У ступеней трона

– Я получил ваше письмо, ваше сиятельство, – проговорил Барсуков, удивленный сообщением Головкина и решившийся во что бы то ни стало разведать, что это за странный двойник его появился на петербургских улицах, – вы изволили писать, что у вас есть ко мне важное дело; извольте сказывать, я к вашим услугам.

– Да, да, верно, есть у меня до тебя дельце, почтенный, только дельце тонкое, нужно его так обделать, чтобы и комар носа не подточил.

Барсуков снисходительно улыбнулся:

– Извольте сказывать, ваше сиятельство, чай, вы меня знаете, а коли не знаете, так слыхали, что я всякое дело обделать смогу.

– Знаю, знаю, потому и позвал. Так вот, послушай-ка: знаешь ты княгиню Трубецкую, вдову, Анну Николаевну?

– Как не знать! Кто ж ее в Петербурге не знает?!

– Так вот, видишь ли, почтенный, нужно мне кое-что об ее жизни поразведать: как она живет, кто у нее бывает и кто бывает чаще, видится ли она с кем тайно и с кем, – словом, всю подноготную, да так разведай, чтоб от твоего глаза ничто не ускользнуло.

Если бы Головкин смотрел на Барсукова, он бы заметил, как по губам того пробежала насмешливая улыбка.

– Вот что, ваше сиятельство, – отозвался Барсуков, – все это мне сведать большого труда не составит, да и думается мне, что для того, чтобы такие пустяки узнать, как то: в котором часу княгиня встает или спать ложится да в котором часу из дому выезжает, – для этого, пожалуй, моей услуги вам не надобно. Стало быть, если вы за мной прислать изволили, так у вас дело поважнее есть, а посему извольте объяснить, для какой цели вам это все требуется.

Головкин вспыхнул.

– Да зачем же тебе, почтенный, цель-то мою знать?

Барсуков развел руками:

– Стало быть, нужно, если я про то говорю, а иначе, ваше сиятельство, гневайтесь или не гневайтесь, а я, покуда всего доподлинно не узнаю, и за розыски приниматься не стану.

Подумал, подумал Головкин, видит, что ничего не поделаешь, что приходится карты открывать, и объяснил, в чем дело, почему ему желательно за Трубецкой проследить и что ему знать хочется.

– Так вы полагаете, ваше сиятельство, – промолвил, выслушав его, Барсуков, – что княгиня влюблена, и желаете знать, кто ваш соперник?

– Да, да, именно это.

– Может быть, прикажете и убрать соперника, ежели он окажется?

Головкин задумался на несколько секунд и потом отрицательно покачал головой:

– Нет, нет, с этим погодим, это от нас еще не уйдет! Ты только узнай, кто он таков, а там видно будет, что с ним делать.

– Слушаю-с, можете быть спокойны, ваше сиятельство: не пройдет и трех дней, как я обо всем вам точный доклад сделаю! – И, почтительно поклонившись Александру Ивановичу, Барсуков вышел из комнаты.

XIII

В порыве страсти

Барсуков недаром считался прекрасным сыщиком. Не прошло и двух дней, как он знал решительно все, что так интересовало графа Головкина, знал о том, что лошади княгини Трубецкой сшибли на Адмиралтейской какого-то незнакомца, о том, что этот незнакомец провел три недели под кровом княгини и только недавно перебрался от нее на квартиру по Надеждинской улице, разведал о том, что этот незнакомец считается прислугой за будущего мужа вдовы, знал, наконец, и его имя, и его общественное положение. Как он обещал Головкину, он на третий день после разговора с ним явился к нему в дом и сделал вполне обстоятельный доклад о своих розысках.

Александр Иванович выслушал его, и пока он его слушал, его лицо то покрывалось багровым румянцем, то этот румянец сменяла мертвенная бледность.

– Так вот оно что! – сквозь зубы прошипел он. – Ай да княгиня! Отказаться от моей любви и полюбить какого-то проходимца! Фи, только этого и не хватало, чтоб моим соперником оказался мелкий чиновник из берг-коллегии! – И в его душе даже поднялось брезгливое чувство, но оно тотчас же сменилось взрывом страсти, и его охватила положительная ненависть к этому проходимцу, как он называл своего соперника, ставшему на его дороге.

Барсуков, опустив голову, исподлобья наблюдал за тем, как менялось его лицо, и в его полузакрытых ресницами глазах светилась ехидная усмешка.

– А он молодой? – спросил вдруг Головкин. – Красив? Лучше меня?

Барсуков пожал плечами:

– Говорят, что очень красив, но лучше ли вас, ваше сиятельство, судить не могу, так как я его не видел.

– Напрасно, нужно было бы тебе повидать его.

– Так от этого дело не замедлится. Квартиру я его знаю и хоть сейчас, если прикажете, повидать могу, предлог-то я всегда выдумать сумею… А только не все ли это равно – видели мы с вами его или не видели? Вашему сиятельству, кажется, гораздо важнее, чтобы не только вы не видали его, но чтоб его не видала и княгиня Трубецкая! – И гаденькая усмешка, точно пояснявшая затаенный смысл его слов, расплылась по его лицу.

– Да, да, – подхватил его мысль Александр Иванович, – нужно от него отделаться, но только как?

Барсуков поднял голову и загоревшимся, ставшим каким-то хищным взглядом в упор взглянул на Головкина.

– Ломать над этим голову много не придется, – сказал он, – только прикажите – и мы его уберем так, что о нем и памяти не останется.

Александр Иванович вздрогнул. Как ни был зол он на Баскакова, как ни ненавидел он его за то, что тот явился помехой его счастью, но холодный, жестокий тон, которым Барсуков произнес свою фразу, подействовал на Головкина ошеломляюще.

– Однако, сударь, ты, кажется, много на себя берешь! – промолвил он. – Ноне ведь не те времена, что были прежде. Правительница-то ведь не Бирон.

Барсуков отмахнулся рукой:

– Эх, ваше сиятельство, при чем тут правительница, при чем тут Бирон? Мало ли как и мало ли почему может пропасть человек? Чиновник берг-коллегии – птица не важная, и думается мне, что о нем никто справляться не будет; да и потом, что вам о том беспокоиться? Вам важно, чтоб его в Петербурге не было, а каким путем он из Питера исчезнет, мирно ли отправится, сидя в почтовой карете, в Москву или же, случайно задохнувшись в одном из наших каменных мешков, попадет в Неву, а из Невы в море, не все ли для вас это равно?

В Головкине происходила борьба. Каким бы грубым и злым человеком он ни был, но ему все же претила эта полицейская расправа со своим соперником. И, резко тряхнув головой, он отозвался:

– Нет, не соблазняй меня! Спасибо, что разведал, вот тебе за это два десятка желтячком, и ступай себе с Богом. Коли что нужно будет, коли надумаю я с этим сударем разделаться, так я за тобой пришлю.

Барсуков взял деньги, пожал плечами и, даже не сгоняя с своего лица презрительной улыбки, откланялся графу Головкину.

Когда за ним затворилась дверь, Александр Иванович прошептал:

– Это еще не уйдет, претит мне такая расправа. Попытаюсь, может, как-нибудь иначе выйдет. Благо и то, что я теперь в потемках не брожу и знаю, с какого конца мне за дело приняться.

Он резко хлопнул несколько раз в ладоши и приказал вбежавшему слуге тотчас же заложить сани, а когда сани были поданы к подъезду, он уселся в них и приказал кучеру ехать на Надеждинскую, к тому дому, где теперь жил Василий Григорьевич.

Баскаков был как раз дома, когда его слуга доложил ему, что приехал граф Александр Иванович Головкин и просит с ним свидания. Он тотчас же вышел навстречу неожиданному и неведомому гостю и страшно изумился, когда увидел перед собою того самого офицера, который несколько дней тому назад остановил его на Невском.

– Вы, сударь? – воскликнул он. – Или опять виною это проклятое сходство?!

Головкин ответил ему не сразу. Он был также донельзя изумлен, увидав пред собою двойника Барсукова, но, вспомнив о цели своего визита, придал своему лицу надменное выражение и резко проговорил:

– На этот раз, сударь, я уже не ошибаюсь, и мне нужно именно вас.

– Меня? – удивленно протянул Баскаков. – Но что же вам угодно? Я вас положительно не знаю.

Злобная усмешка вспыхнула в серых глазах Головкина.

– Да, но я вас знаю. Вас ведь величают Василием Григорьевичем Баскаковым, и вы состоите на службе в берг-коллегии?

– Совершенно верно, – уже серьезно ответил молодой человек, чувствуя, как в нем опять поднимается странная антипатия к этому совершенно незнакомому офицеру и раздражение на его тон, которым он говорил с ним. – Совершенно верно, меня зовут Василием Григорьевичем Баскаковым, и я служу в берг-коллегии. Что же вам, собственно, угодно от меня?

Его хладнокровие подействовало раздражающим образом на Головкина, и он вспыхнул от гнева.

– Мне нужно знать, – почти крикнул он, – в каких отношениях вы находитесь с княгиней Трубецкой.

Яркая краска залила щеки Баскакова.

– Странный вопрос, сударь! – заметил он, едва сдерживая поднимавшееся в нем волнение. – Неужели вы думали, что я вам отвечу на этот вопрос?

Упрек, ясно прозвучавший в тоне Баскакова, заставил Головкина совершенно потерять самообладание.

– Можете не отвечать, – грубо произнес он, – но это нисколько не изменяет дела. Я прекрасно знаю, что вы состоите ее любовником.

Кровь бросилась в голову Василия Григорьевича. Он инстинктивно сжал кулаки и сделал движение в сторону Головкина; еще мгновение, и он бросился бы на графа, не помня себя, но его остановило его обычное хладнокровие, его умение владеть собой даже в самые трудные минуты. Он отступил на шаг назад, скрестил руки на груди и проговорил немного вздрагивающим от все еще не улегшегося волнения голосом:

– Очевидно, сударь, вы меня очень плохо знаете, если осмелились сказать только что вырвавшуюся у вас фразу. Ваше счастье, что я не потерял силы воли, иначе вам было бы уже поздно раскаяться в своих словах. Но, хотя я и не имею графского титула, я вижу, что я гораздо воспитаннее вас, и потому, чтобы не раздражать меня более, чтобы не вызывать меня на новую вспышку, которая может окончиться очень печально для вас, я прошу вас, сударь, уйти, и уйти как можно скорее. Но, конечно, вы понимаете, что этого оскорбления имени женщины, которую я глубоко уважаю, я вам не прощу, и вы скажете моим секундантам, где мы с вами встретимся еще раз.

Головкин побледнел. Он совсем не рассчитывал на такой исход своего разговора с Баскаковым, и ему совсем не хотелось уйти, не доведя до конца этой беседы. Он тряхнул головой и отозвался с пренебрежительной усмешкой:

– Вы еще успеете прислать ко мне секундантов, но я, во всяком случае, должен пока объясниться с вами без посредников и надеюсь, что вы, как вы сами только что сказали, слишком воспитанный человек, чтоб нападать на другого иначе, как в честной схватке.

Василий Григорьевич страшным усилием воли подавил клокотавший в нем гнев и холодно ответил:

– Если вам угодно продолжать далее это неприятное объяснение, за которое мы с вами рассчитаемся с оружием в руках, то извольте, я вас слушаю.

– Вот видите ли, сударь, – начал после небольшого молчания Александр Иванович, – в чем дело: прежде чем княгиня Трубецкая полюбила вас, – а я не сомневаюсь в том, что она вас полюбила, – она считалась почти моей невестой. Я убежден, что если бы на вашей дороге, как теперь на моей, встретился соперник в обладании сердцем любимой женщины, то вы постарались бы удалить этого соперника, потому что нужно быть святым человеком, чтобы спокойно отказываться от своего счастья, а я такой святостью не обладаю, да мне кажется, что и вы не обладаете ею.

– Кто же вам мешает удалить меня с своей дороги? И о чем нам больше с вами объясняться? Вы меня оскорбили, я вас вызвал на дуэль, постарайтесь меня убить, и дорога к сердцу Анны Николаевны будет перед вами открыта. О чем же нам больше разговаривать?

Головкин пожал плечами и ядовито рассмеялся.

– Да, дуэль – это, конечно, прекрасное средство, – промолвил он, как бы раздумывая, – но кто же поручится мне, что судьба не изменит мне в нужную минуту и что вы убьете меня, а не я вас? И вот потому-то я и хотел объясниться с вами начистоту и предложить вам сделку совершенно иного рода.

– Какого же рода будет эта сделка?

– Вы, конечно, человек бедный, и для вас, я думаю, сумма в десять тысяч рублей представит немалый интерес.

Баскаков понял, какого рода сделку хочет ему предложить его гость, вспыхнул, но сдержался и с иронической усмешкой спросил:

– Что же, сударь, я должен сделать за эту интересную для меня, по вашему мнению, сумму?

– Ничего более, как только устроить так, чтобы княгиня Трубецкая забыла о вас.

Василий Григорьевич продолжал иронизировать:

– Но каким же образом я могу заставить забыть меня женщину, которая, опять-таки по вашему мнению, любит меня?

– Ах, боже мой, это так просто; вам стоит только уехать из Петербурга, уехать куда-нибудь подальше, например, за границу, к какому-нибудь нашему посольству… мне это так легко устроить.

– Да? Я в этом и не сомневаюсь. Но объясните мне, сударь, только одно: какой же вам будет расчет, заплативши мне десять тысяч и удаливши меня как можно дальше от невских берегов, умереть от моей пули или удара шпаги, смотря по вашему выбору, потому что – предупреждаю вас – как только я становлюсь к барьеру, я положительно горю желанием во что бы то ни стало уничтожить своего противника.

Увлеченный своей идеей, Головкин не замечал все время той явной насмешки, которая сквозила во всех словах, обращенных к нему Баскаковым. Ему казалось, что громадная сумма, которой он хотел ослепить этого мелкого чиновника берг-коллегии, заставит того забыть не только о дуэли, но и о княгине Трубецкой, и вдруг он услышал эту фразу, которая поразила его, точно удар грома.

– Но позвольте, – воскликнул он, – тогда о дуэли не может быть и речи.

– Вы так думаете? А мне кажется как раз наоборот: только о дуэли и должна быть между нами речь. Я достаточно наслушался ваших глупых предложений, и единственный ответ, который я могу дать, – это поехать домой и ждать моих секундантов.

Головкин понял, что он одурачен; кровь волной прихлынула к его лицу, и злобные огоньки забегали в его глазах.

– Берегитесь, сударь! – воскликнул он хриплым голосом.

– Беречься? Чего? Что вы меня убьете? Поверьте, что у вас гораздо больше шансов быть убитым мною, чем отделаться от меня.

– Берегитесь, сударь! – снова крикнул уже угрожающим тоном Головкин и чуть не опрометью выбежал из квартиры Баскакова.

Он не слышал раскатов звонкого смеха, который послал ему вдогонку Василий Григорьевич, но он и без того трепетал весь от злобы; эта злоба положительно туманила его мозг, перехватывала его дыхание.

– Погоди, щенок! – скрежеща зубами, шипел он. – Слишком много чести, чтоб я стал драться с тобой на дуэли!.. Я сумею отделаться от тебя и без этого. Ты слишком много возомнил о себе, а в этой ставке я совсем не хочу рисковать своей головой, когда могу выиграть игру без всякого риска.

Приехав домой, он чуть не бегом вошел в свой кабинет и тотчас же приказал крикнуть к нему казачка и послал его в Тайную канцелярию за Барсуковым.

Барсуков не замедлил явиться. Головкин платил щедро, а Сергей Сергеевич любил угождать щедрым плательщикам.

– Ну, сударь, – встретил Барсукова Александр Иванович, когда тот переступил порог его кабинета, – видишь, как скоро ты мне понадобился.

Хитрый шпион улыбнулся и проговорил:

– Я к вашим услугам, ваше сиятельство.

– Помнишь, о чем мы с тобой говорили?

– Помню. Я никогда ничего не забываю.

– И можешь это дело устроить? – впиваясь в сыщика загоревшимся взглядом и многозначительно подчеркивая свои слова, спросил Головкин.

– Того человека убрать?

– Да, да!

– Конечно, могу, никакого труда даже нет. Так прикажете убрать?

Легкая тень раздумья пробежала по лицу Головкина, но злая улыбка, искривившая его губы, тотчас же прогнала ее, и он резко отозвался:

– Убирай!

Лицо Барсукова вспыхнуло от удовольствия, он молча поклонился и тотчас скрылся за дверью. Судьба Баскакова была решена.

XIV

«Слово и дело»

Баскаков в тот же самый день или, вернее, в тот же вечер, когда у него был Головкин, не откладывая дела в долгий ящик, отправился к Лихареву, чтоб просить его быть своим секундантом. Лихарева он дома не застал, а его лакей Федор заявил ему, что барин уехал к господину Левашеву.

– А ты не знаешь, когда он вернется? – спросил Василий Григорьевич.

– Не могу знать, а только, должно быть, поздно, потому как ежели они к Дмитрию Петровичу отъезжают, так всегда говорят: «Ты меня, Федор, не жди и свету нигде не зажигай!»

Василий Григорьевич постоял несколько минут молча, раздумывая, отправиться ли ему сейчас к Левашеву, чтобы там увидеть Антона Петровича, или же переждать до завтра. Ему казалось, что он сделает большую неловкость, если явится нежданным гостем в дом своего противника, которого он ранил, но, с другой стороны, его почему-то потянуло к Левашевым. Хотя он еще не виделся с Дмитрием Петровичем, но убедился из слов Лихарева, что молодой человек, так неудачно скрестивший с ним шпагу на Царицыном лугу, будет безусловно рад познакомиться с ним, и теперь у него мелькнула мысль, что предлог для этого знакомства самый удачный, что не будет никакой неловкости, если он сейчас явится в дом Левашевых; успокоенный этим соображением, он отправился на Фонтанку.

И действительно, Левашев страшно обрадовался ему. Он дружески пожал руку Баскакова, окинул его теплым дружеским взглядом и проговорил:

– Большое вам спасибо, что зашли! Я давно уже просил Антона, чтобы он как-нибудь свел меня с вами, так как я глубоко виноват перед вами и до сих пор не извинился.

– Какие глупости! – отозвался Василий Григорьевич. – Уж вы-то, во всяком случае, ни в чем не виноваты, так как, благодаря моей шпаге, пролежали целых две недели.

– Да, да, это был ловкий удар, и он уже отчасти искупил мою вину, но все-таки простите меня за эту глупую ссору, которая, фехтуй вы хуже, могла бы окончиться очень печально для вас.

– Ну а раз этого не случилось, – весело заметил Баскаков, – так об этом и разговаривать нечего. Вы, надеюсь, не посетуете на меня, что я так поздно заявился к вам с визитом?

– Ну что же теперь за позднее время! И, наконец, я так рад увидеться с вами, что об этом даже говорить не стоит! – ответил Левашев.

Они уселись в том же кабинете, где в памятную ночь дуэли Василий Григорьевич разговаривал с Лихаревым. Прежде чем сесть, Баскаков бросил быстрый взгляд на портрет молодой девушки, висевший над диваном, и его охватило неодолимое желание во что бы то ни стало увидеть наяву милое личико, глядевшее на него теперь из рамки портрета и вызвавшее в нем с первой встречи чувство глубокой симпатии.

Левашев уловил его взгляд и заметил:

– Это – моя сестра. Вы с ней незнакомы, кажется? Да, я и забыл, – с добродушным смехом продолжал он, – что вам негде было с нею знакомиться.

– Вот и ошибся, друг любезный, – вмешался Лихарев, – Василий Григорьевич знаком с твоей сестренкой. Он познакомился с нею как раз в ту роковую ночь, когда ты лежал без сознания.

– Тем лучше, – воскликнул Левашев, – значит, вы встретитесь сейчас со старой знакомой. Маня должна скоро прийти сюда.

Василий Григорьевич, сам не зная почему, покраснел еще сильнее и, чтобы скрыть свое смущение, быстро заговорил, обращаясь к Лихареву:

– А ведь я только что у вас был.

Лихарев вопросительно поглядел на него.

– Какое-нибудь дело есть? – спросил он.

– Да, есть.

– Может, я вам мешаю, господа? – задал вопрос Левашев.

– О нет, нет, нисколько, – отозвался Баскаков. – Я буду даже очень рад, если и вы, Дмитрий Петрович, окажете мне ту же услугу, какую я хочу просить у Антона Петровича.

– Понимаю! – улыбнулся Лихарев. – С кем же у вас, сударь, столкновение вышло?

Василий Григорьевич развел руками:

– Да явился ко мне один господин, ни с того ни с сего нанес мне оскорбление, и я хочу вас просить быть моими секундантами.

Левашев удивленно расширил глаза:

– Да кто же господин этот? Незнакомый вам?

– До сегодняшнего дня я никогда его не видал.

– Так с какой же стати он к вам привязался?

По губам Баскакова пробежала легкая усмешка.

– Да ему, видите, не нравится, что я живу в Петербурге, ему хотелось бы, чтоб я был отсюда как можно дальше. Ну а так как я пока не имею никакого намерения уезжать отсюда, то мы об этом заспорили, и этот спор и приходится разрешать с оружием в руках.

Лихарев зорко поглядел на молодого человека, улыбнулся в свою очередь и спросил:

– А как фамилия этого человека, которому не нравится, что вы живете в Петербурге?

– Граф Александр Иванович Головкин.

Улыбка, появившаяся на лице Лихарева, расплылась еще шире. Он встал с кресла, на котором сидел, подошел к Баскакову и, нагнувшись к нему, шепнул:

– А хотите, сударь, я вам скажу имя вашей красавицы? Ее зовут княгиня Трубецкая.

Василий Григорьевич вздрогнул и испуганно поглядел на него.

– Откуда же это вы узнали?

Антон Петрович покачал головой и рассмеялся.

– Тут большого секрета быть не может, – опять зашептал он. – Головкина считали женихом княгини, и, следовательно, если вы деретесь с ним, то, конечно, только из-за Трубецкой – в этом никакого секрета быть не может. Ведь правда?

Баскаков молча кивнул.

– Так, значит, ехать к графу? – вслух спросил Антон Петрович.

– Да, я был бы очень рад, если вы согласитесь исполнить мою просьбу.

– Конечно, исполним, с удовольствием! Ты, Митя, понятно, не прочь?

– Напротив, я очень рад услужить Василию Григорьевичу, – откликнулся Левашев.

– Ну, так, значит, завтра мы и поедем к его сиятельству. А какие условия дуэли?

Баскаков пожал плечами:

– Как вызванный мною, он имеет право на выбор оружия, следовательно, об этом разговаривать нечего. Что же до общих условий, то у меня к нему нет слишком большой злобы, и поэтому я сам лично согласен драться только до первой крови.

– Ну, так и исполать[43] вам! – проговорил Лихарев. – Значит, Митя, так и сделаем; ты заезжай ко мне утречком, мы вместе и отправимся.

Баскаков пожал руки молодых людей, а через несколько секунд за дверью послышались легкие шаги, и в комнату, точно птичка, впорхнула молодая девушка, которую ему так страстно хотелось видеть. Маня вбежала с каким-то громким восклицанием, но, увидев незнакомого человека, тотчас же остановилась и удивленно взглянула на него.

– Разве вы незнакомы? – спросил Левашев. – Ты же его видела, сестренка.

Молодая девушка пригляделась к Баскакову и дружеским жестом протянула ему руку.

– Здравствуйте! Узнала! – воскликнула она. – Это – вы, убийца моего брата, из-за которого несчастный Митя чуть не отправился на тот свет? – И она даже нахмурила брови, все лицо ее как будто стало мрачным; но через секунду она уже звонко хохотала, и Баскаков, любуясь ее веселым, оживленным лицом, чувствовал, как симпатия к этой милой девушке все полнее и полнее захватывает его сердце.

– Я, может быть, вам помешала? – спросила Маня. – Впрочем, – быстро добавила она, – если и помешала, извиняться не стану и уходить отсюда не намерена. Вы, сударь, еще незнакомы с моими капризами, – улыбаясь, обратилась она к Баскакову, – так довожу до вашего сведения, что я страшно капризна, что в доме все пляшут по моей дудке и прежде всех Дмитрий Петрович. Не так ли, Митенька? – И с звонким смехом она подбежала к Левашеву, обхватила его руками и закружилась с ним.

– Будет, Маня, будет! – взмолился тот. – Этак, пожалуй, и до обморока докружиться можно. Ты лучше скажи, улегся дядя или нет?

– Папочка-то? Конечно, улегся! Ведь это вы только такие полуночники: десять часов, а вы все еще сидите. Папочка, как только десять часов, сейчас же в постель. Ну-с, Дмитрий Петрович, спит ли папочка или нет, это до вас не касается. Вы лучше скажите, хотите чаю или нет? Я уже велела собирать на стол.

– Ну конечно, хотим! – отозвался Лихарев. – Я только вот сейчас сидел и говорил: «Хорошо бы было, кабы Манечка догадалась нас чайком угостить, я ведь знал, что вы у нас умница».

Лицо молодой девушки покрылось яркой краской.

– Антон Петрович! – воскликнула она. – Вы как меня сейчас назвали?

– Как? Как вас поп окрестил – Манечкой.

– А кто же вам, милостивый государь, – состроив серьезную мину, заговорила девушка, – дал право называть меня Манечкой? Что я вам, сестра, подруга, жена?

При последних словах на смуглом лице Лихарева, постоянно бледном и редко покрывавшемся румянцем, показались багровые пятна. Он как-то смущенно улыбнулся и, разводя руками, ответил:

– Ни то, ни другое, ни третье, хотя третьим я бы с удовольствием вас назвал.

В глазах Мани вспыхнули лукавые огоньки, а на губах зазмеилась улыбка.

– Ого, – воскликнула она, – скажите пожалуйста! Я и не знала, что вы в меня влюблены. Только не на радость вам было бы, если бы я вашей женой стала, – едва сдерживаясь от душившего ее смеха, продолжала молодая девушка.