Жизнь человеческая. Сборник рассказов

Через некоторое время острое состояние отчаяния и тоски сменилось ровной меланхолией и безразличием ко всему. Федя повернулся и глянул в окно. Там, как и всегда, стояли мутные и размытые сумерки. Федя хмыкнул и собирался уже отвернуться, но в последний момент краем глаза ухватил маленький клочок серого неба, едва видневшийся между веток рябины, росшей под окном. Ему сразу вспомнились слова девушки с картины, которая утверждала, что нет в этом мире разницы между вещами и состояниями, и определяем их для себя только мы сами. Робкая, почти неосознаваемая надежда, зародилась в душе Федора. А что если взять кисть ума да и перекрасить всё, что видишь, исправить на то, чего всегда хотел.

– Что мы сами сделаем, то у нас и будет. Так мы и будем жить, – вслух сам себе сказал Фёдор, встал со стула и, пошатываясь, двинулся к окну. Грязные разводы на стекле были похожи на живые лица какой-то невиданной нечисти, которые смотрели на Федора пустыми глазницами, казалось, очень внимательно, сначала с неодобрением, а затем и вовсе с нескрываемой агрессией, как будто чувствовали неявную угрозу от Фединых действий, суливших крахом их существованию. Они страшно корчили гримасы и беззвучно открывали зубастые рты, пытаясь отпугнуть Федора. И хоть они действительно выглядели жутко, Федю они уже не могли испугать. Он знал, что отвернись он от окна, то там, в темноте комнаты, его будут ждать демоны во сто крат ужаснее, самым страшным из которых будет он сам.

Федя уверенно и без сожалений повел ладонью по стеклу, размазывая злые образы по холодной поверхности стекла. Убедившись, что лица не возникают вновь, он окинул взглядом знакомую с детства панораму. Квартира Федора находилась на втором этаже девятиэтажки, которыми в свое время густо были застроены спальные районы его города. Из окон открывался типичный для провинциального города постсоветский вид. Старенькие, неказистые лавочки перед подъездами и ещё более старые и неказистые бабушки на них. Полуразрушенные игровые площадки, на которых распивали алкогольные напитки подозрительного вида граждане. Неровные ряды разношерстных автомобилей, часть из которых находились тут на вечной стоянке. Хмурые мамаши, тащащие за руку упирающихся и плачущих детей, да пьяненькие мужички щуплого вида – работники коммунальных служб. В общем, жизнь. Сейчас, конечно, на улице было совсем безлюдно. При виде родного двора Федя ощутил смешанное чувство уныния и в то же время какого-то ностальгически тёплого чувства привязанности к этому убогому, но все же родному месту. Несмотря ни на что Фёдор оставался патриотом своей страны. И как любой патриот России, очень хотел отсюда уехать, чтобы гордиться своей страной, так сказать, на безопасном расстоянии.

Федя помотал головой, чтобы стряхнуть с себя это состояние. Необходимо было сосредоточиться. Он поднял взгляд на ровное серое небо, которое казалось нейтральным эмоциональным пространством, если не обращать внимания на все остальное. С минуту он просто пялился в серую гладь без каких-то конкретных мыслей. Оказалось, что он даже примерно не представляет, что нужно было делать. Как вообще было возможно передвигать пласты сознания в голове так, чтобы преобразовывать действительную реальность в желаемую? Так как ни с какими духовными практиками Федя не был знаком, он решил, что стоит просто отдаться потоку свободной мысли и посмотреть, что из этого получится, а дальше уже действовать по ситуации.

Напоследок, мелко перекрестившись, закрыл глаза. К его удивлению, после того как он закрыл глаза, серое небо не исчезло, а просто покрылось сетью мигающих разноцветных звездочек и таких же точно кругов. Это для Феди стало напоминанием о том, что от весомого давления, оказываемого тяжестью реального положения дел, скрыться не так-то просто и что непреклонное влияние физического мира всегда будет сторожевой стеной, на твердые углы которого будут налетать, как корабли на скалы, любые, чрезмерно смелые и мечтательные порывы ума.

Впрочем, победа над реальностью и была его основной задачей. Поэтому он попробовал вообразить себе, как рвёт собственными руками пепельную простыню перед глазами и устремляется сквозь нее в не успевшую толком ещё сформироваться фантазию. Вначале там не оказалось ничего кроме яркого, заливающего глаза света. Но понемногу он стал рассеиваться, и вот Федя уже видит помещение, которое секундой позже было опознано, как мясомолочный магазин, в который Фёдор любил захаживать в те дни, когда деньги после зарплаты, аккуратно сложенные в карманах брюк, начинали нестерпимо обжигать ему ляжки. Вот он видел самого себя в дорогом кожаном плаще, уверенным жестом открывающим большое портмоне и подобострастно улыбающуюся продавщицу Клаву, которая на вытянутых руках несла ему палку самой дорогой в магазине сырокопченой колбасы.

– Тьфу ты! – Фёдор открыл глаза и в сердцах сплюнул на пол. Было горько осознавать, что самые сокровенные стремления его души были направлены в сторону собственного самодовольства, и даже оно было настолько мелким и приземленным, что не распространялось дальше ближайшей от Фединого дома гастрономической лавки. Скудность собственных помышлений поразила его так, что во избежание ещё больших разочарований он даже не решился пробовать ещё раз.

«Как же так?» – думал он, – в какой момент жизни я стал таким человеком, для которого палка сервелата стала символом достойной и счастливой жизни? Ведь так было не всегда…" – тут Фёдору вспомнились молодые годы, когда все его мысли и действия что-то значили, имели силу и направление, а не бессмысленно рассеивались, словно табачный дым в окружающем пространстве, как было сейчас. Когда мимолетная заинтересованность могла служить сигналом к незамедлительному действию и вера в то, что ты делаешь что-то важное и нужное не давала свернуть на полпути. Когда утром ты просыпался действительно сильным и отдохнувшим, и не было мысли о том, «как протянуть до вечера». И все виделось по-другому, виделось, как ледяная корочка блестит на сугробе в солнечных лучах, как темнеет асфальт во время дождя, как уходит поле далеко вперёд и упирается там в густой лес, и все это действительно казалось важным, эмоционально переживалось, зарождая в душе густую основу, из которой формировалось особое мировоззрение и виденье жизни. Неизвестное не тяготило разум, а казалось захватывающим. И ответы нужны были не так, чтобы зачем-то, скорее, ради интереса, и все вокруг казалось игрой, от которой нельзя было ожидать ничего дурного. И в каждом восходе солнца мерещилось обнадеживающее послание, которое передаёт вселенная лично тебе, подмигивая и улыбаясь твоей судьбе.

А потом Фёдор подумал о том, что, в сущности, ничего из этого не исчезло и не пропало, просто думается и представляется теперь совсем по-другому. Запуганное и подавленное сознание коверкает и фильтрует все сенсорные сигналы, поступающие из мира, в глупой надежде избежать или хотя бы подготовить себя к боли и разочарованиям. Наверное, потому человек не столько ищет счастья в этом мире, сколько всеми силами старается избежать несчастья. И поэтому, вероятно, возвращение к статусу кво и считается для многих понятием тождественным счастью или, по крайней мере, довольством жизни, что опять же для большинства одно и то же. Хотя кто сможет в этом разобраться? Все одно и все разное, как ни посмотри. И хоть как посмотри, все одно. И палка колбасы или обои на кухне есть великое счастье и великое достижение, иной раз которого не могут достигнуть для себя и самые великие люди, вершители судеб и ваятели будущего. И однажды человек все же сможет разгадать эту великую тайну мультивозможности бытия, и тогда все изменится, а пока Феде и подобным ему остаётся только интуитивно пользоваться этой необыкновенной возможностью настолько, насколько это будет получаться, и надеяться, что вселенная все же улыбнется тебе.

Федя поднял голову и посмотрел на восток, туда, где имел обыкновение зарождаться новый день. «Можно, конечно, ждать, а можно создать её самому или, по крайней мере, убедить себя в том, что она улыбается или же вообще улыбнуться ей самому». И он действительно взял и заулыбался черноте вдалеке вначале наигранно, но затем вполне искренне. То, что он делал, вновь стало похоже на игру, совсем как в молодости. Ему стало легко и весело.

И тут он увидел, как мгла над горизонтом, куда он смотрел, стала быстро, как на юге отступать, и вот уже края горизонта окрасились оранжевым цветом, а ещё через минуту показалась ярко-желтая верхушка солнечного диска, неправдоподобно большая и словно бы пульсирующая, с каждым импульсом отправляя Феде и всему вокруг дозу позитивной жизнеутверждающей энергии. Фёдор глядел на это как завороженный, а затем в восхищении вскинул руки и захохотал. Он смеялся и не мог остановиться.

Невообразимое чувство радости охватило все его естество, которое невозможно было контролировать, да и незачем, ведь этому чувству хотелось отдаться без остатка. Сквозь слезы и спазмы в животе Фёдор открыл окно и стал нарочито широко улыбаться солнцу и выкрикивать приветственные фразы, которые звонко отдавалось эхом по всему ещё спящему двору. Через какое-то время чувство эйфории достигло таких пределов, что Федя уже почти ничего не различал вокруг, весь мир для него был залит радужно переливающимся светом, которым был ничем и всем одновременно. Лишь изредка до него долетали непонятные ударного характера звуки из ниоткуда, а затем, как во сне или в фантастическом кино, мелькали силуэты каких-то людей, обрывки разговоров, которые изредка доносились сквозь льющийся в уши благодатный свет.

– Да, пятьдесят шестая, точно… белая горячка…состояние тяжелое…высылайте машину, будем оформлять.

Но для Феди эти слова ничего уже не значили, равно как и все остальное в этом мире, и сам мир, и даже понятие о нем. Он был очень далеко от всего этого и с каждой секундой становился все дальше, уносимый потоками света в бесконечное путешествие. Он теперь и сам был этим светом, слившись с ним воедино, оставив ограниченного и пустого алкоголика Федора позади себя тусклой вспышкой, обликом в пустоту вечности, отраженным от безупречных граней великого драгоценного кристалла жизни.

Про Семёна

Семён сидел на жёстких деревянных досках летнего нужника и вот уже не менее получаса сосредоточенно вглядывался в щербины и трещины на высохшей, а кое-где уже откровенно трухлявой двери, которая в этот момент служила последним рубежом, отделявшим тонкую душевную организацию Семена от нетерпимости и невежества внешнего мира. Конечно, душевная организация младшего зоотехника-пчеловода Семена Бегункова не была такой уж тонкой, как он сам о ней думал. Впрочем, в совхозе репутация у него была человека толкового, хотя и чудаковатого. Все оттого, что Семён любил размышлять о таких вещах, о которых другие мужики не задумывались даже и на смертном одре. Есть ли жизнь после смерти? Можно ли корову обучить букварю и повлияет ли такая ученость на удои? И другие.

Народ над ним посмеивался хоть и беззлобно, но Семён все равно нередко обижался и в душе клялся жестоко отомстить обидчикам, но вскоре забывался, потому что голову его занимали всё новые вопросы мироздания, на которые ему ещё только предстояло найти ответы, как он думал, для общего блага всего человечества. По такому случаю ему нередко снились сны подобного толка: благодарные потомки из далекого будущего в разное время то силой мысли, то силой технического прогресса поднимали бездыханное, почему-то не разложившееся за многие века тело Семена из могилы. Они выражали благодарность от имени всего межгалактического коммунистического общества (то, что общество в будущем будет именно таким, у Семена не вызывало никаких сомнений) за все его идеи, благодаря которым стало возможно разрешить все самые главные вопросы вселенной, объединить весь мир под знамена Советов и направить блестящий космолет новой ментальной формации «интеллектус коммунизмус» (название «разум коммунизма» Семён отмечал особо и втайне гордился им, а налет латыни добавил для статуса, иронии же в таком названии не замечал вовсе) в светлые и счастливые для всех людей времена. Затем виделся ему парад в его честь, как подходят к нему разные видные деятели науки и политики разных времен, таким же образом вернувшиеся к жизни, и горячо жмут руку, хлопают по плечу и искренне благодарят за все. Среди них были Карл Маркс и Фридрих Энгельс, товарищ Сталин, Надежда Крупская отчего-то без супруга, Менделеев и Ломоносов, профессор Мечников, Капица и Кулибин и многие другие. Особняком держался Дмитрий Донской – любимый исторический персонаж Семена – в доспехах и на коне, в одной руке он держал икону с собственным ликом, а другой радостно махал Семену и что-то говорил даже, но было не слышно. Позже ему торжественно вручался орден за заслуги перед человечеством первой, обязательно, степени и затем под гул троекратного «ура» обыкновенно Семён просыпался. И верилось тогда ему, что всенепременно так оно и случится, нужно лишь держаться выбранного курса, как бы не было трудно порой, и на какое бы глухое непонимание в лице односельчан он не натыкался.

Вот и сейчас он всматривался в узоры, оставленные на дереве паразитами, и находил в этом зрелище необычайную схожесть с изгибами извилин человеческого мозга, который он третьего дня видел на плакате в кабинете фельдшера.

«И отчего только в мире одно подобно другому?» – думал Семён и поднимал многозначительный взгляд наверх, к маленькому запотевшему окошку, служившему единственным источником освещения сего отхожего места. Ум младшего зоотехника в такие минуты сразу наполнялся высокими образами, которые странным, похожим на танец образом сообщались друг с другом, формируя элегантную мысль, которая, бурно развиваясь, достигала апогея зрелости, а затем степенно и с достоинством откладывалась в качестве незыблемого, как сама земля, факта мудрости в голове Семена.

И вот что получалось:

«Вот бабы, например, вроде бы все разные, но на деле все равно – все одинаковые», – думал он.

В какой момент ум Семёна перешёл от сравнения человеческого мозга с деревянной поверхностью, изрытой личинками, к сравнению женского пола относительно друг друга, отследить категорически невозможно, равно как с трудом можно уловить связь одного с другим, но для Семена подобные завихрения мысли были в порядке вещей, и он даже не обращал на это внимания.

«С другой стороны, хоть и одинаковые, но все одинаковы по-разному», – Семён даже закивал головой, явно соглашаясь с этим утверждением, и припомнил, как мужики на работе жалуются на своих жен. И хотя все сетовали на одно и то же, в сущности, история у каждого была своя. Тут же на ум пришла его Нинка, которая тоже не отставала в этом вопросе от других баб. Семён тотчас помрачнел.

«И чего ей не хватает только? Ей бы радоваться, что ей такой умный и проницательный мужик достался!» – подумал он и почесал у себя пониже спины. Тем не менее философский настрой Семена был крайне чувствителен к пошлым материально-житейским сентенциям и как-то сразу хирел на их фоне, поэтому он быстро испарился, видимо, до лучших времен.

Семён вздохнул, наскоро закончил ритуал облегчения и через минуту был уже во дворе дома. Ласковое летнее солнышко приятно припекало ему затылок, вокруг пели ласточки, и на душе снова полегчало. Он решил никуда не торопиться, хоть и знал, что время к обеду, и Нина будет ругаться, если он опоздает, но очень хотелось присесть на скамеечку в тени мушмулы, выкурить папироску. Было ещё время до дел насущных, и хотелось насладиться погожим деньком, раз уж выдалась такая возможность. Запах сигаретного дыма смешивался с запахом свежескошенной травы и приятно щекотал ноздри. В голову опять полезли те же мысли.

«И отчего только проклятая дура его не понимает? Ну что ему до покосившегося забора или засора в дымной трубе, когда в мире столько всего интересного и неизведанного»? Ему сразу вспомнились рассказы о далёких и диких странах, про которые рассказывал однажды за бутылкой приезжий учитель географии. Славный разговор у них тогда вышел, редко когда Семену удаётся найти себе равного собеседника, которого можно посвятить во все свои размышления без страха оказаться непонятным. Правда, под вечер оба напились, разошлись во мнениях по какому-то вопросу, о котором теперь уже и не вспомнить, повздорили, и Семён набил географу морду – за сим и распрощались. Семён заулыбался, вспоминая тот случай. Было приятно вспоминать, что он смог отстоять свои интересы. Его не смущало то, что он даже примерно не помнил, какие интересы столь яростно отстаивал в тот памятный вечер.

Вдруг ставни окон распахнулись, и в проеме появился до боли знакомый торс в помятом фартуке.

– Ну чего расселся-то? Чего? Обед уж стынет, давай иди скорее. Тебе сегодня ещё порося резать, не забыл? Шевелись давай, кому говорю?!

Щеки Нины пылали, а в глазах читалось такое неподдельное чувство снисхождения, как будто она и впрямь разговаривала с умалишенным. Не дожидаясь ответа, она исчезла в проеме, щелкнув на прощание ставнями.

Хорошее настроение как рукой сняло. Он вспомнил о нелёгкой участи поросенка Васьки, которая ждала его сегодня к вечеру. «И неужто никому, окромя меня, дела нет до бедной животины?»

Семену казалось, что он один ещё сохранил на всем белом свете такие качества, как уважение и милосердие . Какие же разные они все-таки были с Ниной, её мамой и всей остальной её оголтелой родней. Думалось ему, что мировосприятие его было ближе к поросенку Васе, чем к собственной жене, в том смысле, что поросенок Вася, даже будь у него такая возможность, ни за что бы не стал резать Семена, даже, вероятно, из крайней нужды, чего он не мог бы сказать о Нине при всем желании. Размышляя о понятии мировосприятия, Семён невольно вспомнил случай, который произошёл на той неделе: два мужика, что работали в столярной мастерской, поспорили о том, кто сможет выпить до литра самогона. Выпить-то, конечно, смогли оба, да только один весь вечер потом под гармонь плясал, а второго через пяток минут под руки увели спать, а когда на утро спохватились его, так он уж холодный был.

«Да уж! – Семён в сердцах закусил губу. – Вот тебе и разное мировосприятие».

Из избы снова послышалась глухая ругань, на что Семён сплюнул под ноги, поднялся со скамейки и пошёл в дом обедать.

Поросенок Васька смотрел на него пристально и, как показалось Семену, немного грустно. Сам же он стоял напротив, в нерешительности мялся с ноги на ногу и оттого чувствовал себя глупо и неловко.

Так прошло какое-то время. Осознавая нелепость ситуации, Семён вздохнул, подошёл к поросенку, сел рядом и по-дружески обхватил его за толстую шею. «Ты прости меня, брат, тебе бы жить ещё и жить, но вот кто-то решил, что настал твой черед того, – при этом Семен сделал характерный жест ребром ладони по горлу. – Вот видишь в каком мире живём, брат, что и помирать по расписанию теперь». Он несколько секунд помолчал, оглядывая хлев, грязную солому на полу, байду с остатками каких-то помоев, и кучи свиных испражнений – вот так Васька и прожил свою жизнь. И только лишь раз ему удалось глотнуть свободы, когда Нинка забыла запереть сарай, и он сбежал на огород, бегал по картофельному полю, ел капусту с грядок и гонял кур по двору – то был недолгий момент счастья, а так в общем-то ничего, кроме этого, и вспомнить нечего.

Семену вдруг стало невыносимо жалко Ваську, да так, что захотелось отпустить его прямо сейчас на волю, вывести на задворки села и пустить его прочь – пусть спешит жить. Но через секунду уже одумался, поднялся на ноги, отряхнулся и сказал: «Ну ладно, чего тянуть, перед смертью все одно – не надышишься». Подошёл к столу, взял большой нож и двинулся в сторону свиньи. Васька, до этого момента никак не реагировавший на действия хозяина и спокойно продолжавший ковырять пяточком пол, вдруг насторожился, поднял голову и обреченно взглянул на Семёна, как показалось ему, немного грустно.

День уже клонился к закату, когда Семён вышел из хлева, устало облокотился на ворота и закурил. Точнее, хотел закурить, но руки его не слушались, из-за чего все никак не удавалось поджечь папиросу. Наконец он выругался, трясущимися руками кое-как убрал курево в карман и горько разрыдался, не в силах уже сдерживать накопившиеся чувства. Он плакал, и слезы его смешивались со свиной кровью на щеках, текли по бороде, прямо на рубаху. Плакал он от жалости – ему было жалко Ваську, ему было жаль, что пришлось убить своего друга, но пуще этого ему было жалко самого себя.

Жалко, что жена его не ценит и не любит. Жалко, что никто не воспринимает его всерьёз, жалко, что он никогда не побывает в тех странах, о которых говорил ему окаянный географ. И самое обидное и горькое заключалось в том, что, по сути, жизнь его ничем не отличается от жизни убиенного Васьки, и придет час, когда его ждёт такая же бесславная участь.

Семён было ещё поплакал, но вскоре устыдился своих слез, велел себе не раскисать и мало-помалу успокоился. Уже уверенно закурил цигарку, теперь стоял, смолил, время от времени отгоняя от себя назойливых мух, которые в большом количестве витали вокруг него, что было первым признаком, что у Семена повышен уровень сахара в крови, и начинался диабет, от которого впоследствии, не пройдёт и полугода, как Семён умрёт.

Докурив, он по обыкновению смачно сплюнул под ноги, растер сапогом, а потом сделал то, что поросенку Ваське по природе своей, было не под силу – поднял голову и посмотрел на небо.

Оно начинало уже темнеть, и кое-где уже виднелись первые звезды. Тут ему привиделось, что одна звёздочка вдруг поплыла по небу, оставляя за собой шлейф, похоже, как теплоход оставляет на воде. И представил Семён, что это тот самый космолет «Интелектус Коммунизмус», который мчит сейчас по каким-то очень важным государственным делам, но затем обязательно по возвращении заглянет и к нему – Семену Бегункову. То ли ещё будет…

Семён сплюнул, сунул руки в карманы брюк и поспешил домой, Нина нынче к ужину будет подавать мясо.

6 марта

Предисловие

Как бы нам ни хотелось обратного, но вселенная, а может, только тот ее аспект, который мы называем жизнью устроена по вполне очевидным и отслеживаемым закономерностям. А жизнь понимается в самом широком всеобъемлющем смысле, включающем в себя все ее ипостаси, смыслы и проявления и любые другие метафоры, формулировки и словесные конструкции, формулы и чертежи, которые так старательно выводит у себя в голове человек, пытаясь отчасти объяснить эту самую непонятную жизнь самому себе. И более того человек старается выменять слепки собственных нейронных треков по этому поводу у окружающих, выручив за это немного ментального «сахарку», благодаря которому можно будет отвлечься на время от этих самых извечных вопросов и не испытывать экзистенционального ужаса, рассматривая в зеркале лысеющую голову или замечая с каждым днем все более глубокие морщины на некогда юном личике и другие признаки приближающегося забвения. А развитие закономерностей подразумевает определенную последовательность любого механического движения, будь оно абстрактного или вполне материального происхождения и диктует такому действу завершенный скрипт, по схеме которого все строго свершается, привнося определенное количество предопределенности в бытие, даруя новую пищу для ума всем фаталистам и прочим пессимистам.

Один из таких скриптов велит любому процессу иметь последовательность и совершается в строгом порядке, где оно имеет начало, развитие, кульминацию, затухание и конец. Эта особенность бытия, как и многие другие, тесно сопрягается с причинно-следственной связью, но не является один и тем же. Примеры этого фундаментального закона нашей вселенной можно увидеть повсюду в повседневной жизни, но особенно остро они воспринимаются человеческими сердцами, когда примеры касаются самых главных струн их души, а точнее, головы, а еще точнее, их собственных фундаментальных скриптов, хранящихся в матрице нервной системы. Так, например, уже отчасти упомянутый цикл рождение-взросление-старение-смерть, который по сугубо прагматическим и рациональным причинам является шаблоном как для отдельно взятого существа, так и для всей популяции в целом, есть один из самых сильных стимулов для раздражения самого широкого эмоционального спектра, на которое живое существо возможно в принципе. Особенно это касается человека как самого психически развитого существа из известных на земле. А потому человеческое существо очень остро переживает не только действие этого скрипта непосредственно на себе, как на личную совокупность экстраполированных движений бытийной механики, а на все, даже отдаленно напоминающие об этих личных движениях и не связанные с ними напрямую, казалось бы, вещами, событиями и явлениями.

Из этого наблюдения можно сделать немало интересных выводов, но самый основной из них состоит в том, что ментальные программы, колдовским способом перенесенные в астрал путем химических и электрических взаимодействий элементов периодической системы, отождествляют чужие – идентичные, переставая отличать одно от другого, впоследствии замещая их собой и наоборот. Теоретически можно представить, что таким же образом возможно проецирование всех личностных скриптов на реальность, превращающих мир вокруг в одно большое упоминание о себе самом, обо всех чувствах и эмоциях, что нас наполняют, что, конечно, и есть в итоге – наша личность и наше я. Без всяких сомнений, так оно и происходит. И получается, что жизнь человека, по большей части есть не что иное, как разглядывание копий себя самого под разными углами, в разных проекциях, временных отрезках и возможных вероятностях. В конце концов, в каждом объекте во вселенной мы видим и узнаем лишь себя, а затем громко смеемся от гордости, а что чаще происходит, горько плачем от обиды, неизменно по одному и тому же поводу – быстротечности и ничтожности нашей жизни в отношении холодного к мольбам, всеобъемлющего безвременья, растворяющего в себе наши личности, опыт и память о нас, в итоге сводя к полному абсурду наше былое уже однажды существование. Но так будет только до тех пор, пока не настанет рассвет нового дня, лучи которого высветят уже другие скрипты наших душ и уже они станут приоритетными в новом цикле и отныне будут определять те скрипты из биологического списка, алгоритмы которых определят вашу жизнь, создавая, по сути, новое Я. И как бы нам ни хотелось обратного, но вселенная функционирует именно так. И нет ровным счетом никаких причин унывать по этому поводу, как, в общем-то, и по любому другому, коих ты не в силах изменить, а можешь лишь осознать и принять как данность.