скачать книгу бесплатно
Тени вечерние. Повести
Александр Любинский
Тени вечерние, словно человеческие судьбы, неуловимые – и всё же явные. Их хочется поймать в сети слов, придать им законченность и смысл.
Первая повесть относится к периоду советского застоя. Она рассказывает о нескольких молодых людях, затерявшихся в эпохе безвременья. Три последующие написаны в Израиле: «Пальмы под ветром» – тель-авивская повесть о поздней любви, тогда как действие «Луны и креста» и «Холмов Ханаана» разворачивается в Иерусалиме, современном – и начала прошлого века, древнем, но по-прежнему полыхающем страстями.
Александр Любинский
Тени вечерние. Повести
Термидор
«Что это в Шуваловском парке?
Молодость, невеста, белая лошадь, вечерние тени, скамья в лощине».
А. Блок. Дневник. 27 июля 1917 г.
I
Мы познакомились на семинаре Чухначева по Новой истории. Я никогда не любил всевозможные формы коллективного присвоения знаний, но услышав, что семинар приступил к обсуждению Великой французской революции, не смог удержаться от искушения. Это время очень интересовало меня. Чем, я и сам тогда толком не знал. Прочитывалась одна книга за другой, а цельного представления об эпохе не возникало. Наоборот, я все больше запутывался в частных противоречиях, понимание смысла происшедшего никак не давалось в руки.
Я пришел на семинар к назначенному сроку и оказался первым. После пятнадцати минут моего одинокого ожидания в дверях, наконец, показалась маленькая фигурка. Перепрыгивая через ступени, она ринулась вниз, и в неярком свете лампы, горевшей над кафедрой, оказалась молодым человеком с черной всклокоченной шевелюрой. Он был в донельзя мятых брюках и свитере, слишком широком для его тщедушного тельца. Чертыхаясь, он бросил на пол портфель, с глухим стуком рухнул на скамейку, снова схватил портфель, вытащил кипу бумаг и, низко склонившись над ними, лихорадочно и истово забормотал. Я хотел спросить его, туда ли я попал, но в этот момент в аудиторию ввалилась толпа галдящих студентов, центром которой была худая и длинная фигура Чухначева.
Вспыхнул свет. Все разместились полукругом у подножья круто взмывающего вверх амфитеатра, и Олег Николаевич, глядя близо рукими глазами куда–то поверх наших голов, объявил, что семинар продолжает начатое на прошлом занятии изучение Французской революции. «Сейчас с докладом…» – начал он, но не успел закончить фразы, так как студент, пришедший первым, вскочил и ринулся к кафедре. Раздались смешки и даже несколько отрывистых хлопков. Докладчик взлетел на помост и, подняв вверх руку со свернутыми трубочкой листами, закричал: «Слушайте! Слушайте!» Голос был низкий, сильный. «Я расскажу вам о том, как началась великая революция, как душный воздух прорезали голубые молнии, как поднялся ветер – могучий вихрь – и развеял в пространствах дряхлую постройку тысячелетней монархии!..»
Право, он мог быть более сдержанным. Я слушал его сначала недоверчиво, внутренне замирая при каждой патетической ноте; но, странное дело, он словно гипнотизировал меня звучными мерными фразами, блеском глаз, отрывистыми взмахами руки. Разыгрывалась трагедия, вовлекая в свое торжественное действо огромные массы растерянных, мечущихся, и вдруг обретающих невиданную силу людей. Впереди, у темного горизонта, вспыхивали и гасли зарницы, прорезались – и меркли блики таинственные, обманчивые…
Человек у кафедры замолчал, лицо его посерело и потухли глаза, но все продолжали сидеть неподвижно. Он медленно сошел с помоста, и было слышно, как натужно скрипят ступеньки под ногами.
Кто – то произнес: «Прекрасный доклад…» Я обернулся. «Прекрасный доклад, – повторил молодой человек с тщательно подстриженной русой бородкой, плотный, крутолобый. – Витензон, несомненно, талантлив, но то, что он сейчас разыграл перед нами, не имеет никакого отношения к истории. Есть Витензон и его, так сказать, ощущения… Я хотел сказать – мировоззрение. Но этого слишком мало, чтобы разобраться в столь сложном предмете. Цель изучения истории – приобщение к человеческому опыту, и если история ничему не учит, – он повернулся всем телом к одиноко сидящему в первом ряду Витензону, – если история ничему не учит, то и изучение ее – бессмысленно. Я должен знать, что мне делать – сейчас. И я обращаюсь за помощью – к истории. Только так. Кто думает иначе, обманывает себя и вводит в заблуждение других!»
С высокомерно–отчужденным видом Витензон рассеянно слушал эту речь. Но вдруг вскинул голову и громко произнес: «Время – подвижный образ вечности! Вы слышите? – выкрикнул он, обращаясь уже к аудитории, с любопытством следившей за перепалкой, – вечности! Не слишком ли опасно, забывая о вечном, принимать мнимые ценности за истинные? Недавние события тому наглядный пример!» Чувствовалось, что спор возник не сейчас и противники достаточно хорошо изучили друг друга. Но упоминание «недавних событий» очевидно придало спору неожиданный и опасный оборот. Аудитория насторожилась.
– Прошу помнить, друзья, – раздался слабый, слегка запинающийся голос, – прошу помнить, что мы живем в году тысяча девятьсот шестьдесят восьмом от рождества Христова.
Молодой человек с русой бородкой скривил в ироничной усмешке губы, а Витензон, громко хмыкнув, уставился в потолок.
– Я полагаю, – продолжал Олег Николаевич, – Илья неплохо справился с порученным делом и, хотя он мыслит скорее художественными, нежели историческими категориями, верно передал… эмоциональную кардиограмму эпохи. Дело за малым – за самой историей. Кто возьмется ее начать?
Все молчали. Я был уверен, что русобородый примет скрыто брошенную ему Олегом Николаевичем перчатку и делом подтвердит свои слова. Но он сидел бесстрастный, неподвижный.
– Ну так что же? – повторил Чухначев. – Кто умеет рассказывать истории?
И вдруг я… совершенно непроизвольно поднял руку! Секунду назад я и не предполагал, что сделаю это! Я замер от мгновенно нахлынувшего ужаса, поспешно опустил руку, но жест мой был уже замечен Олегом Николаевичем.
– Вы? – спросил он удивленно. – Вы у нас, кажется, в первый раз? Ну и прекрасно. Выступите, и мы познакомимся с вами поближе.
От досады и смущения я уже плохо различал, о чем слушалось и говорилось, но по окончании семинара, выскочив из аудитории, вдруг с изумлением увидел, что два недавних соперника, оживленно и весело переговариваясь, удаляются вместе по коридору. Так, значит, они приятели?!
Вечером того же дня, вернувшись из института домой, я сидел в своей комнате, перечитывал сделанные мною выписки и к ужасу своему все более убеждался, что в голове у меня не возникает ни одной дельной мысли. Вошел дед и сказал, что покорнейше просит меня отужинать. Я не ответил. Он подошел к столу и, мельком взглянув на меня, спокойно уселся в кресло.
– Вот так, – сказал он, глядя в мое отчаянное лицо. – История – это тебе, брат, не фунт изюму.
Он, видимо, ожидал какой –то реакции с моей стороны, чтобы потихоньку, слово за слово, добраться до скрытых истоков моего состояния. Он так делал не раз, и всегда с неизменным успехом. Но сегодня я едва слушал его.
– Да, – продолжал он после длительной паузы, – впрочем, истории как таковой – не существует. Истинная история – история того, чего не было.
– Как? – спросил я изумленно и на мгновенье поднял голову от записей.
– Конечно. Все прочее – гиль!
И, развивая успех, как главнокомандующий, занявший крошечный плацдарм, но спешащий поскорее использовать все выгоды изменчивой военной ситуации:
– Разве все, что написано в книжках, действительно было?
– Но…
– Более того, – зашептал он загадочно и вынырнул из глубины кресла, – история… история – это забвенье…
Как всегда, когда он волновался, лицо его начинало мелко дрожать и казалось, он тихонько подсмеивается над собеседником.
– В жизни много непонятного. Я, брат, мог бы написать куда какую занятную историю. Сколько драм! И люди интереснейшие! Да мало ли чего бывает со всяким, даже самым заурядным человечком. Но умирает он… Банально и просто – умирает. И исчезает навсегда из памяти людской… Был такой–то? Кто его знает. Вроде, был, а как будто и не был. Я один помню, может быть, поразительнейшие, интереснейшие вещи! И вместе со мной все это канет в какую–то прорву ненасытную! А ты – история… Пойдем–ка лучше ужинать.
Ночью в дремотном полусне меня, что называется, осенила идея. Она была очень стара, но я тогда еще не догадывался об этом. А ведь в болтовне деда, подумал я, есть какой–то смысл… Надо удостовериться, что «это» действительно было, и было так, а не иначе. Надо сличить истинные документы эпохи! Ведь огромный материал, который я прочитал и тщательно законспектировал – порождение неких свидетельств, и свидетельств этих, наверняка, гораздо меньше, чем книг, написанных на их основе.
Да, свидетельства были. Я совсем запустил занятия, просиживал дни напролет в библиотеке, продираясь к истине сквозь намеки, умолчания, противоречия и собственное отвратительное знание французского языка. В целом это напоминало поимку умного и коварного преступника. Некоторые факты подтверждались сразу, а вот другие, причем такие, от которых зависело понимание поступков основных действующих лиц, – никак не ловились в расставленные сети.
II
Забредя однажды в институт, я наткнулся в коридоре на Чухначева. Он стоял у окна с тем коренастым, крутолобым и, отрешенно покуривая сигаретку, слушал его.
– А… – сказал он, дотронувшись до моего плеча, – это вы… Вы едва не сорвали нам занятие. Хорошо, Андрей подстраховал, – он махнул рукой в сторону крутолобого. – Куда вы, извините, провалились?
О ужас! Я забыл о семинаре, забыл о своем докладе! Я покраснел весь – от корней волос до кончиков ногтей и покрылся липкой испариной. Глядя на меня сверху вниз сквозь толстые стекла очков, Чухначев молчал. Казалось, он изучал меня – примерно так, как биолог изучает новую разновидность гнилостных бактерий.
– Так вы сделаете доклад? – вяло проговорил он.
– О да! – закричал я, – разумеется! Только вот не знаю, о чем…
– Что?
– Видите ли, во всей этой истории очень мало достоверного и…
– Вы имеете в виду Французскую революцию?
– Да… То есть… Если мы возьмем хотя бы ее начало… Ту знаменитую фразу Мирабо… Помните?
Они слушали внимательно, не перебивая. А мне уже было все равно. Остановившись наконец, я обнаружил, что мы по–прежнему находимся у окна, но дневной свет уже мешается с вечерним.
– Так… – сказал Чухначев, пуская аккуратную струйку дыма поверх моей головы, – благодарю за доставленное удовольствие. Думаю, Андрей присоединится ко мне.
– Конечно. Правда, я не совсем разобрался. Такой поток слов!
Чухначев кивнул головой, продолжая думать о своем.
– Рад, что ошибся во мнении о вас. Расскажите–ка всем о своих поисках. Но… даю не более получаса. Приведите в порядок мысли, а то они у вас… э… несколько разлетаются. Всего хорошего.
И он двинулся по коридору, высокий, тощий, с потрепанным портфелем в руке.
– А вы произвели впечатление, – сказал Андрей, – не знаю, нечаянно или нарочно… Вам куда?
Я, кажется, ответил, что должен прочитать в библиотеке какую–то скучнейшую книгу. Хочешь не хочешь, сессия близко. Он посочувствовал мне и предложил составить компанию. Никогда не думал, что человек может иметь столько знакомых! Добираясь до библиотеки, мы раз десять останавливались. Коротким энергичным жестом он протягивал руку очередному приятелю, односложно отвечал на какие–то вопросы, непонятные мне намеки – и стремился дальше, чтобы через несколько шагов снова столкнуться с радостно улыбающимся знакомым.
Мы вошли в читальный зал и, пройдя в его дальний конец, сели за обшарпанный стол, на крышке которого была зачем–то тщательно вырезана дата образования Священной римской империи, а рядом пририсовано чернилами короткое, но энергичное ругательство.
– Послушай, – сказал он, несколько неожиданно для меня переходя на «ты», – ты действительно надеешься отыскать там что–то новенькое? Это же сотни раз перепаханное поле.
– Видите ли… Видишь ли, я как–то не думал об этом, но… я, например, убежден, что многие строили свои рассуждения на плохо проверенных фактах, и от этого получился ужасный разнобой.
– А ты пришел – и наведешь порядок. Понятно.
– Здесь неуместна ирония! Если мы убеждены, что история – наука, а я глубоко верю в это, то иного пути нет.
– Знаешь, у тебя есть та доля наивности, которая необходима в любом серьезном деле. Но результаты деятельности, увы, часто расходятся с нашими целями. Может быть, зная это, не превращать цели в фетиш? Исторические аналогии… – он вдруг замолчал, и лицо его расплылось в самой веселой и беззаботной улыбке, – ладно, бог с ними, с аналогиями, – он широко зевнул и рассмеялся, – не выспался… Конечно, дело твое, но… не увлекайся Чухначевым. Говорю потому, что желаю тебе добра. Он не на самом хорошем счету. Если хочешь двигаться дальше, меняй лошадку.
– А ты?
– Что – я?
Улыбки уже не было.
– Поменял?
– Дурачина, речь идет о тебе! Я–то сам о себе позабочусь.
– Верно.
Я приподнялся со стула.
– Не обижайся, – он схватил меня за рукав. – Ну, выскочило слово… Не обращай внимания… Черт подери, ты красна девица, что ли? Ну извини, извини.
– Извиняю.
Неловкая пауза.
– Смотри! – воскликнул он обрадовано, – вон мчится прекрасный Язон!
С трудом находя дорогу между стульями, беспорядочно загромоздившими проход, к нам продвигался Илья. Вид у него был, по обыкновению, отрешенно–высокомерный.
– Ну как? – он швырнул портфель на пол и выжидающе уставился на Андрея.
– Возьми стул и присаживайся.
– Плевать я хотел! Как?
– Тише. Не привлекай всеобщего внимания.
– Ты ответишь, наконец?
– Понравилось.
Илья кивнул головой – мол, ничего иного и быть не могло – и сел.
– Но уж так далеко от современности! Сплошные котурны. Высокопарность раздражающая. Порой смешная. Хотя… что–то живое все–таки есть… Пульсирует.
– Это все?
– Сам прекрасно знаешь, что через неделю от твоего энтузиазма следа не останется. Ради бога, не качай с горьким упреком головой… Правда, он сейчас ужасно похож на старого еврея?
Вопрос был обращен ко мне, но ответа, очевидно, не требовал.
– Простите, – сказал я, обращаясь к Илье, – не могли бы вы пояснить, о чем речь?
– Дай, – сказал Илья.
Андрей вытащил из портфеля и протянул мне объемистый машинописный экземпляр, где на первой странице значилось:
И. Витензон
Термидор
Мистерия (хор, оркестр, театр, пантомима)
– Очень интересно… Обязательно прочту. А как вы думаете, насколько это… так сказать, осуществимо?
– Что?
– Ну, чтобы хор, оркестр, пантомима и…
– Меня это не касается.
– Но всякий автор хочет видеть свое детище осуществленным.
– Разумеется. Я – вижу, слышу, представляю. Имеющий уши да услышит!
Из–за стола, расположенного в нескольких шагах от нашего, поднялась высокая блондинка, цепко глянула в нашу сторону, мгновенно отвела взгляд.
– …до скольких ушей дойдет? Плевать я хотел, шедевр это или дерьмо, но вокруг того, что ты делаешь, должна быть заварушка… притяжение, что ли, отталкивание…
