Завещание поручика Куприна

Туго пришлось и Куприным. Пробовали даже выращивать укроп, но бизнес не пошёл – оказалось, что французы не употребляют в пищу укроп. Литератору Гущину из Парижа Куприн писал: «Ах, кляну себя, что про запас не изучил ни одного прикладного искусства или хоть ремесла. Не кормит паршивая беллетристика…» Прозу Куприна переводили и издавали во Франции, но платили мало. Известно, что получивший в 1933 году Нобелевскую премию Бунин поделился с Куприным частью денег.

Согласно версии советского литературоведения, чуть ли не насильно мобилизованный белыми и оказавшийся в эмиграции по недоразумению Куприн не написал за границей ничего стоящего.

На самом деле освобождённый от военной службы по состоянию здоровья пятидесятилетний Куприн пошёл в белую армию добровольцем, об офицерах Северо-Западной армии он писал: «В офицерском составе уживались лишь люди чрезмерно высоких боевых качеств. В этой армии нельзя было услышать про офицера таких определений, как храбрый, смелый, отважный, геройский и так далее. Было два определения: „хороший офицер“ или, изредка, – „да, если в руках“». Видя в борьбе с большевиками свой долг, он гордился службой в этой армии, смог бы – пошёл бы в строй, на позиции. Как дорогую реликвию в эмиграции он хранил полевые погоны поручика и трёхцветный угол на рукав, сшитый Елизаветой Морицевной. После поражения, уже побывавший в тюрьме и в заложниках, он спасал себя и свою семью от террора. Диктатуру как форму власти писатель не принял, Советскую Россию называл Совдепией.

В годы эмиграции Куприн пишет три большие повести, много рассказов, статей и эссе. Его проза заметно посветлела. Если «Поединок» сводит образ благородного царского офицера почти до уровня офицера современного, то «Юнкера» наполнены духом русской армии, непобедимым и бессмертным. «Я хотел бы, – говорил Куприн, – чтобы прошлое, которое ушло навсегда, наши училища, наши юнкеры, наша жизнь, обычаи, традиции остались хотя бы на бумаге и не исчезли не только из мира, но даже из памяти людей. „Юнкера“ – это моё завещание русской молодёжи».

В тридцать седьмом году к тяжело больному писателю под видом поклонников таланта зачастили советские дипломаты. Уговаривать Куприна вернуться в Советскую Россию посылали в Париж Константина Симонова и других деятелей культуры. Гости рисовали картины удивительного советского быта, рассказывали о невероятной популярности (ещё недавно запрещённых) в СССР произведений Куприна. Уверяли, что передовая советская медицина вылечит писателя от рака.

Куприн был падок на лесть от того же материнского воспитания «кнутом, но без пряника», а Елизавета Морицевна поверила в волшебную медицину, как у последней черты верят в бабок и Кашпировского.

В конце концов их посадили в поезд, следующий в Москву, где в рамках спецоперации «Куприн» как некий самостоятельный организм уже на всю катушку работала пропагандистская машина.

В этом дьявольском фарсе нужен был не Куприн, а факт его возвращения в СССР. Поэтому писателя не лечили. Только через полтора года после приезда по требованию жены ему сделали бесполезную операцию, ускорившую смерть.

Всеми средствами пропаганды, официальным литературоведением, видевшим, как и некогда критик Басаргин, в литературе не литературу, а воспитательное средство воздействия на массы, Куприн был назначен классиком. Из «буржуазного писателя» он неожиданно превратился в «предвестника революции, разоблачавшего уродливую буржуазную действительность». Вещала пресса. Защищались диссертации, направляя творчество Куприна в нужное идеологическое русло.

И сейчас хватает специалистов по окутыванию ложью всего. Но никакие власти, никакие чиновники, никакие дельцы книжного рынка и лживые критики не смогут вложить в художественное произведение божественную творческую энергию, если её там нет.

Назначенные «голые короли» от литературы сходят со сцены. Куприн не сошёл. Он не был «голым королём». Его проза прошла отбор временем, выстоялась в этом времени, как старинное вино в дубовых бочках.

2009

Берий Взрослый и Валерия Пустовая: взгляд на литературу

Владимир Войнович в сатирико-фантастическом романе «Москва 2042» изобразил построенное в отдельно взятой Москве коммунистическое общество будущего, где писатели имеют воинские звания и под руководством критиков из госбезопасности преображают жизненный путь гениальной и исключительно героической личности – Генеалиссимуса.

Маршал Берий Ильич Взрослый, заместитель Генеалиссимуса по безопасности, говорит писателю Карцеву, попавшему в будущий коммунизм из 1982 года: «…Вот вы, насколько я себе представляю, считаете, что искусство является всего лишь отражением жизни. Не так ли?

– Ну да, – сказал я. – В общем-то, примерно так и считаю.

– А это совершенно неправильно! – вскричал маршал и, вскочив с кресла, забегал по комнате, как молодой. – Классик Никитич, я вам вот что хочу сказать. Послушайте меня внимательно. Ваша точка зрения совершенно ошибочна. Искусство не отражает жизнь, а преображает. – Он даже сделал руками весьма энергичные движения, как бы пытаясь изобразить ими преображающую силу искусства. – Вы понимаете, – повторил он взволнованно, – преображает. И даже больше того, не искусство отражает жизнь, а жизнь отражает искусство… И нам совершенно точно известно, что первичное вторично, а вторичное первично» (Войнович В. Москва 2042).

Абсолютно идентичный взгляд на литературу излагает (причём, не менее эмоционально, чем Берий Взрослый) критик Валерия Пустовая в статье «Пораженцы и преображенцы. О двух актуальных взглядах на реализм» (Октябрь. 2005. №5).

Валерия, молодая и вполне очаровательная девушка, охвачена идеей взращивания «нового реализма» – литературы будущего! Ни больше, ни меньше… Литературе «старой» – «просто реализму» она милостиво позволяет существовать до поры до времени: «Это направление в искусстве живо, пока в людях жива потребность осознавать самих себя, писать дневники, исповедоваться, изливаться в слове, а также сплетничать о соседе напротив, ругать правительство и осуждать нравы»… А вот когда люди утратят потребность осознавать самих себя и ругать правительство, тогда и восторжествует «новый реализм» – литература будущего!

Валерия за преображение, которым займутся, и уже занимаются, «новые реалисты». Причём некоторые из уже существующих «новых реалистов», например Дмитрий Новиков, созрели для будущего ещё недостаточно, и наряду с рассказами преображающими («Вожделение»), выдают по старинке и рассказы отражающие («Переустройство мира»). (Как оказалось, я тоже написал один перспективный в плане преображения рассказ, но мне неудобно говорить о собственных (даже скромных) успехах.)

«Новый реализм, – заявляет Валерия, – занят исключительным, а не общепринятым, не статистикой, а взломом базы данных о современном человеке. Новый реализм видит в человеке „правду“ боли, слабости, греха, но отображает его в масштабах Истины, в рамках которой человек не только тварь, но и творец, не только раб, но и сам себе освободитель. В произведении нового реализма сюжетообразующим фактором часто становится энергия личности героя…»

Понятно, что не все в состоянии принять и понять новое. Валерия готова прийти на выручку и разъяснить (если товарищ недопонимает): «Дмитрий Быков (не по злобе, а вследствие общего заблуждения насчёт перспектив новой литературы) приравнивает новых реалистов к „бытовикам“, „в чьих творениях мир предстоит скучным адом“…»

Вероятно в качестве основоположника, Валерия ссылается на Ницше: «Человек – это то, что должно быть преодолено (во имя сверхчеловека), – писал Ницше. Реальность – это то, что должно быть преображено (во имя искусства), – гласит предполагаемый принцип нового реализма…» «В тексте, отвечающем уровню нового реализма, должна отчётливо ощущаться неповторимость личности автора, а не особенность прожитой им реальности…»

Разумеется, так называемые «реалисты» (просто «реалисты», а не «новые реалисты») – являются как бы «недописателими» и, вообще, недочеловеками. Они «не существуют как самостоятельные авторы с языковой точки зрения» и годятся лишь на то, чтобы «выхолащивать мысль критика» (т.е., надо понимать, мысль В. Пустовой) … «Их правдоподобие мелочно, раболепно перед реальностью… их уделом становится автоплагиат, превращающий когда-то прославившую их тему (скажем, война, современная молодёжь, власть денег) в постыдную банальность».

В порыве без остатка захватившей её идеи Валерия приходит к потрясающему открытию: «Литература преображает жизнь – поскольку написана гением»! – и охотно готова преподнести миру новых гениев.

Изумляться нужно от этих ошеломляющих откровений? Или от них нужно подпрыгивать с воплем «Эврика»?.. Или надо теперь скандировать: «Не отражать, а преображать!», «Пораженцев на свалку истории!», «Мы не рабы!» –?

Сомневаясь в своих способностях, я внимательно прочёл статью «Пораженцы и преображенцы» три раза, силясь ухватиться всё-таки за какую-то, может быть скрытую для меня, нить смысла. Ничего я не ухватил. Зато меня непременно охватывала головная боль. Как гвозди вбитые банальности вперемежку с изощрённо искусственными комбинациями. Блестящая, с тонким вкусом вычурная бессмыслица. Мягкотелые оговорки, типа: «на мой взгляд», «можно предположить» и т. п. – не в стиле Валерии Пустовой. Она твёрдо знает предмет и пишет уверенно, хлёстко, бескомпромиссно. И в этом есть что-то зомбирующее. После каждого прочтения я впадал в лёгкую прострацию. Мне смутно вспоминались комсомольские собрания – дама, с энтузиазмом призывающая голосовать комсомольскими билетами; изучаемые на уроках литературы основы соцреализма; чудились эсерки-террористки, бросающие бомбы. Однако отчётливей всего провелась параллель с Берием Ильичём Взрослым из романа В. Войновича «Москва 2042». Вот это вот: «Послушайте меня внимательно. Ваша точка зрения совершенно ошибочна. Искусство не отражает жизнь, а преображает».

Не скажу, что меня не смутило то обстоятельство, что в отличие от Берия Взрослого, который является всё-таки сатирическим персонажем и служит иллюстрацией полнейшего абсурда, Валерия Пустовая существует в реальной действительности (я это точно знаю). И пишет она, судя по всему, не в юмористических целях.

2006

«Прокляты и убиты» и «На войне как на войне»

Сила «Проклятых и убитых» в энергетике автора. Но роман сырой, недоработанный. Вторая часть написана плохо: нет последовательности, много лишнего, того, что без ущерба можно выбросить (случай с колесом от гаубицы). Целыми страницами идёт публицистика. Герои до начала кульминационной переправы через Днепр воюют в пехоте. Довольно долго воюют. Все в орденах. Все служат в одной части. И все живы. А тут всех убивает. Понятно, что сражение за столицу Советской Украины не простое выравнивание переднего края (при котором тоже людей уйму гробилось), но всё равно, – натяжка, игнорирование правды ради сюжета. Субъективизм – чёрное и белое. И слишком много негативных эмоций в адрес чёрного. Раз комиссар – значит, сволочь. Тыловая крыса – сволочь. Есть причины, и ещё какие! у окопного солдата ненавидеть. Но окопный солдат уже стал писателем.

Самое интересное, что у Курочкина в «На войне как на войне» всё то же, что и у Астафьева. Обстановочка, то есть, та ещё. Двенадцать сгоревших «тридцатьчетвёрок» – расстрелял один «фердинанд». Лобовая атака «тридцатьчетвёрок» на укрывшиеся в селе, замаскированные «тигры».

А «тигры» выбивали Т-34 на расстоянии километр. «Тридцатьчетвёрка» со своей 76-мм пушкой должна была подобраться к «тигру» на пятьсот метров, да и то – зайти в борт. Плюс – цейссовская оптика. Тир! (См., например, статью Василя Быкова «„За Родину! За Сталина!“. Цена прошедших боев» (Родина. 1995. №5))

Самоходки поддерживают Т-34. Но и у самоходок пушки слабоватые. Хоть и 85-мм (которые потом и на Т-34 поставили), но хуже немецких 88-мм зенитных орудий большого калибра, стоявших на «тиграх». Маневренность, вёрткость – преимущество Т-34. Но какая маневренность на открытом поле. Да ещё и неразведанные мины. Сразу вспыхивают атакующие машины. Потери. Из четырёх экипажей один выгорает полностью. И это во второй линии – у самоходчиков… Всё тоже у Курочкина: и обуглившийся механик-водитель (как улыбающийся негр), и раскатанный труп на дороге, немецкий; и смерть главного героя. Но писатель над всем этим. Иное авторское отношение: «У полковника Дея был категорический приказ командующего выбить немцев из местечка Кодня… Эсэсовцы сидели за бронёй в двести миллиметров и из мощной пушки расстреливали наши танки за километр, как птиц. Птица хоть могла прятаться, а танки полковника Дея не имели права. Они должны были атаковать и обязательно выбить. Вот что мучило с утра полковника Дея. Так простим же этому уже второй месяц не вылезающему из танка, исхудавшему, как скелет, полковнику, что он, углублённый в свои мысли, возмущённый непосильной задачей, не заметил Саню Малешкина, не улыбнулся ему, не кинул ободряющие слова».

Виктор Астафьев не простил никому: «И вот расположились мы на окраине Жешува, связь в батареи выкинули, хату заняли очень красивую, под железной крышей, с объёмистым двором, садом и огородом. Господа офицеры, конечно, в хате, солдаты, конечно, во дворе – готовимся потрапезничать» («Весёлый солдат»).

Конечно! Офицеры в хате, солдаты – во дворе. А он хотел, чтобы наоборот?

2006

Задыхающаяся повесть

В журнале «Урал» (2006, №3) опубликована повесть Игоря Одинокова «Наблюдательная палата» – произведение на уровне лучших образцов русской классической литературы.

Восемнадцать лет назад эта повесть не была принята ни одним «толстым» журналом. Теперь её автор, инвалид, находящийся на попечении, потерял всякий интерес к публикациям, и «Наблюдательная палата» появилась в «Урале», журнале провинциальном, только благодаря инициативе каких-то близких ему людей.

Движение повести из недр писательского стола обусловлено энергией живого ясного слова Игоря Одинокова. Светлой энергией. Но не напористой, а скорее мягкой. Её вряд ли хватит, чтобы пробиться к широкому читателю.

Завеса «текстов» застилает широкого читателя. «Литературный процесс» скован «текстами». Что такое «текст»?.. «Текст» – это крайне изящное, но не менее пустое изделие. «Тексты» занимают основное место самых престижных изданий и издаются отдельно тоже самыми престижными издательствами. Литературная критика озабочена «текстами».

Что есть литературная критика? И для чего она вообще нужна?.. Этот вопрос запутанный… По-моему, критика – инструмент борьбы с агрессией мещанства в литературе (а не для псевдоклассификаций и жонглирования различными терминами – «новый реализм», «человеческий документ»). Миссия критики – очищение литературного Олимпа от пигмеев и возведение на него аристократов слова. Поэтому настоящий критик сам аристократ слова. Вы много видели аристократов?

Повесть Игоря Одинокова не получит премий и грантов. Она не будет переиздаваться в обозримом будущем, пока литературный мусор не осыплется с Олимпа. Такой мусор, бывает, лежит плотно и трудно ползёт вниз. Поэтому «Наблюдательная палата» будет задыхаться в журнале «Урал», который никто не читает.

2006

Знает ли Ирина Мамаева о Ленкиной смерти?

Ирина Мамаева написала повесть «Ленкина свадьба». Её можно прочесть в журнале «Дружба народов», в шестом номере за 2005 год.

Ленку, героиню, окружают в повести очень хорошие люди. Даже если чего-то они из корысти выкинут, тут же чешут лоб – не подумал, мол, сразу. И раскаиваются. Все мудрые и добрые. Даже бабушка-колдунья добрая. Но, конечно, пьют – не без этого. Но не все. Ленка ещё мало пьёт, ей шестнадцать лет и она готовится стать женщиной.

Ирина Мамаева при первом удобном случае всем говорит, что она к деревне отношения не имеет, будучи городским жителем Петрозаводска. Её распространённый эпиграф – все герои вымышленные, вместе с событиями. Не нужно этого. Читателю до этого дела нет; если он, конечно, сам не деревенский карелофин и не накопал несоответствия в деталях повествования. Это к вопросу – должен ли писатель хорошо знать материал? Стоит такой вопрос.

В повести Ирины Мамаевой «Ленкина свадьба» всё хорошо. То есть всё рухнуло, а душа поёт. Можно даже сказать, что, к примеру, творчество Варлама Шаламова будет противоположно Ирине Мамаевой. Шаламов материал знает: попробуй, надели блатных товарищей добрыми чертами, когда знаком с ними не по песне «Мурка».

Сложный опыт может мешать писателю. Тогда может пойти другой перекос. Но по поводу повести Ирины Мамаевой «Ленкина свадьба» трудно говорить, что она искажает действительность путём приукрашивания. Здесь чудится другой фактор. Литературная концепция?.. А может – радостный взгляд ребёнка, не испорченный жизнью?.. Художник иногда имеет такой взгляд, несмотря на возраст. Так пишет Викентий Вересаев в статье «Да здравствует весь мир! (О Льве Толстом)» (М., Изд-во политической лит-ры, 1991) и добавляет ещё о «Войне и мире»: «Может быть, как раз один из недостатков «Войны и мира», что в действительности в человеке гораздо больше звериной любви к крови, гораздо меньше священного трепета перед нею [жизнью], чем мы видим в романе».

Что характерно – смерть Ленки. Ленка погибла. Но неискушённый читатель – пусть думает, что жива. И для тех, кому очень хочется, – тоже пусть думают. Очень тонкое женское решение. Как лёгкая смерть без мучений. Это у того же Толстого, отставного поручика артиллерии, – под рельсы и в клочья! куски мяса на перрон!

«Воскрешение» Ленки – это что угодно: мечта, бред или сон. Но это не реальная действительность. Тем более что воскрешение выведено в эпилог. И тем более что Ленка небольшая девушка, а на неё набросился бык, оставленный для производства. Чудо?

Все думают, что автор может самостоятельно убить героя. А если у автора характер помягче, или у него каприз – обратно воскресить. Не может. Это точно. Если это талантливый автор.

Мне интересно – знает ли Ирина Мамаева о Ленкиной смерти? Запросто может не знать. Она может не понимать своё произведение.

Ещё отличает Ирину Мамаеву редкое чувство юмора.

Короче говоря, повесть «Ленкина свадьба» необыкновенно хорошая повесть. В ней тепло и любовь. Она греет душу. Становится радостно. Хочется что-то сделать поэтическое. Послушать птиц и т. д. Но есть ли в повести правда жизни?

Конечно, более подготовленный критик может поставить сюда ещё кучу вопросов, если заинтересуется, или ему на работе поручат. Скажет к примеру: «Эстетика!». Или скажет: «Зачем правда жизни в искусстве? Несёт текст позитивный заряд, преображает – чего ещё?». Тем более что позитивный заряд в обход пугающей тенденции Романа Сенчина.

Может, и ничего. Я пока не в курсе. И я за эту повесть.

2006

О мысли народной, Ирине Мамаевой и форуме в Липках

К 2006 году Форум молодых писателей России сложился в прочную систему, перемалывающую ежегодный пласт провинциальных текстов и выбрасывающий небольшую их часть на поверхность литпроцесса. Идея вытягивания из провинции свежего писательского кадра, вопреки сомнений ряда скептиков вроде Андрея Немзера, даёт очевидные плоды. Это простая идея, потому что какой-нибудь Вася Белочкин из посёлка Узлы Волгоградской области, исходя из теории вероятности, может обладать литературным талантом. И чего ему в Узлах с литературным талантом тогда делать? В Узлах ему надо сесть, предположим, в трактор, или хотя бы вести урок в школе, а не морочить людям голову.

Понятно, что литературные скептики будут относиться к Васе Белочкину скептически и в Москве. Особенно, когда таких Вась становится много. И даже понятно, что не все из 150 человек, прошедших конкурсный отбор, будут иметь литературный талант. Что такое талант? Кто-нибудь знает? И как их отбирать эти тексты? По какому критерию? Отбирают тексты люди: писатели, критики, редакторы. У каждого, во-первых, критерии свои. Лотерея. Личностный фактор. Это когда преподавателю накануне экзамена жена устроила взбучку – чувствуете драматизм ситуации для студента?.. А где вообще грань между литературой и отчаянными записками на сайте «Литературный Гондольер»? Кто может провести эту грань чётко? Поэтому есть сбои и есть брак, как и в любой системе, по определению не обладающей слишком большой гибкостью. Но главное – есть удивительные, верные находки. Яркий самобытный писатель Ирина Мамаева пришла к читателю через Липки.

Критик Лев Пирогов пишет об Ирине Мамаевой: «Она работает в редком и многотрудном жанре „русская классическая литература“. Таких сегодня немного – ну Павлов, ну Варламов, ну местами Евсеев… Юную по литературным меркам Мамаеву, из которой пока „непонятно, что выйдет“, хочется сравнить с Борисом Екимовым. Этот писатель отчетливее прочих придерживается „мысли народной“, продолжая традиции Лескова и Писемского…» (Пирогов Л. Пробуждение // НГ Eх libris. 09.11.2006). Правильно пишет Лев Пирогов. И не только он.

Но в отзывах на Мамаеву меня настораживает одна деталь. Повесть «Ленкина свадьба» – она как раз и лежит в поле русской классической литературы – вещь законченная, сбалансированная, чрезвычайно живая прошла почти незаметно для критиков. Зато с восторгом принимается повесть «Земля Гай». А «Земля Гай» – не повесть совсем, а только хороший материал для повести.

Литературная ткань «Земли Гай» рваная, композиция и сюжет носят случайный характер. Замечательная завязка. Молодой журналист приезжает в дикую местность и видит дикие вещи. Они поражают его воображение вместе с воображением читателя с первых страниц. Однако этот журналист, который по всем законам литературы должен быть теперь, раз он приехал в Гай, главным героем повести, исчезает из текста и больше в нём не появляется. Текст явно не вычитан, скукожен. Доходит до анекдотов и фокусов – человек сидит за столом, пьёт водку, разливает её из бутылки, потом берёт недопитую бутылку и уходит. Больше водки на столе нет. Приходит другой человек, без водки, садится за стол и наливает водку. Откуда он её взял? И так всё там. А стиль, язык замечательный, как и в «Ленкиной свадьбе». Это замечательный материал, но чтобы он стал повестью, нужно работать и работать ещё.

Я думал – отчего так? «Ленкина свадьба» – как будто её нет. Или она есть, как у Льва Пирогова, но в качестве довеска к «Гаю». И книга, где две повести, и «Ленкина свадьба» книгу открывает, называется «Земля Гай» (Мамаева И. Земля Гай. М.: Вагриус, 2006). А вот дело в «мысли народной»… То есть в том, что литературный критерий заменяется критерием социальной значимости – это во-вторых… О чём «Ленкина свадьба»?.. Она всего лишь о неразделённой любви заурядной сельской девочки… Зато «Земля Гай» имеет широкое социальное звучание. В ней о развале русской деревни. Это вам не коров за хвосты водить. Это задача!

Да ничего подобного! Литература она о Любви абсолютной, а не о социально-значимой. Литературе нет дела, написано ли талантливое произведение о том, что у одного мальчика умерла небольшая кошка, или это написан героический эпос о межнациональной резне. Это людям, а не Литературе трудно откопать талант в обыкновенной истории мальчика и очень легко ухватиться за социальный мотив. Отсюда и успех «Там, при реках Вавилона» и других произведений, пополняющих известный ряд названий – «Караван уходит в небо», «Чайки летят к горизонту», «Счастье трудных дорог»… (См.: Мечик-Бланк К. О названиях довлатовских книжек. Сергей Довлатов: творчество, личность, судьба / Сост. А. Ю. Арьев. СПб.: «Звезда», 1999).

Излишняя политизированность Липок, особенно отчётливо выразившаяся в 2006 году, и приведшая в лёгкое недоумение даже политика Владислава Суркова, даёт заметный перекос. Политик Сурков сначала предполагал осветить писателям литературные проблемы, но по настоянию писателей осветил политические. Впрочем, в этом есть своя логика.

Тем не менее! Несмотря на все перекосы, свойственные любой системе, значение Липок во всех отношениях переоценить трудно. Пусть невпопад, пусть брак и титулование новых графоманов – это всё уйдёт и утрясётся. Результат всё равно налицо. Ради одной Ирины Мамаевой стоило организовать Форум молодых писателей России, прогоняя через него ежегодно полторы сотни человек и трудно поддающийся подсчёту ворох провинциальных текстов.

А что до «мысли народной», то и в советские времена не все поддавались соблазну различных свершений и героических будней, знаменовавших важный этап. И в советское время из тех, кто писал о свершениях, кто-то выстоял и создал произведение литературы – Василий Шукшин («Любавины»). Выстоит и Ирина Мамаева. Мне почему-то очень этого хочется. Может потому, что и сам выехал на социально-значимой темке и ощущаю в Ире Мамаевой в некотором роде подельника. А мальчики с кошечками пока остаются в посёлке Узлы, включая Васю Белочкина.