скачать книгу бесплатно
– Возьмите, выпейте водички. – Нет, голос был не матери.
Галка протянула бутылку. Григорий соображал плохо. Выпил несколько глотков. Прополоскал рот. Сказал «спасибо». Галка участливо приобняла его, сказала «пошли отсюда», и они поплелись в глубь леса. Грише снова показалось, что его, маленького, ведет мать. Помогает ему, внезапно захворавшему. Укладывает в кровать, обнимает. Профессору стало тепло, уютно, и он уснул.
Григорий Степанович открыл глаза. Он лежал на простыни под одеялом на железной просторной кровати. Лицом на большой, красивой груди. Обнимал теплое, мягкое женское тело. И женщина эта обнимала его. Обнимала нежно, как будто боялась потревожить и отпустить. Она тихонько дышала, этот запах был приятен, возбуждал, и Григорий поцеловал её. Она открыла глаза, улыбнулась, спросила:
– Как ты, миленький?
Григорий снова поцеловал. Она ответила, обняла его, позвала к себе.
Потом она и Григорий долго курили в постели. Галка лежала на его руке, ничего не говорила, и профессор не знал, что ему говорить, и тоже молчал. Он вспоминал, вспоминал и сообразил, что ему так хорошо никогда не было. Подумал, что боится потерять это и боится, что это продолжится. Не знал, что делать. Но от этого незнания не было тревоги. Хотелось, чтобы время остановилось.
В окно постучали. Галка встала, надела халатик. Пошла открывать. Григорий снова восхитился её фигурой. Сотворит же природа такую красоту!
Вбежала сестра. Чмокнула в щеку Галку. Шепотом скороговоркой затараторила:
– Гришка, твоя приехала. Одевайся скорей. Я сказала, что ты пошел на речку. Давай скорей. Ну, вы даете!
Сестра захихикала. Было видно, что она одобряет брата. Недолюбливает тощую, городскую аристократку, братову зануду-жену и рада, что той наставила рога общепризнанная в их огромном селе красавица, её подружка Галка.
Григорий встать не мог. Одежда лежала далеко от кровати на стуле. Не дотянуться. А заворачиваться в одеяло и шлепать босиком туда при сестре ему было неловко. Татьяна сообразила. Снова захихикала. Сказала «давай быстрей», покачала головой, снова добавила «ну вы даете» и убежала.
Григорий не знал, что ему делать. Чего приперлась жена? Уходить не хотелось. Суетиться тоже. Хотелось вести себя достойно. Как ведут настоящие мужики. Но он не знал, как они себя ведут. Сел на кровать. Галина подошла к нему. Он сдернул с нее халатик, обнял, притянул, поцеловал в пупок, почувствовал запах женского тела, не резинового, надоевшего, как у жены, а тягучего, настоящего и затянул её в постель.
– А как же жена? – хитровато прищурилась Галка.
Ее огромные глаза смеялись, прильнув к его глазам. Она обхватила лицо Григория руками и начала целовать. Сначала долго-долго в губы, потом в щеки, нос, подбородок, грудь.
Может, полчаса прошло, может, час. Григорий потерял счет времени. Утонул в этой женщине…
Бросил семью, город. Устроился преподавать в райцентре в медицинском училище. Подрабатывал. А через год зимой возвращался вечером с работы, по дороге схватило сердце, присел осторожненько на обочине в сугроб и замерз насмерть.
Галка после девяти дней запила. Потом пропала. Видели, как она пошла на пруд. Но не нашли.
Другие говорили, что видели в городе. Расфуфыренную. В бриллиантах. С каким-то олигархом.
Стекла очков поцарапались
Времена изменились.
Даже кукушка на песочных часах
Песню поет другую.
Хен-Сю
Стекла очков поцарапались, помутнели. Ничего не видать. Но Пантелей Тихонович мужик рукастый, мастеровой. Купил алмазное сверло. Дрель ручную достал. В правом стекле дырку прокрутил посредине. В левом не вышло. Затупилось сверло, заскользило по стеклу, почти до дужки доползло, но потом уцепилось и просверлило. Надел. Стало виднее. В правом очке совсем прилично. Хотя обзор сузился. А в левом приходилось косить.
Жене показал. Та глянула, прищурилась, сообразила, что муженек налево косить начал, скривила узкие губы, намазанные для пухлости сверх границ темно-красной помадой, и сказала:
– Хорош! Ты еще по девкам начни бегать, так я тебе все ноги переломаю.
Потом покрутила у головы указательным пальцем, как будто отверткой в карбюраторе холостой ход регулировала, и добавила:
– Бабник!
– Сама дура! – ответил Пантелей Тихонович, но жена ушла в другую комнату и не услышала.
А Пантелея Тихоновича завело.
Ходил он по комнате и переживал. Ходил чуть налево. Не потому, что бабник, а так выходило. Это его тоже заводило.
Слово «бабник» состоит из двух слов. Первое все знают, а второе по древнегречески обозначает «победа». То есть какая-то глупость выходит. Не то победитель баб, не то бабская победа. Пантелей Тихонович мужчина культурный – он баб называет женщинами, получается женпобеда. Тоже чепуха. Ну да ладно. Дурь так дурь. Хоть так, хоть эдак.
Совсем разозлился на жену. Вышел на улицу. Убедился – видеть лучше стало. Природу можно разглядеть, и просто без природы лучше.
Идет Пантелей Тихонович: правый глаз прямо в дырку наводит, левый, чтобы чего не упустить, налево косит, женщину-жену ругает. А чего ругать, если сам же её и любит. Странный мужик этот Пантелей Тихонович. Да у нас все такие. По мнению женщин. Они, конечно, правы. Какой дурак станет из слова «бабник» теорию разводить. Ницше какой-то этот Пантелей Тихонович или Фрейд. Точно, Фрейд. Маньяк какой-то. Из-за баб дырки просверлил, философию развел. Лучше бы деньги шел зарабатывал. Например, в банке. Или воровал. Наворовал бы миллионов сто. Нет, лучше четыреста. Купил бы «мерседес» или «ситроен». Подъехал бы, в ресторан красивую девушку пригласил, кольцо купил с бриллиантом. Потом свадьба. Так нет – дырки сверлит. А зачем ему очки? Он что, газеты читает? Короче, дурень из дурней этот ваш Пантелей Тихонович. Да и вы не лучше.
Ну да ладно. Хотя нет, не ладно. Какой баран станет воровать, если и так и «мерседес», и «ситроен» есть. Квартира изолированная. Двухкомнатная. Мебель новая. Дача! Девушку в ресторан приглашает! Живи не хочу! Так нет! Всего ему мало. Воровать начал. И пить. Дурень! Если б у меня все это было, стал бы я философии про Фрейда разводить. Короче, сильно расстроился Пантелей Тихонович.
И жена его расстроилась. В другой комнате, куда ушла и вроде бы не слышала, как он ее дурой назвал. Если бы услышала, крышка Пантелею Тихоновичу была бы. Ноги бы не переломала, но по башке треснула. Что под руку подвернулось бы, тем и треснула. Может, и убила бы. Хотя она услышала, но не треснула. А наоборот, когда в другую комнату входила, споткнулась и сама треснулась. Споткнулась потому, что услышала, хотела сказать в ответ, отвлеклась и подвернула ногу. Когда свалилась, еще и язык прикусила. А Пантелей Тихонович думал, не услышала. Услышала, но ответить не смогла. Так у нас бывает.
А на улице снежок пушистый, не спеша, падает. Под ногами хрустит. Декабрь. На площади мужики лестницу к памятнику Ленину подставили, бакенбарды и парик из гипса пришпандоривают, бронзовой краской подмалевывают. Подпись внизу меняют. Получается «Пушкин и теперь живее всех живых». Пантелей Тихонович подошел, сказал, что «Пушкин – это наше всё», и пошел дальше. Потом вернулся, добавил «и даже больше, чем всё». Отряхнул воротник от снега, пробормотал: «Я себя под Пушкиным чищу» – и снова дальше пошел. Шел, шел, надоело гулять, повернул и назад к дому поковылял. К этому времени мужики от памятника уехали, все гипсовое отвалилось. Стоит Владимир Ильич, вымазанный в гипсе, под ним надпись про Александра Сергеевича. В общем, как всегда, дурдом. Пантелей Тихонович мимо прошел, ничего не сказал. Он сразу знал, что так и закончится.
А дома чайник выкипел. Огонь на плите затушил, и газом комната заполняется. Жена лежит, встать не может. Надышалась газа. Угорела. Чиркнет искорка, и всё. Полдома взлетит.
Пантелей Тихонович домой идет. Думает, зайду в дом, подойду к жене, поцелую. Скажу: «Давай, милая, чаю попьем». Она в ответ в щечку чмокнет, скажет: «Давай, Пантюша, попьем. Тебе какого чаю, индийского или зеленого?»
А он задумается и ответит:
– А мне лучше с коньяком.
Жена нальет в чашки, на поднос поставит. Отдельно рюмочку с водкой ? коньяку у них отродясь не водилось. В комнату принесет. Около Пантелея Тихоновича поставит. Сама рядом сядет.
Пантелей Тихонович мечтает.
Жена дома на полу от газа задыхается.
Пантелей Тихонович по ступенькам на второй этаж поднимается.
Газ кухню заполнил.
Пантелей Тихонович на третий.
Газ в коридор, потом в прихожую.
Пантелей Тихонович на четвертый.
Газ на лестничную площадку изо всех дыр рвется.
Пантелей Тихонович к двери подошел.
Газ с той стороны квартиру переполнил, ко взрыву подготавливается.
Хотел Пантелей Тихонович в звонок позвонить, руку поднял к звонку. Палец указательный вытянул.
Замер.
Он тут – газ с другой стороны.
Показалось Пантелею Тихоновичу, что тухлятиной воняет. Или капуста где переквасилась? Или газ?
Убрал он палец указательный от звонка. Дверь аккуратно открыл, чтобы искры не наделать. А оттуда газом прет. Дышать нечем.
Натиснул Пантелей Тихонович посильней очки на нос, воздуху побольше внутрь набрал, чтобы не задохнуться, зажмурился и в кухню. В доме дым коромыслом. Ничего не видать. Забежал в кухню. Окно начал открывать. Внутреннее открыл, а второе не выходит. Шпингалет пристыл к масляной краске намертво, не выдвигается. Он тогда окно табуреткой расколошматил – жену спасать надо! Не до имущества тут!
С улицы холодом декабрьским пахнуло. Дым развеяло. Открыл глаза Пантелей Тихонович, чтоб жену искать, а она рядом, у плиты стоит, капусту квашеную жарит. Пригорело у нее маленько. В руках деревянную лопатку держит, чтобы переворачивать. Да не переворачивает, а рот разинула и смотрит, чего это ее придурок по дому носится и стекла бьет. Потом тресь его этой лопаткой по башке!
– Ты, – говорит, – Пантелей, последних мозгов лишился. Зима, холодно, а ты окна бьешь.
И еще раз тресь!
Тут Пантелей Тихонович, конечно, сообразил, что к чему. Выдохнул набранный еще на лестничной площадке воздух, махнул рукой, в комнату ушел, с горя на диван лег.
А жена вторую, неразбитую раму закрыла, капусту дожарила и тоже в комнату пошла, чтобы опять мужу объяснить, кто он такой. Пока шла, дотюмкала и про газ, и про то, что любит ее Пантюшенька, раз стекла не пожалел, а ее хотел спасти. Помягчела, разулыбалась.
– Пантелей Тихонович, – говорит, – хочешь капусты квашеной тушеной на ужин?
А Пантелей-то на диване мертвый лежит и ничего уже не хочет.
«25 часов»
Семен Вырин был завидным женихом. Учился на третьем курсе, водил отцовскую машину. Не курил, да и пьяным его не видели. Семья у Семена была работящей, зажиточной. Жили в трехкомнатной квартире, имели дачу. Так, что многие местные красавицы примеряли Вырина к себе в мужья.
А женился он на Валюше. Встретил в коридоре института и влюбился.
Гуляли они до пятого, ее, Валюшиного, курса. Она была на два года моложе.
Жила в общежитии. Была круглолица, невысока ростом с длинной, тугой косой. В прежние времена считалась бы красавицей, а теперь разглядел ее только Вырин. Влюбился. Почему, неизвестно, может быть, в большие, голубые глаза, может, в слегка припухлые губы. Да кто вообще знает, за что и почему влюбляются? Валюша была доброй. И не потому, что изображала это. А просто такой была. От природы. Может быть, Вырин ее за это и полюбил.
Полюбили Валюшу и родители Вырина. Приняли в семью с радостью, и жили они счастливо, как пишут в сказке, ровно три года и три месяца. А потом во время родов попала Валюше какая-то инфекция, и через месяц она умерла.
Давно подмечено, что если костлявая старуха придет в дом, то пока не перекосит всех, не угомонится. И когда Танюшке исполнилось шесть лет, остались Семен с дочкой одни. Не стало у них ни одного родственника, ни с его, ни с Валюшиной стороны.
Соседи, жалея, говорили, хорошо хоть малышку до этого возраста дед с бабкой помогли вырастить, а то Семену совсем тяжко бы пришлось.
Жениться Вырин второй раз не собирался. Сначала маленькой Танюшкой занимался, потом работой. Считал, что нехорошо, если у дочки мачеха будет.
Когда наступил капитализм, и вовсе стало ему не до женитьбы. Завод разорился, оказался Семен без денег, а дочку надо и одеть, и в школу снарядить и покормить не абы чем.
Занялся Семен Вырин извозом на отцовских «Жигулях», с год перебивался этим, а потом машина совсем износилась и начал он подрабатывать ремонтом автомобилей.
А Танюшка росла и превращалась в красивую девочку, а потом в девушку. Семену хотелось побаловать дочку, нарядить красиво, модно, и он пропадал за ремонтом машин неделями. Благо, ломались не только отечественные, но и всякие иномарки.
Вырин научился ремонтировать любую автомобильную технику, сам комбинировал и восстанавливал запчасти для заграничных автокрасавиц, помогало и природное, неизвестно откуда бравшееся понимание всего железного, и институтское автотранспортное образование.
Однажды восстановил он искореженный в аварии «джип», да так лихо, что хозяин подружился с Семеном и предложил ему организовать автомастерскую возле своего кафе. И возглавить все это предприятие.
Кафе располагалось километрах в трехстах за городом на московской трассе, при нем было восемь комнат для желающих отдохнуть. Называлось «25 часов», потому что работало круглосуточно, старательно и вроде бы даже больше, чем круглые сутки.
Трасса была бойкой, заработок несравнимый с городским, питание бесплатным. Семен подумал, подумал и согласился.
Летом, сразу после начала каникул, он с дочкой перебрался на трассу и безвыездно до осени жил с ней в одной из комнат «25 часов». Когда подруливали еле-еле добравшиеся до мастерской неисправные машины, Вырин ремонтировал. Делал качественно, быстро. Про это узнали, и появилась постоянная клиентура, а с ней заработок. В остальное время гулял с дочкой в лесу, ходил с ней на речку, загорал. Время от времени выезжали в город за продуктами для кафе.
Поразмыслив, осенью городскую квартиру Семен Вырин и Танюшка начали сдавать внаем, и получались неплохие дополнительные деньги. Их Вырин менял на доллары и откладывал на будущую учебу дочки в институте. А Танюшка перевелась учиться в школу в райцентре. В двух километрах от «25 часов». Так они вместе решили на семейном совете.
И Семену было проще и спокойнее, и Танюшка после городской школы в восьмом классе сразу стала отличницей.
В это время я с Выриным и познакомился. Приехал в командировку. Дали мне по дружбе в областной редакции старенький «Москвич» для разъездов, а на нем километра за четыре до «25 часов» вылетела шаровая опора. Я ходил вокруг раскорячившегося драндулета, ругал себя и весь белый свет. Кто-то из проезжавших водителей сказал Вырину о моей беде, он приехал, подцепил машину самодельным приспособлением, дотащил до мастерской и до самой ночи возился. Кроме сломанной шаровой опоры Вырин обнаружил еще разные неполадки. Все починил. Я ему помогал. А в работе быстрее находишь и общий язык, и темы для разговоров.
Вечером, часам к девяти, отремонтировали. За починку он назвал ничтожную сумму, не соответствовавшую его труду и хлопотам. Мне было неловко. А он рассмеялся и сказал, чтобы я не переживал. Сказал, что на иномарках зарабатывает прилично и может не обдирать симпатичных ему людей. Вдобавок Вырин предложил переночевать у них, чтобы не ехать в ночь по незнакомой дороге. Да и с машиной после ремонта мало ли что может случиться.
Я согласился. Он пригласил поужинать к себе в комнату. У меня была припасена красивая бутылка иностранного коньяка, и я согласился.
В комнате, уютной и просторной, оклеенной современными обоями, на стенах в самодельных рамках висели картины из Третьяковской галереи. Но не обычные для таких комнат «Три богатыря» или «Охотники на привале», а, пожалуй, самые мной любимые: Николая Ге «Христос и Пилат», «Пустынник» Нестерова и нежная, трогательная «Алёнушка» Васнецова.
Я не удержался и сказал об этом. Вырину было приятно услышать похвалу. Выпили по рюмочке, разговорились. Об истине, добре, вере. Потом о жизни. Так я узнал его историю.
Около десяти в комнату вошла необычайно красивая девушка. В руке у нее была французская книжка. Я догадался – Татьяна. Она поздоровалась, по просьбе отца присела к нам повечерять. Семен перехватил мой взгляд и объяснил, что дочка в городе училась в школе с французским уклоном. Дочка засмеялась и поправила отца: «с углубленным изучением французского языка». Рассказала, что французский ей нравится и теперь, когда школу пришлось переменить, она сама занимается, слушает французские записи на магнитофоне и читает книги.
Она оказалась разумной и ласковой. Посидев с полчаса, я, чтобы не надоедать хозяевам, поблагодарил за гостеприимство и ушел в соседнюю комнату спать. Хотя очень хотелось остаться.
Утром, когда проснулся, Вырин был уже в мастерской. Оказывается, ночью невдалеке случилась авария, столкнулись две дорогущие иномарки. Семен их притащил и доводил до состояния, пригодного к езде.
Хозяева отделались ушибами, матерились друг на друга и просили Вырина поскорее сделать так, чтобы можно было уехать в город.
Всем было не до меня, и я отправился в кафе перекусить перед отъездом. Там хозяйничала Танечка. Она узнала меня, поздоровалась, спросила, как спалось. Я ответил, поблагодарил, попросил чаю с бутербродами.
– А хотите чаю с травами, я их сама с папой собирала и сушила. Он меня научил. У нас есть чабрец, душица, а мелиссу мы за домом вырастили, – предложила она.
Я согласился.
Посетителей не было, и после завтрака мы с ней поболтали. Я пригласил их с отцом погостить ко мне в Москву. Оставил адрес. Сказал, чтобы непременно приезжали.
За окном провыла, набирая скорость, сначала одна, а через полчаса и вторая починенная иномарка. Чуть позже зашел Вырин. Похвастался, что за три часа заработал двести долларов. Я еще раз поблагодарил его. Попрощался и уехал.
Следующий раз я оказался в тех местах года через четыре. Я вспомнил про Вырина, про его красивую дочку и решил заехать в «25 часов».
Вывеска над кафе висела та же. Только буквы потускнели под степным солнцем, осенними дождями да зимними ветрами. Я вошел в кафе. Пахнуло протухшей половой тряпкой и почти забытой общепитовской столовской вонью. У кассы сидела толстая баба, повязанная сероватой косынкой, и лениво отгоняла мух.
