17

Поздняя осень – это что-то мокрое, что-то грязное. Солнца не остаётся совсем, да и дождей тоже, – теперь только промозглые потоки воздуха, легко продувающие твою шею будут идти вдоль улиц. Или поперек улиц, если угодно. Огня нет уже совсем, – он потух, улетел туда же, куда и дни, и облака. Им всем одна дорога, туда, где мы были уже и где нам больше не быть.

Белые цветки прижались друг к другу от холода. Я хотел унести с собой частичку природы отсюда, я хотел забрать к себе домой немного воли, немного духа победы. Победы, которая так никому и не была нужна, – так пусть она достанется мне.

Я подобрал с земли опавшие лепестки и положил их в нагрудный карман.

Выходя из дома, человек ищет себе дом. В музыке, в знакомых, в книге – неважно, человеку нужно спокойствие, нужна уверенность в том, что в этой прогулке или поездке он не чужой. Человеку нужно что-то от дома. Я нашел свой дом в этих цветках, в этом странном небе, в облаках, и в днях, и в листьях, во всем, что ушло куда-то.

Самое время и мне уйти.

Осень всем своим видом показывала, что дышит на ладан, природа будто проигрывала этот ход, чтобы выиграть следующий – весной, когда уже и надежды не будет на продолжение ее существования. И без того одинокие древесные телеграфные столбы своими кривыми спинами еле закрывали уходящее солнце, а теперь, когда из обмундирования на них осталась пара цветных отпечатков, – на память, – не могут и этого. Теперь они ничем не лучше брёвен сгоревшей церквушки.

Именно так, от года к году лесные колоссы все больше и больше горбились, с большим и большим трудом на своих спинах держали небо. Теперь они совсем ослабли, некоторые из них сдались и ничком упали на голую землю. Колени стоящих дрожат, так дрожит и небо, – да, обычно это незаметно, но стоит вам поздней осенью посмотреть на небо сквозь лужи, как вы увидите все: и разочарованных лесных великанов и рябь, ту рябь, что возникает от их слабеющих рук.

Каждый раз мне кажется, что эта осень – последняя. Что предыдущие были более уверенными, чем эта. Будто бы раньше природа совершала тактическое отступление, – но запланированное. Сейчас она опять вымирает, но не вызывает у меня оторопь, как делала в предыдущие года. Ничем не передаваемое ощущение – будто бы старый друг, с которым ты множество раз расставался и виделся, но в этот раз… в этот раз ты чувствуешь уже, что друг не вернётся, что не произойдет ещё одной встречи, такой сказочной, такой радостной, и ты бежишь вслед ему, чтобы в последний раз пожать руку, крепко, так крепко, что пусть сводит зубы от боли – больше ни одного рукопожатия не будет, а значит надо наверстать все в одном. И хочется признаться во всем, что когда-либо делал, ведь больше не будет случая извиниться. Точно также было и с этой осенью. Я шел следом… нет, вернее, уже бежал, бежал вслед за ней, но никак не поспевал, – деревья вокруг не примеряли обратно свой наряд из огней и золота, птицы не начинали щебетать, а приветливого солнца не было видно. Мы с ней разминулись.

Осень ушла. Туда же, куда и летели вместе с ней листья, куда летели птицы, куда ветер гнал беззаботные облака. Туда же, где и было мое счастливое время. От осени оставался лишь призрачный след, как открытка от старого друга. Иногда думаешь – лучше бы и не оставалось такого горького напоминания, я бы не смотрел, не обращал внимания на это. Но нужно помнить обо всем, хотя бы из уважения к тому, через что мы прошли вместе.

Мне безумно грустно было смотреть на уходящее вдаль тепло, на падающие лепестки цветов, на без вести пропадающую жизнь. Все они, все, во главе с осенью и моим счастьем ушли далеко, в одну сторону. Таков путь, для каждого единый. И, если верить ржавому флюгеру, всем нам одна дорога – на запад.

4 октября 2022г.

Господин Никто

Как иней с трудом покрывает озябшую землю, как ветер нетерпеливо верещит над твоим ухом, – ровно так же, сквозь плотно сжатые челюсти человек идёт из одного квартала в другой. Человек прямоходящий, – нет, совсем нет, скорее человек идущий, машина, которой остановиться не дано никак, следующая остановка – смерть. Человек идёт, как идёт и снег, не понять никому откуда и куда, кто послал белесый пепел с неба и зачем, зачем же он укрывает собой засыпающую природу.

Человек не просто идущий, но человек убегающий, но не от кого-то другого, а от себя любимого. Человек бежит, как время, из одной точки в другую, человек бежит из прошлого в будущее, стоит ему замереть в настоящем – и умрёт он, и застекленеет он, и завязнет в этой смоле. Время не ждёт – более того, оно подталкивает нас, оно врезается в спины людям, заставляет выходить из душных каморок на "волю".

Улица – та же клетка, просто заметно более красивая и большая. Если вы вышли из дома, то не клетка увеличилась – вы уменьшились. Человек из чего-то большого, грозного на улице обращается в дрожащее насекомое, застревает в смоле и более не может двинуться. Как пылинка в механизме настенных часов, человек пытается остановить ход событий, но – тщетно, время течёт, время всё ещё река, а моста не видно. Из-за сходства с пылинкой в часах, услышав звуки птиц, мы прогоняем свой взгляд по верхушкам деревьев – быть может, уже наступил полдень, и всем нам пора на покой, устроить тихий час и более не беспокоить Мать-Природу дурными выходками.

Время – река, а человек в ней рыба, плывущая на нерест, – самой рыбе, впрочем, не важно совсем, удастся ли обеспечить потомство, это же будет потом, рыбе должно быть важно то, что сейчас, не логичнее ли вместо долгого плавания в прекрасное далеко обустроиться здесь, около треклятых камышей, и обгладывать противных червей и скрываться от света, – так ведь лучше, так ведь проще для нас самих. Или человек – не рыба, а то существо, что только готовится к выходу на сушу, оно непомерно рискует, вылезая из воды, но все же заставляет себя волей случая вздохнуть полной грудью, знатно прокашляться и идти дальше в беспросветное завтра. Человек – амфибия, всю жизнь он прячется, он скитается, чтобы найдя собственное счастье наконец обрести возможность дышать, возможность отвлечься от будничной духоты и, наконец, остановиться.

Человек бежит, сейчас, он передвигает ногами без отдыха в надежде, что настанет день, когда сможет остановиться. Когда сможет прилечь и полюбоваться на звёзды, на ту мелкую сыпь или на дырявую скатерть ночного неба. Полюбоваться на то, до чего не сможешь прикоснуться, на то, что не принадлежит тебе и не может принадлежать, – как же это по-человечески!

И таков каждый из людей бегущих, из людей убегающих, минимум с два десятка таких вы встречаете все на пути от дома до предполагаемой точки назначения – работы, учебы, – даже и не подозревая, что главный из убегающих – это вы. Да, может быть, страшно признаваться, что худшее из чудовищ – человек, но от этого оно не меньше заслуживает сострадания, признания в нем чего-то хорошего.

Каждый из этих бегущих, из этих копошащихся, как жуки в муравейнике, людей – это Никто. Некий господин Никто, не имеющий ни цели, ни глобальной задачи, ни причин для ее выполнения, главная человеческая проблема – мотивация человека рукотворна всегда, ему нужно придумать, зачем двигаться сегодня, зачем летать завтра, зачем послезавтра падать. Каждый из г. Никто был, есть и будет насекомым, населяющим глобальный муравейник, вызывающим шум и гам в каждом втором переулке. Г. Никто бежит, точно так же бежит от проблем, от собственного страха перед неизвестностью, – чем решать проблемы прошлого, проще от них откреститься, дескать, и не было никогда этих проблем.

А кто же будет этим заниматься? Разумеется, Никто.

Рождённый ползать летать стремится, но забывает, что крыльев нет у него, да и в небе поживиться нечем. Дали бы возможность г. Никто летать, так просто больше было бы разбившихся. Не важно, сколько справятся с управлением, всегда была бы когорта, совершившая выбор, выбор который необходимо уважать так или иначе. Иронично, но отказ от выбора – тоже выбор, что ничуть не облегчает моральную дилемму.

Этот город, город не с заглавной, но со строчной буквы – душное, однообразное место, от которого так и хочется скрыться, так и хочется надеть зелёные очки и представить, что ты не здесь, что ты улетаешь куда-то далеко, в прекрасную страну фантазий, туда, где наиболее важной проблемой будет делёжка праздничного пирога, кому достанется один кусок с двенадцатью свечами, а кому двенадцать кусков с одной свечкой на каждом. Тогда уже не такими неправильными кажутся господа Никто, этот своеобразный народ, кочующий день и ночь в одних и тех снах или бодрствовании, но, если честно, их сны от реальности не отличаются ничем, по крайней мере, в лучшую сторону.

Г. Никто мог бы стать замечательным человеком, но зачем ему делать это сейчас, он же и так знает, что жизнь – она же вся впереди, и что г. Никто и через год, и через два сможет стать тем, кем хочет. Человек знает, что может стать лучше и оттого стагнирует.

Я люблю поутру видеть физиономию г.Никто, видеть его заплетающиеся ноги, видеть его искривившийся нос, видеть его дрожащие руки. Страшно только бывает, когда смотришь на него в зеркало.

12 октября 2022

Футбол

По моей памяти, – особенно слабой в последнее время, – я всегда любил футбол. Родители не знают, откуда ноги росли у этого простого человеческого желания – накинуть на плечи рваную куртку и в дождь полусдутым мячом лупить по одинокому каркасу ворот.

Может быть, я просто хотел доказать сверстникам, – мол, смотри, как я могу, хотел показать, что я тоже человек, тоже парень, того же возраста, что и остальные. Где-то с 10-11 лет я уже бегал во дворе с незнакомыми детьми, хотя скорее это были уже подростки. Я любил играть в нападении, я не отличался особыми умениями, не был слишком быстрым или ловким, – просто бежал и бил, когда появлялась возможность – мало ли попадет в ворота.

Я был агрессивным, часто дрался с соперниками. Обычно это происходило в те моменты, когда все валилось из рук, когда не получалось совершенно ничего, и хочется обвинить мокрый газон, неудобный мяч, нечестного соперника, – кого угодно, лишь бы не себя.

Я не следил за "мировым" футболом. Я не знал, какой из клубов в этом году что-то выиграл, не был в курсе, кто из вратарей в этом году был лучшим, – мне просто нравилось брать мяч и лететь вперёд, снося людей на своем пути, как меня учили разбивать башни подъемные краны, смотревшие на меня по пять раз на дню. Я ждал выходных, чтобы можно было спокойно уйти из дома и гонять, гонять до потери сил, а после проторчать на поле ещё час, просто наблюдая за игрой.

Честно говоря, и игрой это назвать было сложно – обычно играли неравными группами, спокойно могли составить команды по 6 и 9 игроков, ни о каких судьях и речи не шло – если тебя ударили, то это только твои проблемы. Никто не свистел, в основном оттого, что было нечем.

Мне нравилось играть в дождь. Во-первых, как будто всегда существует оправдание, почему ты ошибся, промахнулся, не добежал – поле было сырое. При этом ничем не передаваемо то ощущение, когда при наихудших обстоятельствах ты все равно забиваешь гол.

На самом деле я был не очень результативен, моих голов, вероятно, и с два десятка не наберётся, зато каждый из них то головой, то с левой, то вообще черпаком перекинут через вратаря.

Я постоянно играл, носился по полю как скотина в начале весны, но никогда не мог ответить себе на вопрос, зачем же я этим занимаюсь. Никакого практического резона не было, – я был уже слишком взрослым, чтобы меня забрали в академию, вероятно, к тому же не был настолько талантлив, насколько нужно. Я будто бы играл в футбол, потому что так принято, потому что все вокруг играли, вот и я бил по мячу, все же бьют – и я буду.

Все изменилось в две тысячи восемнадцатом году, когда на территории нашей необъятной прошел чемпионат мира, по футболу, естественно. Сложно объяснить, как это было: я подростком смотрел на всех этих серьезных людей, точно так же пинавших мяч и не видел особой разницы между нами, казалось, стоит мне протянуть руку через экран – я тоже окажусь там, на поле, тоже побегу, тоже буду замыкать передачи. Из группы мы вышли кое-как, ни у кого особо и не было дальнейших надежд на финальную стадию турнира, – по нашу душу шла сборная Испании, постаревшая со своего последнего трофея, но оттого не менее смертоносная.

По итогу тот матч закончился ничьей, и именно перед серией пенальти я понял, за что конкретно я так люблю эту игру. Я почувствовал желание, страсть игроков, страсть зрителей, саму атмосферу, что заменяла собой воздух. То, как все одновременно повскакивали с собственных мест сразу после отбитого удара, тот всплеск, что я не видел, но чувствовал, впервые по-настоящему я прикоснулся к чему-то подобному. Я сидел, замерев, а после почувствовал что что-то течёт по щекам. Слезы, слезы от радости, от единения со всеми остальными, я плакал, я радовался, чуть ли не кричал, – соседей моих спас лишь тот факт, что голос я сорвал ещё до перерыва.

Эти слезы были для меня отрезвляющими – дело в том, что с детства я почти не плакал. Даже когда было нестерпимо плохо, когда меня били до потери сознания, я не плакал, не мог, хотел, но ничего не выходило, сколько ни мучай глаз. Впервые я смог по-настоящему ощутить ту свободу, ту лёгкость, что человек испытывает после слез.

Я понял, за что футбол мне нравился, отчего мне из раза в раз так хотелось бежать вперед, так хотелось ураганом сметать всех, отчего я так радовался каждой секунде, проведенной на поле. Я обожал эту игру за страсть, я ценил в ней это больше всего, мне плевать, насколько хорош ты в отдельных элементах, если я увижу, как ты падаешь в попытках помочь своей команде, я буду уважать тебя больше, чем себя.

Футбол подарил мне одни из лучших моментов в жизни, в том числе благодаря ему я так сильно сблизился со своим двоюродным братом, которого считаю одним из лучших людей, с которыми мне довелось быть знакомым.

Рефлексия. Как много в этом слове. Так или иначе, мне приходится почти заново переживать всё то, что со мной происходило, в целом это и так полезно, к тому же, у меня довольно плохая память – рефлексия позволяет мне не забывать о некоторых собственных ошибках или достижениях, она будто бы придает смысл настоящему, заполняя пробелы в прошлом.

Послезавтра мне 17.

Раньше, каждый год становясь старше, я мог с уверенностью говорить, в чем я вырос по сравнению с собой из прошлого, условно, что я лучше чем я годичной давности. Раньше я чувствовал мелкие мурашки по спине, ощущение, что вот-вот проснется оркестр и заиграет музыка, ознаменовывающая новое приключение.

Сейчас я не могу сказать, в чем я лучше себя годичной давности, но, что гораздо хуже, я уже не чувствую мурашек по спине, я не чувствую уже того будоражащего ощущения чего-то неизведанного, чего-то, что начинается сейчас, и через что мне необходимо будет пройти. Сейчас я чувствую лишь неуверенность в собственном завтра, я чувствую лишь, как рушится мир за окном, и не столько физически или политически, сколько морально, я не чувствую себя одним целым с социумом, я не могу почувствовать себя тем ребенком, пинающим мяч в окружении подобных ему детей, я не могу почувствовать себя своим, мне не ощутить уже той свободы, что появлялась при игре в футбол в дождь в рваных кедах.

Я не знаю что будет завтра и какого цвета станет небо над моей головой, мне страшно задумываться о будущем, но куда страшнее будущее становится в сравнении с прошлым. С тем, что было раньше, с теми радостными моментами, с той небрежностью, с той детской наивностью, я хочу обратно, я хочу назад, далеко в свою страну снов, – но поздно. Часы не ходят обратно, а я в партии жизни – обычная пешка, назад мне тоже идти нельзя. Листья у деревьев за окном уже опали, землю покрыл иней. Скоро наступит ноябрь.

А будущее в сравнении с прошлым кажется таким беспросветным, таким призрачным. Раньше я считал что будущее – оно далеко, оно не здесь, за тридевятью горами, мне не придется убегать от него, ибо будущее придет не скоро. Оказалось, что оно куда ближе чем я рассчитывал.

А футбол, – а что футбол, как и всякой другой моей страсти ему давно пора на покой, в тот же шкаф, куда отправились в свое время и детский конструктор, и пластилиновые солдаты. Мяч же надо сдуть, все равно теперь с ним играть некому.

19 октября 2022

Семья

Видели бы вы этот грязный стол; весь, будто бы зашуганный и слегка облезлый, тот напоминал небольшой обрубок от старого дерева. Для полноценного антуража такой мебели не хватало разве что жуков, ползающих по ее поверхности; впрочем, мы бы и этого не заметили, – на стол заботливо постелили скатерть. Скатерть была дырявая, как ночное небо поздним летом, кое-где проглядывались островки стола, не знаю, от чего, быть может, от окурков, а может просто кто-то неудачно потянул за угол этого тряпья.

За столом сидела моя семья, они разговаривали, шумели, пили. Я не был против – впрочем, моё мнение мало что значит, если им это доставляет удовольствие, если алкоголь радует их так же, как меня радовала музыка или литература, – кто я такой, чтобы наносить увечья трезвости такой странной праздничной обстановке. Моей семье было не привыкать собираться раз в полгода, болтать о чепухе, что произошла за это время, а после разойтись, ни о чем не думая, рассчитывая точно так же собраться в следующей итерации причудливого цикла жизни.

Мне не о чем было говорить с ними; говоря так, я не имею в виду то, что я лучше, или что они хуже, просто мы были разными. В то время как взрослую часть моей семьи интересовали вещи происходящие внутри спален, мне куда интереснее было смотреть в окно и наблюдать за проходящими мимо облаками. В стеклах напротив горел свет. Наступал вечер.

На столе лежали фантики. Сложно передать тот звук, с которым из них извлекались конфеты, звук, с которым из них выдирали самое ценное, сложно передать доносящиеся от них крики, крики от отчаяния, от того, что кто-то заживо снимает шкурки с их тел, как кто-то, громко чавкая, поедает их, не успокаивается, а уже тянется за следующей; и следующая начнет так же громко кричать, вселяя в оставшиеся конфеты ужас, а семье причиняя радость. Они смеются. Они смеются, ведь кто-то, громко чавкая, выронил одну из освежёванных шоколадных тушек на пол, после нескольких тщетных попыток достать упавших и всё-таки поглотить, голой грязной ногой пихает их под диван, под пыльную серую скалу, где тем без своих шкур придется провести достаточно времени, прежде чем кто-то, кто громко чавкает, захочет убраться в гостиной.

Мне ближе были эти фантики, чем некоторые из тех, кто сидел за этим столом, да, может это и странно, так говорить о тех, в чьих жилах течёт схожая с моей кровь, но ведь в их головах не текут схожие с моими мысли, им не хочется сейчас точно так же смотреть в окно и видеть на крыше соседнего дома ворон, гонимых странным противным человеком.

Мне семнадцать. И я совершенно не знаю, что делать с этим. Как показала практика, далеко не всё из задуманного можно воплотить, тем более в конкретные сроки. Иногда я загорался творческими идеями, они сверкали у меня в голове, приходилось брать и записывать всё, что проносилось мимо, чтобы хоть как-то запечатлеть подобные огоньки. Я оставлял эмоции на бумаге, в блокноте, это помогало от них избавляться.

Когда я начинаю писать текст о себе, у меня возникает ощущение что меня кто-то слышит, что кому-то важны мои мысли, мой посыл, мои действия. Часто я начинаю повторяться и писать те же вещи по кругу, просто из-за своей памяти; она в последнее время плоха.

Иногда я чувствую себя точно таким же фантиком, из которого вырвали душу, забрали всё самое дорогое, но даже не употребили в дело, а просто пнули, пнули так, что оно закатилось под старый пыльный диван. Быть может, снаружи я и кажусь весёлым, в чем-то ярким, "в людях" я часто смеюсь, но стоит закрыться лишь двери за моей спиной, я ощущаю гнетущий холод по коже, мураши покрывают спину, становится тяжелее дышать, я кое-как добираюсь до кровати и, оббесилев, падаю на неё. Я смотрю в потолок и не вижу сквозь него неба, того, что мне действительно нужно, – я не вижу места, куда могу улететь, куда могут попасть мои мысли, они как будто заперты, как будто их накрывает этот белый потолок и как будто давит, давит и давит, стараясь заставить мои мысли бросить крылья и отрастить панцири. Я пытаюсь рыдать, но как, но зачем, для чего, мне не страшно, мне не плохо, мне просто никак. И ничего не может стать хуже, чем никак, лучше плохо, но никакого "нормально". Плохих эмоций хуже может быть лишь их полное отсутствие, как и с мыслями, как и с идеями, лучше пусть полный бред наполняет мою пустую черепную коробку и ломает ее четвертую стенку (ибо она держится пока хуже остальных), чем просто ничего. Просто ничего.

Обыденное перекати поле в пространстве моего разума. Совершенно ничего, тишь да гладь, можно представить себе теплый песок, жёлтый песок, желчный песок самой широкой из пустынь, когда-либо существовавших, такой, через которую не перейти, не проползти. Нет выхода, нет надежды, рассвета тоже не будет. Только ночь, пустующее небо, уже не дырявое, как скатерть, а сплошное гудроновое-гуталиновое месиво черного цвета, а вокруг меня бескрайняя пустыня моих идей. И только перекати-поле.

Зато здесь спокойно. Здесь нет ничего, и оттого покой обретает новые черты, то, о чем я многими временами мечтал, становится кошмаром; покой уже не как защита, не как возможность посидеть и отдохнуть, а как наказание. Как будто бы вместо возможности находиться в мягком и приятном кресле меня к нему насильно привязали, обмотали вокруг скотчем да посадили на цепь. Забавно, даже от покоя можно устать.

И да, может мне и хочется улететь в лучшие края, но хорошо лишь там, где нас нет, где нам не место, я пытаюсь в голове перебраться подальше, но тщетно; в голове не осталось ничего, я надеюсь на то, что хоть что-то сверкнёт в моей голове, появится хоть одна скудная да идея, но ничего не осталось, не растут овощи на выжженном огороде, головной мозг без подпитки и удобрений становится непохож сам на себя. Я пытаюсь говорить, но с уст не сходит ничего, я пытаюсь перевернуться на другой бок, но не могу; так и остаюсь с болью в глазах и гулом эха голоса разума в просторах пустой головы смотреть на точно такой же одинокий белый потолок.

Кое-где на нем виднеются уже трещины; это хорошо, это радует. Значит, скорлупка птенца уже достаточно развалилась, можно начать бить по ней клювом, быть может, там, по ту сторону есть жизнь, быть может мне стоит бить клювом о белые стенки, и тогда я выберусь на свободу; тогда-то я и смогу расправить крылышки. Да, скорлупа давит на меня, давит мне на плечи, но это – лишь стимул для того, чтобы я пробил её насквозь. Нужно только слегка подрасти, как физически, так и ментально, и всё – я уже почти там, там, где летали орлы и гнездились гарпии, я близко, пусть ожидают меня с криками, с песнями, с плясками в воздухе, пусть насочиняют баллад, ведь даже самый черный птенец заслуживает того, чтобы обратиться в белого лебедя, а ведь лебедям тоже стоит летать! Не всё же нам всем быть на плаву, на плаву жизни, не все же двигаться по течению, иногда надо и вспорхнуть, и почувствовать нутром воздух, холодный, свежий, по-настоящему, по-хорошему обжигающий лёгкие, дающий пощечину, окончательно вырывающий нас из цепких лап страшного хищника обыденной жизни.

Но эти слова не всегда горят в моей голове, не всегда я могу их в полной тишине услышать, часто меня покидают и другие мысли, более дорогие чем эти. Свобода, такая сладкая, такая манящая, приторная, я всё жду её и не дождусь, как у подъезда знакомую, надеюсь на лучшее, и иногда уже боюсь возможных последствий так сильно, что и колени дрожат, и хочется уже отменить встречу – но дороги назад уже нет, я забыл её, я шел и не ориентировался по звёздам, ибо небо было далеко не таким дырявым, как скатерть, то небо было гудронным, черным, как смерть, а воздух пах нефтью.

Иногда меня покидают и эти мысли, и я остаюсь совсем один. Нет ничего страшнее остаться наедине с собой, сразу вспоминаешь все свои ранки, вскрываешь их своими грязными руками (а руки-то в крови), заражаешь себя сам ещё больше, ковыряешь эти раны и льёшь, и льёшь на них возможные варианты жизни, другой жизни, гораздо более удачливой чем твоя.

Каждое моё такое воспоминание имеет шанс стать страшнее кошмара, ведь, по итогу, кошмар-то реальным быть не может, чего ж его бояться, гораздо страшнее чем наскальная живопись, – мое отражение в зеркале, ведь рисунок не сможет причинить мне никакого вреда. В моей жизни были люди, которым я желал гораздо лучшего, чем они заслуживали, и которым я желал наихудшего, и лишь раз они действительно совпадали, совпадали в то лицо, грязное лицо, уставшее лицо с глазами-бусинками, которое я вижу каждый раз, когда утром чищу зубы, когда умываюсь, это же лицо сопровождает меня весь день и напоминает о себе, стоит мне только посмотреть на стеклянные лужи, которых так много здесь осенью. Я уже искренне жду зимы, лишь потому, что на льду отражение видно гораздо хуже, быть может, лёд, как кривое зеркало, выровняет лик в лучшую из сторон.