Доказательство существования

–Понимаешь, она смотрела очень выразительно. Я должен проявить добрую волю на сей раз.

Лыкова подошла с «Кристаллом» на следующий день после нашего с ней вечернего разговора. Началось с того, что мне позвонили из аспирантуры, надо было заполнить журнал занятий с руководителем и дать подписать Лыковой. Заполнил; за первое полугодие, как было видно, ей заплатили 62 рубля 50 копеек, за второе причиталось столько же. Но она не хотела просто так получить деньги, она усадила меня рядом, сделала строгое обиженное лицо и стала выговаривать.

–Я удивлена тем, что ты так поступил, отказался помогать товарищу. У нас все помогают друг другу.

Я говорил, что подобное – превышение заказов на меня – было многократно. Но наши аргументы как бы не пересекались, она твердила:

–Так нехорошо.

А я:

–Батурин поступает некорректно.

Она:

–Я вплоть до того дойду, что откажусь быть твоим руководителем.

Я понимал, что это просто угрозы, в ответ на мое выступление.

–Получается игра в одни ворота, – твердила она, – ведь все это мы согласились делать ради тебя – разрабатывать методики и прочее. Нам это не нужно.

Я слегка удивился. Но потом понял, что это опять же ее представление дел в однобоком свете; я не стал слишком сильно возражать на это, она говорила, что они могли бы прожить и без моих работ, как-нибудь выкрутились, как раньше.

–Сейчас уже другой уровень и требований и состояние дел в отрасли. Вы поймите, надо идти чуть впереди, – говорил я, она соглашалась, и снова возвращалась к своим «одним воротам», которые, по-моему, как раз в другую сторону обращены.

Внезапно Лыкова сказала:

–Я понимаю, ты, наверное, обиделся на что-то другое. Но с этим теперь все.

Я свернул на то, что устал от работы, Батурин сваливает все на меня, тянет с распределением. «Я хочу одного – более или менее равномерного распределения заказов». Она сказала – да, это я сделаю, буду распределять лично, на троих.

24

Назавтра я сидел в полудреме, у себя за столом. Внезапно какой-то толчок, импульс страха: что-то забыл! Тут же понимаю, что ничего не забыл, просто какое-то ошибочное ощущение; и всё же мозг силится доискаться до этого несуществующего забытого, с напряжением, и я чувствую, что сознание словно зацикливается в петле обратной связи. Стало страшно, вскочил, боялся закричать; усилием воли отогнал мысли, выключил. Кубацкая сидела, я боялся, что возьму вот так, сойду с ума. Страшило даже не само сумасшествие, а то, что они будут видеть это. Я вышел во двор института, старательно отгоняя мысли, не хотел думать, так как боялся этого зацикливания; но не думать невозможно. И я, трясясь, думал то о том, то об этом, а в основном смотрел и глубоко дышал. Что-то не так! Что-то не так, и все! Что-то не так со мной, с миром. В этот момент я понимал душевнобольных и сочувствовал им; как это верно – бывает боль душевная. Сердцебиение, легкий недостаток воздуха; мир я видел, словно накрытым тенью. Я долго ходил по двору, потом решил, что это просто физическое недомогание. Я боялся вернуться к столу, к книгам. Временами отпускало, и я наслаждался душевным покоем, расслабленностью; потом снова подступало сердцебиение, страх. Наконец вернулся, сидел с закрытыми глазами и успокоился.

Это словно рыба, думал я, через несколько дней; она всегда неосознанно стремится уйти в глубину океана, которая есть тоже она. И она там безмолвно плавает, натыкается на образы, то смутные, то яркие; на мысли. Рыба – это мое я. Моя рыба всегда любила блуждать в глубинах своего океана. (И она блуждала там иногда довольно продуктивно, кое-что вылавливала.) Но штука в том, что эта рыба на самом деле воздуходышащая; ей надо выныривать на поверхность, глотнуть воздуха, просто посмотреть, что там, на обыкновенной поверхности.

В те дни рыба моя вдруг испугалась глубин океана и не могла погружаться в них, а свет на поверхности слепил и болезненно раздражал ее. И она никуда не могла деться, дергалась то вглубь, то наверх, и всего пугалась. Интересно, что движения рыбы в обычном состоянии бесконтрольны и довольно бестолковы. Я пробовал установить контроль, заставить ее пойти в определенную сторону; но она очень скользкая, своевольная, не любит этого.

25

Тучи с Лыковой начали рассеиваться, она сказала мне:

–Я понимаю, так – ты просто переутомился. Так попросил бы два денька. Как же так?

–Поймите, я человек обязательный, и больше даже, чем кто-либо думает, болею об общем деле. Но я физически не могу тянуть все заказы.

В конце концов, помирились. Она намекнула, что в срочных случаях все же рассчитывает на меня; когда ехали в метро, заговорила о советах, защитах. Дело в том, что в нашем институте не было совета, и надо будет где-то искать совет. И ей самой, пока, невозможно быть руководителем диссертации, у нее нет звания старший научный сотрудник; но она постарается, конечно, это звание получить. Даже научно-исследовательские работы, получается, она брала для меня.

Потом иногда я с тоской думал об этом вранье, что НИРы берутся для моего развития; вспоминал, как она не пускала меня в аспирантуру. Возмущало ее подчеркивание, что я работаю на себя; бескорыстная; когда получает в три раза больше меня, и еще тянет со всех сторон.

Итак, год подошел к концу. Я сделал «Кристалл», сделали с Валей «Багет», написал Лыковой список сделанного за год. Она ездила к Генеральному заказчику, там пробивает очередную НИР (нужный мне, очевидно). Она схватила и еще одну НИР; подошла «советоваться» – брать ли? Мне он не нужен; подмывало сказать: в будущем не говорите, что это для меня, но я не сказал ничего.

И вот в пятницу (такие вещи делаются именно в конце недели, чтобы испортить выходные), Лыкова влетает сектор, бежит на сторону женщин (там же и Батурин) и громко рассказывает:

–Начальство просит человека на месяц на стройку. У тебя, говорит, много мужчин. Я говорю – они на испытаниях. А есть же молодой у тебя – Сергей. Я сказала: Сергей – это не мужчина! Гарков: ах, да, он же у нас ученый.

Услышав это, я моментально престал работать, и мысли сразу понеслись к Рябову и Шарову. Да, это явный выпад, явное выживание; тут многое в этом «не мужчина»; хотелось сказать: «Какой я мужчина, вы знать не можете, потому что я этой возможности вам не давал, и оставьте надежду на будущее». Я ушел, трясясь от нервного возбуждения, и трясся в библиотеке.

В субботу рассказал Инне, она согласилась – надо искать другую работу.

–Хамка. Только не ввязывайся ты с ними эту грызню, грязь, перепалку. Если что, скажи – это не делает вам чести.

Я думал о будущем с грустью; найдешь ли эту работу? Я хоть известный в своей тематике специалист, Бог его знает; здесь, можно сказать, уже почти готовая диссертация; все понято. А там и системы, вполне возможно, другие; а может, и вообще ничего не получится, никто не возьмет. Я чувствовал себя песчинкой.

Началась новая неделя; Лыкова уже подходит, заговаривает о будущей работе. В понедельник я молчал, отворачивался от нее; во вторник я уже говорю с ней. Да, сделаем; я занимаюсь уже антеннами, и кое-какие результаты проглядывают.

Хочется верить, все как-то утрясется, умнется, загладится; что эти люди поймут, что не надо наглости, что нужна справедливость, хоть отчасти. Что вытяну остальное; так верит сердце, но разум говорит – раз начались конфронтация и недоверие – это необратимо. Но справедливость на моей стороне.

–Я, конечно, понимаю, что ей нужно, – сказал я Инне. – Чтобы я плясал перед ней на задних лапках. Она это любит.

–Это любят все начальники.

–Но неужели! Неужели и я, когда стану руководителем, буду таким же?

–А ты поэтому и не станешь.

–Да… Вот видишь, будущее мое покрыто туманом.

26

Когда-то и я пытался подладиться к Лыковой. Каждый человек стремится в меру своих качеств найти компромисс с руководством, я был паинькой. Но неприятная ее особенность – она тут же становится неприступной, ее внимания приходится добиваться. Она жаждет прилипал и тут же пинает их, Анна Гавриловна время от времени отскакивает от нее и отдаляется. А не обращаешь внимания на Лыкову – косится и начинает рявкать.

Даже когда я был паинькой, она временами (и часто) специально портила мне настроение, отдаляла аспирантуру, припугивала, принижала результаты, просто зачем-то хмурилась.

Надо смотреть начальнику в рот, улыбаться, делать всю работу, причем так, чтобы казалось, будто работа как бы сама собой делается (нельзя показывать, что именно ты делаешь это). А идеи исходили как бы от руководства.

Все началось с того, что я проявил недовольство повышением, спросил (по наущению Инны): когда же теперь мне дадут старшего инженера? Этого делать нельзя! Надо благодарить (униженно) за каждое малейшее повышение; впрочем, и это плохо. Но недовольство проявлять нельзя. Я вскоре после этого сделал единоличную статью, с улыбкой дал подписать Лыковой, вот и понеслось.

Можно понять и Батурина – стар, медлителен, общественный работник; а тут, понимаешь ли, хотят его заставить работать.

Придет ли когда-нибудь время, когда все будет по-другому?

27

В конце лета приближался мой отпуск.

Вчера я отправился покупать билет в Краснодар. Было ясное, резкое утро с голубым небом и полупрозрачными облачками; я оказался у трансагентства до его открытия, и скоро уже купил билет, именно на тот рейс, на который хотел. Пошел домой через продовольственный магазин. Во мне бурлила, клокотала, взлетала фонтанами радость: предвкушение поездки, покупка билета – даже лучше, чем сама поездка. Это было счастливое утро, оно несколько напоминало, кстати, Краснодарские утра первой осени. Ясно и пронзительно прохладно. Фонтаны радости во мне напомнили книги, где утверждалось, что радость тоже вредна. «Так зачем тогда жить, если не радоваться!» – вслух сказал я на пустынном тротуаре и дал волю радости. Я купил в магазине печенье, морковку, свеклу и шел домой, медленно, наслаждаясь ясным счастливым утром. Может быть, пойти побродить, удлинить дорогу? Но что-то говорило мне, что путь будет радостным и счастливым, когда длительность его окажется естественной. Может быть, так и жизнь?

Когда ждали во Внуково, (самолет запоздал на два часа), ходили с Инной и Аннушкой в «лес» – кипу деревьев недалеко от аэропорта. А в самолете мы сидели на самых первых местах, спиной к движению; и я поразился, так круто шел вверх самолет, я видел землю в несколько окон. Потом желание чтобы скорее кончился полет, подавляемое беспокойство. Мы вышли на Кубанское водохранилище, летели над ним; затем развернулись, все внизу зелено-желтое. Я видел некрасивые отмели, наблюдал Гидрострой, потом Пашковку. Сели, и мы с Аннушкой вышли первые, нас ждали мама и Вера; мама седенькая, в сером плаще, в белых чоботах. Я бегал, пытался позвонить Инне, и маме, кажется, это, или что-то еще не нравилось. Тепло, дымка. Аннушка в полете вдруг спросила: «Мы не упадем?» – уже понимает.

На второй день моего прибытия в Краснодар, пришел отец, выпили пива, он рассказывал, как ездил в Бурятию добывать золото. Потом стал звать с собой, я махнул рукой, пошли к нему, пили коньяк, а за окном лил теплый южный дождь, шумно падал на землю. Я спросил у отца, не может ли он помочь, сделать для мамы трубы, чтобы высовывались из балкона, на них мама будет вешать белье после стирки; а трубы, сказал я, нужны дюймовые. Отец отреагировал немедленно:

–Ха! – сказал он. – Дюймовые! Дюймовые! Хорошо, попробуем. Откуда ты взял эти дюймовые?

–Прочитал в справочнике.

–Ну, что ж, пусть будут дюймовые.

Я собираюсь на море, поеду на автобусе, продолжается жаркий день, от жары окно занавешено ковром; Антонов напевает где-то, и мне как-то тоскливо. Еду на море один, билет взят неожиданно. Анечка еще покашливает, не хочется бросать ее, пока не совсем долечена. Но скоро уже уезжает Вера, и я не хочу оставлять малышку вдвоем с мамой. Еду дней на пять, в Геленджик – новое место, и тревожно слегка, жаль, что не с Инной едем, ее отпуск не совпал по графику с моим.

Я совсем замучился с Аннушкой, и мама тоже, душераздирающий кашель по ночам: я приходил в отчаяние. Первые три дня мы еще ходили на Старую Кубань, загорали, бегали босиком по песку, заходили в воду; все это ей очень нравилось. Но вот все пришлось прекратить – кашель стал жутким; врач прописал пенициллин, теперь каждый день мы идем к медсестре. Когда подходим ближе к знакомому месту, Анна понимает – мы идем на укол, и начинает громко плакать, я утешаю ее, говорю: «Ничего – это не больно, ты просто сама себе внушила». Вот медсестра делает ей укол, и тотчас настроение Анны резко меняется – человек полностью счастлив, всхлипывания прекращаются, улыбка на лице, она взглядывает на тебя. Теперь можно делать все, что хочешь.

Мама пошла гулять с Анной, и я впервые остался один в квартире; солнце за окном палит, кожа слегка обожжена. Я еще покашливаю, песочек в груди, так и поеду завтра.

Пришла Вера, и принесла арбуз. Я читал старый мамин дневник, обо мне.

28

Утром я приехал на автовокзал, с целью сесть на автобус Краснодар – Геленджик. Сначала объявили, что будет задержка, затем через полчаса последовало разъяснение: «В связи с неприбытием автобуса пассажирам переоформлять билеты в бу-бу-бу-бу.» Последующие слова я не разобрал, хотя повторили дважды; я оббежал пару раз вокруг вокзала, увидел справочное бюро, там меня послали в пятую кассу. Пока нашел, оказался в конце возмущающейся очереди. «Билетов на Геленджик нет!» – кричала кассирша. «Безобразие! Вы обязаны обеспечить! Такое бывает только в Краснодаре!» – кричали пассажиры. Наиболее активные побежали к начальнику вокзала, тот куда-то исчез, что касается диспетчера, то он сказал, что нас будут сажать на проходящие автобусы. Итак, волей-неволей все примолкли. По нескольку человек нас сажали на проходящие, наконец, нас осталось четверо, а автобусы теперь ожидались только во второй половине дня. Нас стал подбивать ехать частник, сперва просил по пятнадцать рублей, но время тянулось так долго, что он сбавил сначала до двенадцати, и наконец до десяти.

И вот поехали в Геленджик на «Жигулях». Водитель – здоровенный, говорил – агроном из Анапы, едет со свадьбы из Майкопа; и всё-таки было видно, что извозом занимается профессионально; машина – стекло треснутое, ручки все обмотаны изолентой, а мотор тянет великолепно. Домчались быстро.

29

Я лежу под соснами над морем. В первый вечер у моря: я был один и не там; стремился в старые, знакомые места, но не попал туда. Утешал себя: в конце концов – и это море, один из его языков, Геленджикская бухта; но утешение было слабым. Так можно сказать, что в любом месте нас овевает один и тот же воздушный океан.

Ходил по пансионату и думал: здесь недавно были мама и Вера, казалось, что нечто осталось от их присутствия, даже не в воздухе, а в эфире. А когда ходил вчера по набережной и улочкам Геленджика, за обликом этого городка вставал Адлер, мы с Инной.

Кафе «Светлячок». В глубокой тарелке лежат потрескавшиеся яйца, густо облепленные мухами; принесли котел с чем-то огнедышаще-ржавым, как магма – это борщ. Раздается грохот: мойщица уронила поднос грязных тарелок, посмеивается. Столы, естественно, грязные; рыба черная. В очереди двое толстых мужчин с тощими женами, и один тощий, с толстой женой.

Море все же прекрасно; слева и справа стремятся друг к другу мысы Толстый и Тонкий. Разлапистые сосны над головой.

Может быть, действительно, в мозгу запечатлены все воспоминания, но тайно, а когда-нибудь удастся воссоздавать их; во сне, например. И можно будет отправиться в любой период своей жизни; и что же предпочтут старики – жить прошлым или настоящим?

Сначала я ел почти одни консервы, на второй или третий день купил красного кубанского «Каберне», для улучшения пищеварения. В тот вечер я выпил стакан и доел тушонку, после чего заболел желудок, и я чуть не выбросил бутылку в овраг. И вот сегодня одиночество снова подступило ко мне, я достал оставшееся, потягиваю из хозяйкиной чашки, и ем шпроты. Ветер гуляет второй вечер, в кино, конечно не пойду. Люди пьют, чтобы уйти от одиночества – даже в компании; лишь бы сбежать от прошлого. И я сейчас пью, впрочем, что там, пустячок. Сухенькое. Я одинокий волк. У-у-у! Шумит ветер, и я смотрю в маленькое окошко хибарки; там деревья и белая времянка. Мозг слегка затуманен парами, и прошлое стало не таким противостоящим, укоряющим, недостижимым, как-то придвинулось, показалось более уютным, близким, переносимым. Кашель не проходит, на улице дикий ветер; в августе уже чувствуется осень. Вино почти кончилось, и я вспомнил об отце: мы с ним несчастные какие-то, одинокие волки, неприкаянные.

30

Вечером после этого я пошел к морю. Вино и вечерняя бухта примирили мою душу и с прошлым и с будущим; мысы горели огоньками, вода колыхалась, и прямо над горлом бухты стояла половинная луна. Я стал думать о будущем. Можно душу дьяволу продать, чтобы приехать в такое место с семьей, в середине лета; играла музыка, пели – шел концерт. Отдыхающие беззаботно веселились, потом расходились семьями по корпусам, оживленно переговаривались. Ночь, море, огоньки.

У нас еще все впереди; мы обязательно приедем в такое место. Хоть раз в жизни.

Часов в девять вечера уже стемнело. Внезапно я почувствовал боль в желудке, слабость и озноб. Не хотелось идти в свою берлогу. Шахматные плитки тротуара, неоновые огни, деревья, я пошел по тропинке от хинкальной к домикам общежития. Невероятная метафизическая тоска одиночества лежала на душе; кажется, что ничего не получится из этой жизни.

Как будто и статьи есть и еще там что-то, а где результат? Три с половиной года я работаю, и так до сих пор – инженер; мы вынуждены отдыхать врозь, и мой отпуск совершенно бездарно пропадает. Я казался маленьким, никому не нужным в этом мире человечком, перед лицом каких-то равнодушных сил; как будто какие-то великаны громоздятся где-то и равнодушно переговариваются: «А, этот? Нет, ни на что не способен, слаб. Пусть уж кое-как довлачит свое жалкое существование».

Когда я сидел на скамейке и обнимал руками живот, в котором ощущалась боль, сначала женщина, немного похожая на нашу Валю, стояла у перил; потом она ушла с лысым и пожилым мужчиной. А затем подсел ко мне здоровый дядька, за сорок лет, немного поговорили. Отдыхает здесь по путевке, я позавидовал. «Работать надо.» Работает в Ростове на заводе, ездил в этом году дважды по путевке – один раз в Ленинград, теперь сюда; я стал говорить о том, что, когда сам живешь – проблема питания. Он, не дослушав, встал и ушел, наверное, искал компанию.

Народ здесь хлещет пиво, вино, водку, ест Бог знает что, и хорошо ему. А мой желудок уже не таков, и тут я вынужден вспоминать наш сектор. Я думаю – есть ли у здешнего отдыхающего народа воспоминания, тоска по прошлому? Или они умеют так здорово забывать? Надо уметь жить настоящим; я это плохо умею.

Иногда мне казалось – не могу больше! Какое-то давление на душу, не разрешимое слезами, как предгрозовая тяжесть; теснятся вспоминания о других поездках. Мама и Вера, удалившись на двести километров, кажутся средоточием невысказываемого света. Проклятая меланхолия. И опять я стал уговаривать себя – не надо распространять это состояние на будущее, экстраполировать на все; просто неудавшаяся, глупая поездка, одиночество, нездоровье.

Вчера говорил себе: надо перестать заниматься самокопательством, толку от этого никакого. Надо смотреть на людей, попытаться возродить свою фантазию. Отец сказал: у тебя в детстве была великолепная фантазия. Бросил? Да – сказал я. Почему? Умнее стал? Да, скажем так. Или глупее? Можно и так повернуть; можно и так, и эдак.

Захотелось скорее к Аннушке, купил ей ракушку – рапана, Анна будет тихо играть, задумавшись.

31

У хозяйки Светы неплохой мальчишка – пятиклассник; все эти дни кашлял, поэтому не купался.

–Скоро в школу?

–Да.

–Хочется?

–Не-а.

–Ну, что тут у вас самое примечательное в Геленджике?

–Купаться.

–Кем хочешь быть?

–Шофером как дед. На «Татре».

Муж Светы «на витаминах» в больнице. Была язва, зарубцевалась.

–Надо меньше пить, – говорит Света.

Еще есть девочка Таня.

–Сколько тебе лет?

–Пять.

–Скоро в школу?

–Ага.

–Хочется?

–Не-а.

Я дошел до центра; центральный пляж обширен, покрыт мелко толченной ракушкой, почти песок. Вода мутная. Я там отметился, искупался. Для чего-то мне надо было обязательно увидеть море; и вот я здесь, и не знаю, как убить время и куда деваться от тоски. Из центра на свою окраину поехал на катере; получасовая поездка на мыс Тонкий, а затем к Лазуревому берегу. Красиво, горы зеленые, на горах большие буквы: «Ленин с нами».

Вечером я решил скоротать время, посмотрев фильм «Ожидание полковника Шалыгина» в летнем кинотеатре гостиницы «Солнечная». Пока стоял в очереди за билетом, стал дуть какой-то прохладный ветер, и я сходил на квартиру и одел на себя все что мог. В 21 час начался сеанс, ветер усилился, стал холодным. Туристы из гостиницы, посмеиваясь, приходили с одеялами, мелькнула мысль: может, уйти? Но я постеснялся обнаружить свою теплолюбивость, и вот сеанс проходил под свист северного ветра, дувшего прямо в лицо. Впереди, над головами, над горами, в синем небе ясно отпечатались Большая и Малая Медведицы с Полярной звездой, счастливые обладатели одеял кутались в эти одеяла. Я все стыдился уйти, хотел хоть не первым ретироваться; через час, всё же, меня начала бить крупная дрожь. Тут два человека не выдержали и ушли; ушел и я, прибежал на квартиру, дрожащий, и залез под одеяла.

Утром – ясное, ослепительно голубое небо, и дует неистовый ветер.

32

В конце августа, разбитый, я приехал в Краснодар. В дороге сначала боялся, что будет плохо, но потом как-то растрясло меня, и даже появилась какая-то особенная ясность восприятия, и дорога понравилась мне больше. Красива моя родина! Плавные переходы высот, белые домишки, зелень, любимые тополя… И подумалось: ты ждал, что здесь будут каникулы, но это уже новая эпоха; и появятся у нас хорошие годы. Все впереди; вернее, многое. Когда въехали в Краснодар, освещенный золотым вечерним солнцем, я радовался. Впереди еще две недели! Моя поездка на море – глупость, но она уже позади. Дома собрались мама, Вера, отец. Уже были сделаны и установлены трубы для сушки белья.

Отец сказал:

–Вот тебе дюймовые трубы!

Он, подвыпивший, посмеивался над рассказом о моих злоключениях.

–На одного готовить не хочется, – сказал я.

–Так ты бы нашел кого-нибудь, чтобы на двоих готовить! – смеялся он.

Я навестил моего друга Игоря. Стройка: пыль, грязь, шум; еле нашел его.

–Ну, как, работать тяжело?

–Нет. Специфические только отношения. Иосиф, бригадир, грубый мужик. Мат постоянный. Приходится и самому надевать маску из мата.

Игорь пошел мыть руки, и какой-то мужичок крикнул ему:

–А ты что … … ходишь, вон начальство!

Игорь:

–Да нет, это он так. Хороший, добрый мужик. Шутит.

Мы были наверху здания, и потому решили осмотреть Краснодар сверху. Потом взяли бутылку рома, оказавшегося, как и предупреждала продавщица, не белым. Гуляли с дочкой Игоря в коляске. Разговор о течении жизни, непонятности смены поколений, упущенном времени и так далее. Тихий Краснодарский вечер, улочки с краснокирпичными домами, те самые, где когда-то мальчишками еще курили заграничные сигареты. Разговор о новой несвободе из-за детей, о примиренности с этим новым положением. Вечером шли к троллейбусу по улочке, усаженной тополями.

33

Анечка теперь стала кашлять редко-редко. Мы с ней по-прежнему ходили на Старую Кубань. Но как-то раз решили сходить на бегучую Кубань, и нам открылись красота и благодать.

Изгибы реки, обнажившаяся песчаная коса. Обрывистый противоположный берег с зарослями. А на этом берегу – южный лес, ивы, старые деревья, обросшие вьюнком, пересеченная местность с вьющейся проселочной дорогой. В лесу течет ручей с крутыми берегами, мы перебирались через него. Светит солнце; рыболовы сторожат рыбу. Ходят по берегу большие вороны, летают маленькие белые чайки. Часто у самого берега, на мелководье, плеснет крупная рыба. На том берегу стадо коров. Я восхищался, наслаждался, нежился этими картинами. А когда идешь назад, то видишь низину, далеко на ровном зеленом пространстве – группа деревьев – полеводческое отделение; а еще дальше – дальний ряд тополей, места, где прошло все детство. И самолеты над головой снижаются по направлению в аэропорт; идут на посадку, и потому не ревут как бешеные, а уже прилетают. Так и мы с Анной пролетали здесь и видели Гидрострой.