как селенье в глуши,будто летая, латает подбрюшьебожьему небу – в котором дрожитбелым хитином хранимо снаружи.Но ничего не случается, чтоможет озвученным стать – переноснымсмыслом. За контур – усни, инженер,слесарь-сантехник бабочкам водным.Чувствуешь [?] – что эта бабочка внутрьсмотрит, себя разбирая до страха —словно из камня сбежала уснутьв тминых пустотах своих – там, где влаганебо построила – не по себебогу, что бабочке может присниться,то, что чудеснее речи, и снегв камне за ней продолжает кружиться.

«Передавая хлеб по кругу…»

Передавая хлеб по кругу,Как чайки гальку клювом в клюв —Мы говорили с жидким богомСвоих друзей, чужих подруг —Определёно и неточно.Из ямы в детстве и земле —Казался хлеб и мне порочным -Сгорая спиртом на столе.Передавал нас хлеб овальный,Прозрачный на зрачок слепца,Как гальку, как глоток печалиИ срез на пальце у жнеца,Он говорил за нас не дольше,Чем воздух бился у виска —В мякину обращая слово,Скрипела чайками доска,Скрипела этим жидким хлебомСвязав на мёртвые узлы,Как жидкий бог чужое телос таким моим.

Бессоница

Вывернув себя до днаэтой родины пустынной,возвращаешь благодать,благодарность и другиенищих сумерек детали,и бессонницу – с водою —выжимая свет на тени,где вернулся за собою,выжимая льда сухого —углекислый выдох в бледный,пролетарский, бля, посёлок.Слушаешь: [из шахты] медныйколокол – перевернувшись,ищет звук в своём обломкегорлышком безъязыковымон плывёт здесь с музой тонкойвозвратившийся, как блудныйсын в отцовскую могилу,с тощей бабою бесплоднойон плывет в пивную жилу,в купоросные разводысмотрит, в родины пустотывозвращает, к потной жажде,чтоб задать вопрос мне: кто ты [?]сын в отцовской яме роетязыком немного света,чтоб оставить всякой тварисвоё место без ответа.

«Но будто вся вода не здесь…»

но будто вся вода не здесьно будто уточка взлетелапалаты все превозмоглаи села рядышком у телакак пела здесь вода когдапернатый выходил народециз камыша едва дышаи глядя в небо как в колодецлежал и я меж сосен трёхи наблюдал как эти детигорят передо мной и тамиз вёдер говорят нет смертии жук июльский говоритперегорает в водомеркуи смотрит этот боже внизгде ртом ловлю его монетку

«С лицом как озеро лежать…»

с лицом как озеро лежатьоткрытым богу и пророкуи никого не износитьни ближнего ни дальних – вдохуеще прозрачная землякасается до половиныи даже в этом только явозможно как зима повиненхраню свою ещё винуи ей за всё я благодарени принимаю что живукак и потоп со всех окраин

«Листья слетают…»

Листья слетают.Как бы последние гнёзданебо покинет троянского[в яблонях с инеем] льва —старый мальчишкасидит на скамейке так близко,что не касаетсядлинным дымом меня.Только и будет теплымпортвейн неизбывный —что поцелуй первойдевочки там, где репей.Треск стеаринауглов можжевельника – троицагусениц жирных.С запрятанным в кожу крыломлистья летают [как быпокинуты гнездами].Благодаря этот дым,за которым ведом,старый стоит, как мальчишкатроянской всей конницы,и под копытом егорастёт новый дом.

«И ослепителен был свет…»

И ослепителен был светремня у самой-самой смерти –так не давался мне ответ,когда ей прибавлял отверстий,когда ей в кожаный хомутвтыкал я «жили-были вроде»,заглядывал в свою же жуть,конюшни путая с подводой.Лежал в песке и языкеи, ослепительнее русскихстреляя у земли махрыиз торфяных карманов узких,смотрел в её своё лицо,расколотое рыбной стаей,и ослепительное то,чем кожаный хомут мой станет,когда я этот свет возьмуодним глотком для перевоза —как стыд, который без меня,как смерть, останется бесхозным.

«Что близко мне? – скажи. Лежит…»

Что близко мне? – скажи. Лежитрека под спешкою забора —и тёлок местные коржи,и кулинарный запах бора.Такая тёплая земля,что тает, в СО2 сбегая,туда, где нет ни островкаи где обширны грани рая,и лает близкий, словно дождь —даждь нам насущное на днеси —на дне живущий ангел мой,он отражение завесил,он светом свет на тон закрыл,и лепетал творимый воздух,лепил, что я в ларьке убит,и понимая, что не поздно —я говорил ему в ответ,что рай начнётся, будто волос,у сына моего в вискеостанется понятный голос,понятный мне или ему —и в этом видится причина,что ветер режет мандарин,когда его еще не видно,что человеческий языкмной отдан на границе рая —и я живу ему в ответи [как всегда] не понимаю.

«Знаешь [?] косяки у неба голубиными глазами…»

знаешь [?] косяки у неба голубиными глазамисмотрят как светляк тревожитдревеса и спит меж намикак лежит в песок уткнушись между галькой и травоюкак живёт в моей подошвеи клюёт её с двойноюмоей пайкою ужившись в косяке уткнутом в небов уточке ковчега делит он со мноюпар от хлебаи светляк дым расчекрыжит чтобы голубь вышел тёмными читал себя в газете справа снизувдоль колонкитам где небо от оливы вовсе и неотделимознаешь [?] косяки у небавёслами скрипят отлива

«Вот чугунная баба…»

вот чугунная бабаи кормит онагрудью прижатойполна и единаи наливаетсярыбой до днапухлая с голодувоздуха льдинавот на заборевисит как живойбывший фотографмгновенье запомниввот как топорговорит он со мнойвот эта бабаменя и не вспомнитбудто еловуюстружку смахнуввстанет на утротеперь не со мноюкто-то другойно уже за менягруди чугунныепальцами тронуви задрожитрасправляясь животбабы кормящейживыми соскамии зазвенитчерный грач изнутриперьями мясомдышащим меж нами

Hijo pródigo

Так ты крути круги печали,наездник воздуха – с верандзаходит гость и грудью впалойон ищет, как навек пропасть,как не вернуться с фронта в этот,таджиком занятый, свой дом,как вырастить на коже нечто(возможно холм).Наездник всей богемы нашей —он помнит, как коса прошлапо головам у маргиналови жизнь прошла,ушла давно за половину,за распитой язык-стакани от сирени, как волк, дикойгудит титан —он воду греет чёрной бани,он говорит, как Пушкин, нам:крути, верти свои печалипо головам,наездник, воздуха глашатай,почти что холм,отставший от своих же братий,спи языком.

«По эту сторону болезни…»

По эту сторону болезни,как скукой скроенный медведь,мёд ловит знак [своей ладонью],стоящий на слепой воде.Знак, несуразный и горбатый,непретворямый в слога,стоит коленями средь рябипрозрачнейшего живота.По сторону сию болезни —баюкает и холодитего, как будто только-толькоон начал по воде ходитьНасквозь, в растянутой рубашке,и три-четыре рыбакав кустах, как волки, зашибаюти ищут – где же здесь река,где эти стороны болезни,чтоб отражались лица их,а знак стоит на отдаленье —как воды круглые, затих.Затих, как будто будет что-то —незамиримое, как зверь —то, что воркует в знаке тонко —как пчёлам нежное медведь.

«Вот странные люди…»

Вот странные людив зарытые двери идут —ни имя не вспомнитьни шорох, что эти поймут,как падает времяиз малых прорех,и бабочкой бьетсяо лампу своючеловек.Вот бабочки странен полетили страшен – пойми —что вскоре мы ляжему ней на пороге – кольни[продольную душуеё] в свои кости вложи.Вот странные людиидут через ночьлошадьми,и лошади ноздри шевелят[как смертность] хрустяти кормят седыми соскамилюдей, как котят.И кормится их разговоруходящими в дверь:спросить – не ответятони, что горит в листопадеза зверь.

«Колеблется ли свет…»

Колеблется ли свет,подвешенный на трубахпечных в домах ночных,шагающих в стадахна водопои тьмы,сколоть колодцам губыза страх увидеть насв протянутых руках,в местах густой воды,которой древо просит,склонив свои четыреживотных лика в дым,где дом шагает в воды,в которых вырос лосем,как осень, обнажаячетыре головы.Колеблется ли светиль колебим подсвечник,или рука егодержащая дрожит —за мною ходит лосьи дерево сквозь кожурастёт, как светлячок,в четыре стороны.

Щегол

Кому-нибудь покажется: ты спишь,в отверстия у сна сопишь, свистишь —щеглиный голос, полый, как сова,начавшись ночью, но едва-едвапритронешься к нему, и улетит.И там, в подполье, ласково болит,и кажется, что обретает мясощекотный голос в ивовом заборе,он вышел [как впервые] из Миасса,чтоб перейти, как марсовое поле,всю скважину бездомного замкаи спрашивать потом: как там, на воле?Ты – опыт сна. Кончаешься, как голос,и продолжаешься, как слух и собеседниквсем мёртвым языкам, лишенным смысла,зато красивым, как и все руины,и крынка разливается в молочныхтелят, которые плывут на белой льдине,в телят, которые [как речь твоя] неточны.И если ты взмахнешь: рукой? крылом ли? слухом? —то мир изменит снова наши лицаи голос гол, почти как ожиданье,и думает: кто и кому здесь снится?Точнее – где? Сиди же на заборе,даруй мне свист, отверстие, подполье,любого сна подвал, квадрат [почти, как птицу,что удивлялась нам, способным мнитьсято отраженью на слепой воде,то водомерке в зрячей полынье,в той половине мира, где идётлюбой щегол и лица спящих пьёт].

«То, что лежало на ладони…»

То, что лежало на ладони,хрустело яблоком на свет[глазной] распахнутой пчелою,как донник, павший на столе.Сгорает кожа восковая,как лепет нас клюющих птиц,в ребёнке под столом сужаясь,и донник говорит: простись,на дне у неба, прижимаясьплотнее к темени кругов,я слышал, как с меня снимают[как с древа яблоко] засов.Там я лежу на дне у света —пока расходится волна,хрустящая, как волн пометкина ткани тёплого ствола.И чем мне светит скатерть эта,когда в хруст руку протянув,взлетает яблоко [глазное],пчелу и донник взявши в клюв?

Колодец

Руслану Комадею

Ты всё провожаешь свои голограммы в шиповника ад,который в себе вышиваешь, на память, как линию рваную рта.Гляди – просветлеет колодец, и гонят быков —ведь рай это полость – беда ли, что мал? Это всё.Чтоб хлеб подавал бледный знак – что в твою Чилябонь,как малое стадо пришел телеграф – но уволь! —там гонит колодец быков, как бы кровь чистотел,шиповник растёт через звук, меж своих же ветвей.Есть мокрый двойник у быка. Он – колодец, он – чист,растет из шиповника, с горлом, разрезаным вниз.Светает двойник, как фонарь, освещает свой рай,где гонят быков, чья спина распрямилась в трамвай,врастая в шиповник. И больше не вправе стоять —шиповник, колодец и бык в свои ветви летят.

Рисунок

повис над нами пловец синийпевец одышки и гомеравокруг посмотришь много глиныа остальное всё – химераключи скрипят внутри у скважинкак будто женщина полнамужчин и Бога по порядкувыводит в озеро онаи за пределами пристанищгудит солёный звук дождянаверное и мы дождалисьпловца фонарного в костяхключи скрипят внутри у скважинкак будто женщина полнамужчин и Бога по порядкуи грудь её как смерть – тесьмаи у рисунка вот такогосверчок под сердцем замолчитчтоб слушать как Гомер с Химеройпод глиной слушают ключиключи скрипят внутри у скважинкак будто женщина полнамужчин и Бога – в женском платьеидёт навстречу ей волнаи покидаются причиныеё открытых берегови смотрят внутрь её мужчинысоображая: кто из трёх

«Так вырой же тьму из могилы…»

Так вырой же тьму из могилы,чтоб – как колыбель —качалась она средь стеблейпредрассветных стрижей,сгоняемых скрипом сосныв навесные углы,стучащейся с нашейпрозрачной, как мы, стороны,что вырыла наси лопаткою птичьей звучитнад каждой цикадой,как будто хозяйка бренчитв прихожей костями, детьми —разменяв лишь лицо, а не цвет,начавши с конца,поскольку сначала нас нетни в кадре, ни в клюве,ни в этом фонарном бельме.Как будто есть тьма —мы себе ковыряем бельёСтоим у сосны между бёдер,поднявшихся в свет,кроша в темноту, то, что[после прошедши] кольнёт.

Диалог

Порезавшись крапивою сухой,ты дышишь, удивляясь расстояньюс её молчанием, и спелый перегнойземле передаёт своё дыханье,крапиву он роняет в небеса —и верится пока ещё крапиве,что есть в её молчании леса,строения (и что немного кривывсе эти построения её),что дышит Бог в рыжеющий затылок,что перегной когда-нибудь спасётпуская сок в какой-нибудь отрывок,в её порез, который, как языкзелёным хлорофиллом мокнетв горле,её порез с моим заговорит,и их молчанье долгое умолкнет.

«И вот ты раздвигаешь двойника…»

И вот ты раздвигаешь двойникачерез тростник, в котором он клубится,ещё туман [почти что не вода,а ключ от птицы, что ей не разбитьсядаёт возможность]. Говорит со мнойдвойник соломенный, садящийся на плечи,саднящий горло – вот, как божемой,тростник меня раздвинул вдоль и лечит,выращивает мокрое лицо, шагает по лицукак бы в печали, и август смотритпристально за мной —кутёнком, заблудившимся в причале,чтоб слышал я, как шелестит тростник,олений глаз закрыв наполовину,и мокрый, словно смерть, двойник журчит,меня [перед собой] как дно раздвинув.

«Свет кожу стирает дочиста…»

Свет кожу стирает дочиста —кто ходит на месте пустом?Его ремесло переносное,как бабе, вносить меня в дом.Внесёт и забудет на времяв среде голубиных людей,накинет на яблоню темень,царапая горло ветвей.Меня поцарапав однажды,как будто котейка, дом-шарвоздушной и смертною жаждойсмотрел, как (его ли?) душавыходит из яблока красногои светится, где за окномдом в стороны все расширяется,идя за своим молоком.Его ремесло непонятное,Как бабе нести меня в садГде пчелы звенят пузырятсяПод кожей, желая назад,где дождь вырастает из яблонии падает яблоней стать,где голуби клювом стараютсяпод кожей меня отыскать.

«Откроют листья золотые рты…»

Откроют листья золотые рты,зарубки оставляя в каждой щепкевоздушной [бог заточит топоры]и по воду пойдут – как будто бросилих этот август бронзовый в себя,по кругу холодящему ослепнув,своё изображение деляна хлеб и воду, прижимаясь к древуосеннему, зеркальному, как тьма,где птичий бог прибился к лесорубами загорелся [и язык принял] —как листья, рыбы в нём плывут по кругу,и открывают золотые рты,и немоту себе [как вещи] просят[листвяные], и срубы, и плоты,и август бронзовый в себе[как в вёдрах] носят.

«Вот осени пирог, как шар…»

Вот осени пирог, как шар,печёт Сентябрь. Из животаего вытаскивает дёрнзима, с которой он сплетёнчерез меня, через моивсё выжигающие тьмы,через позор и тишинумою, в холодную странуон пишет из меня письмо,печёт жену мою и дочь,как мягкий снег, мясной пирогон катит в шаре пред собой.Вот этой осени пирог —садись со мною, ешь со мноймой рай кромешный изнутри,с зимой забитый в сапоги.Кати меня земле под дых,как будто пёс оставил штрихна этой выжатой тропев сосущей птицу высоте.Скорми меня, Сентябрь, скормишарам, гудящим изнутри —подобно ульям и вагонам,нас покидавшим, как дорога,с которой осени пирогв кромешный рай глазеет мой.

Прогулка в августе

-1-Входя в мой дом, как тень остановись —на роднике, в котором прячет ключ[звенящий в связке] тусторонний сад,как август, спрятанный среди калиток туч.Ты не найдёшь – вот стой теперь, как тень,как бы вода, обретшая кувшина[пусть гипсовую] кровь – что тоже кров,[пусть речь] скрипящую из каждого мужчины.И длинный пёс берёт мой страх из губ[начавшегося с тени] листьепада,но [глаз не поднимая] видит он,как зреет камень в дурочке, и надовсего лишь – оглядеться и поднятьс земли свою [еще совсем не горсть]золы, что в птицу развернулась и пропала —как [между берегов повисших] мост.Входя в мой дом, припомни, что в меняобёрнут ключ от голоса и смерти,что в роднике, в уключине [не смят,но говорит] меж нами некто третий.-2-Входи в мой дом – пока ещё ты контур —как сад посмертный, не обретший плотность,как ртуть с ладони, склеванной вороной,переметнувшейся снежком в иную плоскость.Входи в мой дом нелепою наградой,скрипи в калитке, как дрова в сарае,чтоб контур становился этот ближе,чтоб знали мы, что плоть [и так] сгорает.Мой бедный родственник,двойник воды бинарной,свою ладонь в сад погрузи, как ликираздвинь воды колодезные створки,за мытые твои/мои ошибки.Входи в мой дом, с вещами разминувшись —за сквозняком следы не прибирая —пока ты контур для смертельной жизнии выглядишь как я [совсем банально] —Греми, как Данте в зимней погремушке,чтоб контур твёрже стал и нас однаждыоставил так, как оставляют сад свой —уткнувшись шкурой в шкуру,краем к раюводы, где [приближаясь к отраженьям]два контура свою же смерть теряют.-3-Мы потеряли смерть свою,которую – то я пою,то бабочка в ладоняху сада – что потонет.За садом тень его стоит,как дерево и запах лип[нелепое созданье,которое с названьемсвоим приобретает смерть].пока что мы учились петьпочти что соловьями[и думали, что сами]в ранете жили муравьи,и, расширяясь изнутрив пупе земном,как норы —они мастрячили нам дом,вокзал и сладкий тлиный комсовали в подъязычье[как будто дело в личном].И тень – нас потерявщи здесь —водила свет сквозь тёмный лес,как бабочка, что тонет,сверкая сквозь ладони.