21 км от…

скачать книгу бесплатно


Я спросил про Вырина.

– Да он на кладбище, – лениво ответила она и, наверное увидав мое побледневшее лицо, спохватилась и объяснила: – Моему старику оградку приваривает. Скоро придет.

– А Танюша? – спросил я, приходя в себя от ее ответа.

Она оживилась и начала рассказывать с удовольствием, с каким женщины ее склада пересказывают латиноамериканские сериалы.

Года полтора назад случилась неподалеку авария. Местный шофер по пьянке заснул за рулем и врезался в «мерседес». А в нем был иностранец. В общем, притащили машину сюда, мол, выручай Семен. Иностранец стонет, лопочет по-своему. Никто понять не может. А Танюшка с ним заговорила по-французски, и он обалдел. Во-первых, Танюшка – красавица, во-вторых, на его родном языке в этой глуши говорит.

Поехала она с ним в райбольницу. Сделали рентген. Оказалось, перелом ноги без смещения. Ногу в гипс. Его в палату. А он как увидел наш контингент больничный и обслугу, в скандал. Не останусь у вас. В общем, договорились, что пару дней побудет он в номере в «25 часах». Танюша около него переводчицей, а врач приезжать осматривать станет и все, что положено, делать будет. За это время Семен Вырин машину приведет в божеский вид, а потом отвезут его в Москву на долечивание.

Оказался иностранец бельгийцем. Богатым. Сынком миллионера. Приехал открывать филиал своей фирмы.

На следующий день прикатил из Москвы хирург-профессор, устроил с нашим врачом совет, снимки рентгеновские разглядывали, обсуждали и решили, что будет Анри здесь, покуда нога полностью не срастется.

Анри и Танюша сдружились. Он ей про свою бельгийскую жизнь, про Францию рассказывал, она его русскому подучивала.

Через месяц наш врач осмотрел ногу и сообщил, что еще месяц надо ее разрабатывать именно здесь, подольше ходить и никуда уезжать нельзя. Начали Танюша с Анри долгие прогулки совершать, по полям, в лес ходить за ягодами, на речку рыбу ловить.

В общем, пробыл бельгиец тут до осени. А осенью уехал Семен в областной центр за продуктами, а дочка с бельгийцем – в «мерседес» и в Москву. Там поженились – и в Бельгию.

– Вот так-то вот, – закончила баба.

В кафе вошел Вырин. Внешне он сдал. Был небрит, угрюм.

– Ну, как, Семен Самсоныч, получилось? – залебезила баба. – А вас тут дожидаются.

Вырин поглядел на меня. Не признал. Пришлось напомнить. Вспомнил. Ухмыльнулся и равнодушно произнес:

– Здравствуйте. Какими путями в наши края?

– Да вот, опять по редакционным делам. Заехал вас повидать. Да, видно, не вовремя.

– У нас вся жизнь не вовремя.

Я предложил отметить встречу, он также равнодушно согласился. Пошли в его комнату. Баба принесла закуску. Я купил вина. Водки в кафе не оказалось.

Вырин долго молчал, но постепенно разговорился.

– А Танюшка замуж вышла. За иностранца. Он у нее богатый. Из старого бельгийского рода.

– Да мне уже рассказали, как он тут ногу в аварии сломал.

Вырин выпил еще стакан.

– Ломал не ломал. Какая теперь разница? Он врачу нашему сунул в лапу, чтобы тот меня уговорил его здесь поселить. Ну я, дурень, и поселил. И машину его починил. А он за Танюшкой начал ухаживать. Все лето тут прожил. А в сентябре уехал я в город, приезжаю, а на столе записка.

Вырин встал, открыл ящик письменного стола, купленного когда-то для Танюшки. Там в большом пустом пространстве, когда-то заполненном учебниками, теперь лежала тетрадка да тоненькая книжка. А. С. Пушкин, «Станционный смотритель» – прочитал я на обложке. Вырин усмехнулся, задвинул ее подальше, достал листок и протянул мне. На листке из школьной тетради я прочитал:

«Папочка, прости меня. Я тебя люблю больше всех на свете, но и Анри люблю. Я боялась, что ты меня не отпустишь, поэтому и не сказала тебе. Прости.

Всегда твоя Татьяна».

– Я было кинулся догонять. Да куда ехать? Где в Москве искать? Промучился как в бреду три дня, а потом Танюшка из Москвы позвонила: «Папочка, поздравь меня, я вышла замуж. Свадьба была в бельгийском посольстве. Завтра улетаем с Анри в Брюссель. Оттуда напишу». – Написала?

– И писала, и звонила. А в прошлом году я туда к ним ездил. Визу оформили, с доставкой сюда, билеты купили. Там встретили. Они сейчас в Париже живут. Танюшка в Сорбонне учится. Просила остаться. Ее муж предлагал квартиру мне снять. Да кому я там нужен? Языка не знаю. Назад сюда вернулся. Танюшка через два года учебу окончит и они переедут в Москву. В свой филиал. Тогда, говорит, уж точно в Москву заберу, не отвертишься. А я думаю, зачем я ей? Тут у меня работа. Всем я нужен. А там приживалка. Я так не привык. Мы просидели до утра. Прощаясь, я, как в прошлый раз, пригласил Вырина при случае, когда будет в Москве, заехать ко мне. Оставил визитку. Наговорил всяких слов про то, что все образуется. Обнялись. Он обещал заехать. Так и расстались.

А еще через год в слякотный зимний воскресный вечер позвонил телефон:

– Здравствуйте, я Татьяна Вырина. Папа умер. Можно, я к вам сейчас приеду?

Через полчаса мы сидели на моей кухне. Татьяна стала не просто красивой, молодой женщиной. Модные парижские одежды. Льняные волосы, голубые глаза. Я таких красавиц видел только на обложках журналов. И то редко.

Татьяна достала из пакета французский коньяк, дорогие консервы. Еще какую-то еду.

– Давайте помянем папу. У меня в Москве, кроме вас, никого знакомых русских нет.

Помянули. Покурили.

– Как это случилось, Танечка?

– Как все у нас, по-дурацки. Пригнали ему в гараж поломанную машину. Что-то в ней замкнуло. Загорелось. Он начал тушить. Ему кричали, чтобы уходил, а он уперся, думал, потушит. Взорвался бензобак. И все. В секунду папы не стало. Сегодня девять дней.

Я его просила, умоляла. Папочка, останься с нами. Живи в Париже. Не захотел.

Татьяна заревела. Потекла по щекам французская тушь. Танюша ладонями вытирала слезы, хлюпала носом.

– Кроме него, у меня никого родных не было. Он мне и мамой, и папой был. Он меня маленькую, когда заболею, и медом растирал, и отварами поил, чтобы не кашляла, и траву лечебную сам собирал и сушил. – Татьяна захлебывалась в истерике. – Он мне был самым близким. Я ему даже про детские свои любови рассказывала. А тут уехала. Побоялась, что не отпустит. И потеряла.

– Танечка, поплачь, миленькая, полегчает. У тебя муж есть. Будут дети. Родится мальчик. Ты его Семеном назовешь. Он будет на папу похож.

Я дал Танюше воды. Она постепенно успокоилась. Умылась.

– Муж. Мы, конечно, любим друг друга. Он на мое имя счет открыл. Триста тысяч евро положил. И филиал в Москве на мое имя. Я ни о чем таком не просила. Он сам. Только он не папа. Он, – Татьяна подбирала слова, – он как правильная машина. У него вся жизнь расписана по минутам. Он добрый, ласковый. Но он же ничего не понимает про нас.

Она замолчала. Мы посидели молча. Помянули.

Татьяна встала, простилась. Я поцеловал ее в лоб. Перекрестил. Просил не забывать. И она ушла.

В степи

К то только не описывал русскую степь. Кто не мечтал понять ее манящую красоту. Уходящие за горизонт травы, холмы, редкие перелески и овраги. И писатели, чьи книжки зачитаны и замусолены до дырок, и у нас, и далеко-далеко в чужих землях, и те, кого и в районных-то многотиражках печатают по великим праздникам один-два раза в год. Каждый когда-нибудь да напишет о степи. Попробует описать ее таинственную силу, чтобы не для других, а хотя бы себе объяснить, почему, увидав ее, не забудешь и будет видеться и мерещиться всю жизнь. И будет вспоминаться, как весной на солнцепеке из-под снега топорщится молодая трава среди прошлогоднего сухостоя, не сбросившего за зиму семена. Как в мягкой, согретой рыжеватой земле у лужиц темнеют вороньи, мышиные, лисьи следы. Будет стоять перед глазами буйство зеленой травы всех оттенков майской весной, редкие, как миражи, лужи из стаявшего снега, до поры уцелевшие в низинах. И про осеннее разноцветье деревьев на дне глубоченных, поросших бурьяном оврагов захочется написать, и про выжженную дурным июльским солнцем серо-желтую степь.

А потом придут на память со школьной поры запавшие в голову снежный буран, Пугачев, Савельич, Петруша Гринев из «Капитанской дочки». И если не на бумаге, то в мыслях уж точно вспомнится шолоховская степь.

И, все перевспоминав, задумаешься, что же такое эта самая СТЕПЬ? И не найдешь ответа. И будешь сравнивать ее с лесами, горами и спрашивать, чем же степь их лучше? И не будет в книжках ответа. И я не знаю его. Степь как море. Как огонь. Как женщина. Кажется, что знаешь ее много лет, а нет, прошла секунда, и не узнать. Другой, незнакомой стала, но не чужой, а по-прежнему родной, то доброй, то строгой, то вообще неописуемой. Меняется степь с каждым дуновением ветерка. В каждое время года. Она течет, как вода, по своему, только ей ведомому закону, сверкает, как огонь в костре, и никто не знает, какой станет через мгновение, не то что через час или день. Но она и постоянна, незыблема, неизменна, как твердь. И нету ей ни края ни конца. И кормит эта великая кормилица всех. От трудяги-пчелы до трутня, от кузнечика до хищного богомола, от змеи, лютого тарантула и назойливой мухи до сайгака и волка. От суслика до лисицы. От человека до человека. Только люби ее, не разрушай по глупости, не разоряй и проживешь под ее крылами долгие годы, до самой смерти. Степь же тебя и примет навсегда. И песню споет прощальную.

И непонятно, почему завораживает и откуда она берет бесконечные оттенки серого, желтого, дымчатого, сизого, зеленого, небесного. Должно быть, сам Господь поработал здесь художником и когда оглядел картину, не смог ни сосчитать всех степных красок, ни перечислить и дать название полутонам. Потому, наверное, так блаженны ее неброские цвета, так согревают душу. И мысли направляют не вниз к дорожной колее, а в небо, куда глядят поэты и философы и откуда приходят к ним диковинные, не похожие на обычные земные мысли.

По такой вот еще зеленой, но уже тронутой, как сединой, июльским солнцем степи ехали трое. Чуть впереди на гнедой кобыле, свесив на грудь голову в синей фуражке с красным околышем, спал старший. То был крепкий, еще не старый, пудов восьми-девяти весом глава семейства казак Мокей. Справа от него на кауром жеребце, как влитой, покачивался в такт шагу коня и неторопливо размышлял о делах житейских и предстоящих хлопотах слегка раздобревший, лет сорока семи сын его Степан. А слева на соловом мерине крутил головой, весело разглядывал окрестности совсем еще молоденький, с белокурым чубом, голубоглазый парубок Василий.