скачать книгу бесплатно
и точно сойдешь с ума.
Если смотреть в окно,
то можно увидеть смерть,
которая в нас живет и нас
оживляет. Терпеть
себя не учись – когда
научишься – полетишь
мимо серых камней.
Не подрезай камыш,
чтобы гнездо иметь.
Трескается каблук:
встреча – наверное есть
тягчайшая из разлук.
Когда возвратишься в дом —
припомни хоть треть имен,
твой дом населивших: с другими —
сделай вид, что знаком.
Речь твоя, что вода
и вымывает тебя,
и, как прозрачный Протей,
ты ее плоть обретя,
выльешься скоро прочь
и потечешь в детей
и потому – не думай,
как будешь выглядеть. Сшей
рубаху, спали утюг
и заберись на чердак,
и заключи с артритом
своим кратковременный пакт.
Так и глазей в свой зрачок
и в темноте его
свернись, как когда-то кровь,
бывшая до всего.
«Первоначально будет ночь и отпечатки на вина…»
Первоначально будет ночь и отпечатки на вина
Бутылке тонкой – дым и сын, и сны бессмысленные. Дна
Не рассмотреть, а рассказать… шумел камыш… из камыша
Торчала ветка, и гореть вода спешила, не спеша.
Утяжеляла веки тьма. Стояла легкая тоска.
И смерть была – недалеко, а жизнь – близка.
Валгалла
Этот валяющийся шерстяной птенец в бледном балтийском штиле
теряется, когда смотрит на восток. После рассказов, в таком готическом стиле
завершающихся, вовсе не хочется спать, но если
ты иногда возвращался сюда, то вернешься снова – потому что – что Чехов, что Пресли,
вдавленный в чужие кости рентгеном с иглой,
никогда бы не расстались с такою веселой игрой.
Так как сесть на пароход без билета – можно, и зарвавшейся обезьяне —
необязательно помнить о пейзаже и саже, заблудившихся в дюнах воды или в кальяне.
В такие мокрые зимы только сигареты и руки, спрятанные в карманы,
имеют какой-то размазанный смысл, которого ждешь, как голодный – плесенной манны.
Вот (междометия) так же, и мне, выхристу, хочется, чтобы меня забрали,
и точно – еврейские такие базары и словари достали.
Вот она – твоя Валхала, маленькая, как и Боги
ее населяющие и уязвимые, если грызут ногти и поджимают ноги
под себя, как будущее твое – посмотришь и увидишь,
как вода аплодирует тому, кто к ней всех ближе.
Так блестит иней на камне, и клевещет камбала жаброй на воздух
и ты смотришь, потому что не слышишь – остук
тени своей о финляндские камни. Необязательно помнить имя свое и прочее – по цепочке.
Зрение автономно и когда нас уже нет – продолжается, даже если ты смят до точки.
Ну, так скажи, пернатый, как тебе гибель всего святого,
дрожь под коленками и в иных местах? – Времени с полседьмого
вчерашнего вечера – нет. И ты поднимаешься выше
того, кто на шпиле повис и видишь того, кто никогда не становится ближе.
И чиркнув спичкой, начинаешь девичьи разговоры. Все боги —
женщины, как бы не возражали они сами и их половины. Такие итоги —
протекают сквозь ладошки янтарным песком и танцуют по сумеркам стертым танго,
и теперь нам не двинуться дальше, скрытого в песочнице танка.
И ты смотришься в зеркальце, питая глаз амальгамой,
И Атлантида плещется – над Валхалой твоей – там, за герметичной рамой.
«Соседи твои снова ботают на самой отменной фене…»
Соседи твои снова ботают на самой отменной фене,
крысы липнут к столам, увязают в своих тенях:
чтобы тебя не обвинили в их языка подмене —
залезь на пальму или фикус в горшке, что стоит в просвещенных сенях.
Через месяц, два, пять, семь – (пустое) – начнется Декабрь:
ты выпьешь портвейна, болтая ногами с карниза,
забьешь косяк на (их всех) невозможных костях —
твоя виза просрочена – и ты пролетаешь на крыльях слюнявых стрекоз мимо каприза
этого ослепшего бога, расколотого пополам
окраиной и сокровенным: типа того, что совесть
стала свободой твоей – в смысле, тебя изрекла.
Так учишься даосизму – такая, как блин, испеченный мной, печальная повесть.
И ты го (во) ришь, как Мер (L) ин с волками и дикой кошкой,
и считаешь коннект изреченный – ложью —
постучи по дереву лба алюминевой ложкой
и услышишь, как воздух одушевлен – в дождь – прозрачной мошкой.
Через год, пять, десять, короче – жизнь – семечек шелуху
разметет расторопный дворник, а ты попадешь в уху —
и соткешь новую – не по себе? – судьбу,
о которой ты, само собой, в сегодняшней темноте не соврешь «бубу»
Нитки твои побелели не от стыда —
вообще-то мы все играем в туда-сюда,
и когда ты похож (похожа) на мессию
понимай сам-сама скоро встынешь в крутое, как дым сигареты, месиво.
Но мне интересно, что там смолчал сосед,
потому что уже ничего от сигарет
не осталось, и только слабая нить горит —
так ты слушаешь, как тень твоя с тобой в горизонтальной тьме говорит.
«Почти как по ладони сбегают (только мимо)…»
Почти как по ладони сбегают (только мимо)
холодные пароли и мимо – голоса…
и, кажется, что тень сползет неотвратимо
в окоченевший свет, трамваи, небеса,
стучащиеся в почву. Теперь – что невозможно:
читать себя по крови… и выпадет роса,
и пятистопным ямбом стучится в пуле Пушкин —
и пьет почти как ангел нас пес через глаза.
«Мать бессменно провожает сына в берегах…»
Мать бессменно провожает сына в берегах…
то ли кремний, то ли пулька на зубах,
чем сложнее, тем и проще был ответ,
тем плотней, в краях у тьмы, налит был свет.
Перекрестная рифмовка тут и там —
так пробродит слово по холмам.
Напиши бездарный палиндром —
привезут чужие люди в Танкодром.
Привезут чужие ангелы в кино,
мать твоим прибытьем скажет: «…но
в смерти, чем темнее – тем и выше был полет —
видишь, мать живет тобой наоборот».
Мы поедем сдуру на Сельмаш,
чтоб глазеть, как птицею этаж
предпоследний пробивается наверх,
ускоряя то ли тело, то ли бег.
То ли это мать нас провожает в берега —
то ли зреет прорезь в небе от чирка.
Мать бессменно провожает берега
В негорячие и водяные га.
Мы с тобою, жено, бродим по
Вытянутым в небо и в депо,
Поездам – и кто меня ведет
ржавый пес, а может ветра оборот.
Обрывается как лес и просека строка.
Мы узреем, только после, берега,
На которых мать стоит и влажно ждет
Этот кремний или сиплый дождь и дзот
Нарисуй меня крестом в пустой рукав.
Мать нас ставит, чтобы черный виноград,
Раздвигал нам ноги, и кресты
Ставил на сельмашевской груди,
Чтобы все пути вели над Первым из озер,
Так уходит наблатыканный позер.
Чем плотнее нас в Челябу дышит свет,
Тем прозрачней тьма и дифтерийнее просвет.
«Это смерть или жизнь всколыхнулась…»
Это смерть или жизнь всколыхнулась
костлявою девкой.
Запиваешь огни не дождем, но
безвкусной таблеткой.
И карябая воздуси языком, пальцем,
короткою спичкой,
нажимаешь на ввод мокрым хвостом,
то есть привычкой
своею франтишься, словно блатной
