Ренегат

Тяжелейших впечатлений было столько, что Контов чувствовал себя окончательно подавленным ими и, не находя никого, с кем бы он мог провести этот вечер, отправился домой.

У крыльца домика, где он жил, Контов, подходя, заметил шагавшую, словно часовой на посту, фигуру.

Подойдя ближе, он сразу же узнал в этом человеке своего бывшего друга Василия Ивановича.

– Вася, ведь это ты? – радостно вскричал он. – Наконец-то ты вспомнил обо мне! – Чувство искренней душевной радости охватило все существо Контова. – Ну, здравствуй же, здравствуй! Как ты обрадовал меня! – восклицал он, протягивая обе руки Иванову.

– Здравствуйте, Андрюша! – проговорил тот, несколько отстраняясь и не принимая протянутых рук. – Нехорошо мне…

– Что с тобой? – встревожился Андрей Николаевич.

– Ум мутится, душу щемит… Пройдемте к вам, спросить я вас хочу…

– Пройдем! – ответил Андрей Николаевич, несколько удивленный тоном Василия Ивановича.

Они ни слова не сказали друг другу во все время, пока в гостиной не был зажжен огонь. Контов попробовал растопить камин, но не сумел сделать это. Иванов живо развел огонь и лишь после этого подошел к Андрею Николаевичу.

Он был положительно неузнаваем. Куда девалась его добродушная веселость! В этом исхудавшем, осунувшемся, бледном человеке трудно было бы узнать разухабисто-веселого парня, всюду вызывавшего смех одним только своим появлением.

Он несколько минут стоял и в упор разглядывал Андрея Николаевича, как будто отыскивая в нем что-либо новое.

– Что ты так смотришь, Вася? – забеспокоился Контов. – Ты болен, что ли?

– Нет…

– Скажи же мне, что такое ты хотел спросить у меня…

– Спросить, как же теперь-то?

– О чем ты?

– Да о том же самом все… «Цесаревич»-то наш разбит ведь…

– Что же поделать?

– Да, что поделать… «Ретвизан»-то на мели лежит, и пробоина в нем громадная… «Палладушка», голубушка сердечная, тоже вся сама не своя стала… Жаль их!

Из груди Иванова вырвался тяжелый вздох.

– Грех такой, Вася, приключился…

– Грех! Верно вы это, Андрюша, говорите, что грех… Ох, сяду я, – падающим голосом проговорил он, – истинную правду сказать ты изволил: грех… Вот тут на заводе, где я работал, телеграмма получена… Как-то окольно она прошла, не то из Ляояна, не то из Чифу…

– Что-нибудь еще случилось, Вася?..

– Ох, еще, Андрюша, еще…

– Что же такое? Скажи, ежели знаешь…

– Другой грех… Бога не боящиеся японы нашего «Варяга» разбили…

– Что-о? – вскочил со своего места пораженный Андрей Николаевич.

– «Варяга», говорю, разбили, знаете, под Кореей он стоял… в Чемульпо… Так пришли они и разбили. Бой был, смертный бой, наши дюже бились, ихний капитан, Руднев по фамилии, сдаваться не захотел. Много наших побито… Океан крови христианской пролито, а мы-то с вами ничего, сидим себе, и таково-то нам хорошо…

Контов был несказанно смущен. Он знал Иванова и был уверен, что тот говорит правду, что известие его вполне достоверно.

– Попущение свыше, если так вот, как ты говоришь, Вася! – со вздохом проговорил он.

– Попущение! Верно сказал ты это слово, Андрюшенька, попущение! А ты мне скажи вот теперь еще одно слово: зачем ты сам-то этому попущению в руку играл? Зачем ты эти самые корабли наши топить способствовал? А? Чем тебе матушка Русь православная, страдалица великая, помешала, что противу нее пошел с ейными неприятелями? А? Скажи-ка мне!

Андрей Николаевич и с удивлением, и с сожалением смотрел на Иванова.

«Никак бедняга рехнулся?» – подумал он.

Голос Василия Ивановича рвался от волнения, все его лицо пошло багровыми пятнами, в глазах светился лихорадочный блеск. Волнение, овладевшее им, было так сильно, что голова парня тряслась, как у параличного. Он смотрел на своего друга детства, и в его взгляде ясно отсвечивались и величайший ужас, и величайшее презрение.

– Про какие ты, Василий, корабли говоришь? – строго спросил Контов.

– Про какие? – Василий Иванович засмеялся даже. – Разве ты позабыл, Андрюшенька? Про «Цесаревича» горемычного, про «Ретвизана», богатыря искалеченного, про «Палладушку»-матушку, про «Варяга», японцами забитого… Вот про какие… Твоих рук дело.

– Что? – вскочил с кресла Контов. – Повтори, что ты осмелился сказать?

– Твоих рук дело! – как эхо, повторил Иванов, со злобою глядя на своего друга детства. – Ты японцам помогал ничтожить их, ты и их, и Русь нашу головой врагу выдал…

– Послушай, Василий, – всеми силами сдерживая свое волнение, проговорил Андрей Николаевич, – ты или болен – с ума сошел, или пьян. В первом случае обратись к доктору, во втором – пойди проспись… Потом приходи, и будем говорить…

– Не нравится? – злобно засмеялся Иванов. – Думаешь, что пьян я? Проспаться велишь? Правда-то не в бровь, а в глаз, видно, колет… Ау! Сам в этом виноват: зачем свою родину за тридцать сребреников, на манер вот Иуды-предателя, продавал… Шпион ты подлый, японский шпион ты, и ничего больше!

– Ты что? – очутился около него Андрей Николаевич. – Ты хочешь, чтобы я тебя убил? А?

– Убивай! – дико закричал Иванов. – Опричь меня в русской крови руки твои подлые выпачканы, так что же тебе со мной-то церемониться?.. Ну, что же ты стал? Убивай!..

Контов действительно встал перед Ивановым, бледный, трясущийся.

В тот момент, когда, обуреваемый гневом, он кинулся на Иванова, в его мозгу вдруг промелькнула мысль: «Да ведь неспроста же Василий, этот человек, столько лет связанный со мной дружбой, кидает мне в лицо эти ужасные обвинения? Ведь есть же у него для этого почва»…

Эта мысль с такой яркостью осветила все события недавних дней, что Контову вдруг стали ясны причины непонятного дотоле отчуждения от него его друга детства.

– Василий, – проговорил он спавшим голосом, – умоляю тебя, скажи, что все это значит?..

– Не знаешь будто? – опять засмеялся Иванов. – Стакнулся с Окушиным своим да Куманджеркой проклятущим и прихитрился… Ну, Куманджерка, ну, Окушин, – они свое дело делали, по присяге своему царю и отечеству поступали, когда шпионили, а ты, русский, в их компанью ввязался, чтобы свою святую родину продавать.

– При чем тут Окуша? При чем тут Куманджеро? – чувствуя, что в словах Иванова таится что-то ужасное, прошептал Контов.

– А то будто и не знал, кто такой Куманджерка? Не знал, что он начальник японских шпионов, что Окушин твой – его правая рука? Не знал?

– Не знал! – еще тише прошептал Андрей Николаевич.

– А коли ты этого не знал, так и повинен в том, что разузнать не хотел… И это твоя вина, и не замолить тебе ее!.. Ты предал весь Порт-Артур врагу беспощадному, ты его аггелам, от него к тебе приставленным, все рассказывал, что здесь случается. Ходил, разведывал, выпытывал и все им передавал, а они-то твои россказни на ус себе мотали и в свою Токио депеши слали. А там-то головы такие сидят, что не здешним чета – умные. Такие-то люди, как ты, там на руку…

– Василий! Василий! – закричал Контов. – Что ты говоришь!

Начиналось просветление, Андрей Николаевич, наконец, начал понимать весь ужас положения, в которое попал он.

– Что говорю? – с возрастающей злобой говорил безжалостный Иванов. – Говорю, что Иуда ты проклятый, что нет отмоления твоему греху окаянному… Поступил, вишь, ты в приказчики ко вражескому соглядатаю, другого, пса злючего, около себя под бок посадил, и начали вы дела разделывать: Россию продавать… Тьфу! Вот об этом я и пришел сказать тебе, и нет у меня больше для тебя слова на будущее время, как проклятый, проклятый! Иуда! Каин… Соглядатай японский, пес смердячий, тьфу, тьфу!..

В страшном, яростном ослеплении он плюнул в лицо Андрею Николаевичу и, повернувшись, пошел к двери.

– Проклятый, Иуда Искариотский, пес! – крикнул он с порога и яростно погрозил Контову кулаком.

Андрей Николаевич стоял ошеломленный, и не столько нанесенным ему грубейшим оскорблением, сколько ужасом того положения, которое сразу осветилось перед ним из упреков и обвинений своего бывшего друга детства.

– Да, да, – вслух проговорил он, – ведь, пожалуй, все это правда… Нет, не пожалуй, а это правда… Иванов знал это и молчал… Но теперь и я понимаю все… Вот она, разгадка этой странной моей службы у японского купца, службы, где я только узнавал, что предстоит в будущем, какие перемены происходят в настоящем… Вот что значат эти планы и чертежи Ивао… О-о-о! – вырвался из его груди вопль. – Обошли, сделали игрушкой, заставили быть шпионом, и я совершил иудино дело и сам даже не подозревал этого.

И с поразительной яркостью припомнилось ему, как он несколько дней тому назад сообщил Куманджеро, что на рейд Артура пришел пароход-«доброволец» «Кострома» с грузом торпед. Последнее было строжайшей тайной, но ведь Контов был своим человеком в некоторых кружках и там от него ничего не скрывали. Он сообщил потому, что незадолго до этого Куманджеро письменно просил уведомить его, не нужны ли в Артуре взрывчатые вещества, которых у него будто бы был огромный запас… Контов послал это сообщение, даже не думая, какое употребление сделает из него принципал, но в эти страшные мгновения память с особенной резкостью восстановила в его мозгу один из слышанных им рассказов о том, что в утреннюю бомбардировку японцы особенно обильно швыряли снаряды по внутреннему рейду и по направлению некоторых из них можно было судить, что, «стреляя по квадратам», то есть засыпая снарядами заранее назначенное место, японские артиллеристы с особенным упорством обстреливали ту площадь, где стояла еще не разгруженная «Кострома».

Когда рассказывали об этом, то с удивлением говорили о том, откуда японцы могли узнать о страшном, грозившем при взрыве гибелью грузе «добровольца», Контов сам искренне удивлялся этому вместе со всеми, но теперь для него было ясно, каким путем получились у японцев сведения о том, где в данный момент находилась ахиллесова пята Артура…

Ужас рос в его душе.

23. Голос крови

Иванов в это время был недалеко. Он стоял у дверей на крыльце и судорожно рыдал. Теперь ему до боли в сердце было жаль Андрея Николаевича, гнев уже прошел, быстро сменяясь раскаянием в том, что он забылся и позволил себе так грубо, так безжалостно оскорбить того, кто был лучшим его другом с первых дней, как только он помнит себя. Рыдания давили Василию горло, затрудняли дыхание, но в то же время и облегчали душу, исстрадавшуюся в течение всех дней, которые он жил вместе со страшной тайной.

Весь поглощенный своим горем, он не заметил, что к крыльцу подошел и медленно поднялся по его ступеням какой-то человек.

– Кто здесь? – раздался голос, показавшийся Иванову знакомым. – Я слышу чей-то плач…

Василий Иванович напряг все силы своей памяти, припоминая, где он раньше слыхал этот голос, и, наконец, узнал его:

– Николай Александрович, господин Тадзимано, – воскликнул он, – вы ли это?

– Это мое имя… Я слышу голос Иванова, вы ли это, мой друг?

– Я!

– Что же вы здесь делаете? Что значат эти ваши рыдания?

Они сошлись.

С лихорадочной торопливостью, жестоко обвиняя себя, Иванов рассказал без утайки все, что произошло между ним и Контовым.

– О господи! – воскликнул старик. – Вот оно, возмездие-то! Вот она, расплата… Идемте к нему, спешимте к этому несчастному!.. Ведь если он и повинен в чем, уж только в своем неведении, в своей доверчивости… За что же столь тяжелая кара?.. Ай-ай! Какие страшные мгновения он переживает теперь!.. Ведите же, ведите меня к нему!

Дверь оставалась незапертой. Тадзимано и Иванов оба прошли в прихожую, тоже темную, с единственной полоской света, просвечивавшей из-под двери в гостиную.

Они были еще на пороге, когда до их слуха долетел сухой, отрывистый звук выстрела, за ним другой и тотчас после этого тяжелый, глухой шум как бы от падения на пол чего-то тяжелого.

– Выстрел!.. Это он, это Андрей! – дико вскрикнул Тадзимано и кинулся к двери, из-под которой была видна полоска света.

Иванов последовал за ним.

Лампа на столе горела ярким огнем, распространяя вокруг из-под своего красного абажура зловещий свет.

Посередине большой комнаты на ковре в неестественной позе лежал Андрей Николаевич. Правая рука его была откинута так, что лежала под прямым углом к туловищу, левая была подвернута под спину, ноги были неестественно выгнуты. Возле сведенных конвульсией пальцев правой руки лежал слегка дымившийся браунинг; лицо несчастного Контова покрывала мертвенная бледность, но глаза его были закрыты…

– Сын, сын мой! – с отчаянным воплем бросился к Андрею Тадзимано и замер перед ним на коленях в порыве тяжелейшего горя.

Надрывистые рыдания рвались из его груди вместе с воплями. Лицо и руки старика покрылись кровью, обильно струившейся из раны на груди несчастного и омочившей его платье и весь ковер.

– Дитя, несчастное, покинутое, забытое дитя! – воскликнул Тадзимано, поднимаясь от тела. – Жертва!

– Так вы?.. – очутился около него Иванов. – Вы?..

– Я его отец, тот самый, которого он искал… Ты рассказывал мне это и не знал ничего, а я молчал… И вот расплата… ужасная расплата!.. Но после об этом! Помоги мне теперь!.. Он жив… воды, полотенец!

Тадзимано с ловкостью профессионального врача остановил кровотечение, наложил первую повязку и с помощью Иванова перенес Андрея на диван.

– Теперь беги за доктором! – приказал он последнему. – Тут близко есть один… Скорее! Пусть придет немедленно.

Василий Иванович, не помня себя от горя, опрометью бросился бежать.

Старец склонился на колени и со страшной тоской смотрел на бледное, без малейшей кровинки лицо раненого.

Все его помыслы теперь сосредоточивались на этом несчастном. Страшная жалость охватывала все его существо, терзала его сердце и заставляла забывать все то, что волновало его в этот день, когда он должен был или уже навсегда порвать связь с приютившей его страной, или остаться с родиной, униженной, оскорбленной и вдруг в силу этого ставшей ему бесконечно дорогою.

Легкое прикосновение к плечу заставило Тадзимано приподнять голову и обернуться назад.

Позади него стоял Аррао Куманджеро.

– Ты… здесь? – воскликнул старик.

Лицо «железного патриота» было сумрачно и даже печально.

– Поверь, – тихо произнес он, указывая глазами на Андрея, – я не хотел этого…

Старик тихо поднялся с коленей и, отходя в сторону, прошептал:

– Я верю, это судьба!

Куманджеро наклонился над жертвой своей интриги и внимательно осмотрел ее.

– Твой сын будет жить! – сказал он, отходя в сторону и отводя за собою Тадзимано. – Ты можешь положиться на мою опытность: я знаю огнестрельные раны. Он имел силы смежить веки… Если бы смерть была близка, глаза остались бы открытыми… Он без чувств, но и это к лучшему: меньше движений, меньше будет потеряно крови…

Тадзимано слушал Аррао Куманджеро, не поднимая глаз.

– Зачем ты здесь? – тихо проговорил он, когда Куманджеро смолк.

– В Артуре?

– Нет, вот тут, около него.

– Я пришел сюда, – проговорил Куманджеро, – чтобы освободить молодого человека от всех его обязательств предо мною. Это я сумел бы сделать так, что он никогда не узнал бы, какую роль пришлось ему сыграть во всех этих событиях… Но вышло иначе…

– Иванов открыл ему все! – пробормотал Тадзимано.

– Это случайность… Слушай. Я здесь уже несколько дней, видел тебя, видел его. Завтра меня здесь не будет… Меня вышлют с другими, кто остался здесь после воскресенья… Здесь вместо меня будут другие… Я рад, что встретил тебя здесь, потому что хотел сказать тебе многое. Ведь это я заставил тебя явиться сюда… По моей просьбе Кацура настоял, чтобы ты пошел разведывать о здешнем настроении умов.

– Зачем же это тебе?

– Мне вовсе не нужно было это…

– Тогда я не понимаю твоих намерений…

– Я хотел, чтобы на время начавшейся войны тебя не было на наших островах… Не думай, что я тебе не верю, но твое положение там было бы слишком тяжело! Ты страдал бы за Россию, за ее поражения, которые неизбежны, а в то же время страдал бы из-за недоверия, которое также неизбежно стало бы тебя преследовать. Мы были всегда дружны, и я ради этой дружбы позаботился о твоей судьбе. Да тебе и делать нечего на островах. Те твои дети – дети Ниппона. Сыновья сражаются в рядах его бойцов, а о дочери позаботится Суза. Этому же твоему сыну ты нужен. Я знаю, он самоотверженно отправился искать отца, позабывшего о нем, стало быть, он любил его, а ничто так не почтенно, как любовь детей к родителям… За это я уважал твоего русского сына. В Европе любовь детей – добродетель, и ее нужно поощрять… Итак, ты останешься здесь, потому что ты необходим для него. Когда кончится война, ты, если захочешь, можешь вернуться на острова, я об этом позабочусь.

– Но от меня не может быть никакой пользы тебе! – возразил старик.

– О какой пользе говоришь ты?

– Я не буду здесь шпионом…

– Ты не связан никакими обязательствами… Мне не нужно никаких твоих услуг. Разве ты не слышал, что я сказал? Здесь будут другие. Если примешь мой совет, уезжай отсюда в Харбин, в Россию. Три месяца Артур будет свободен, потом Ноги приступит к осаде, а в это время он, – указал Куманджеро на Андрея, – оправится, и ты можешь увезти его. Впрочем, поступай как хочешь! Да! В здешнее отделение русско-китайского банка внесен на твое имя вклад. Если не хватит этих средств, можешь получить их в Чифу или в Шанхае. Вот что я тебе хотел сказать. Прощай! Помни, что и Куманджеро способен быть другом.

– Постой, – остановил его Тадзимано.

– Что тебе еще?

– Ни слова сыновьям об этом…

– А если они спросят?

– Отвечай, что ничего не знаешь обо мне…

– Ты оставил распоряжения?

– Да!..

Тадзимано достал большой пакет и передал его Куманджеро.

– Вот все… Даешь слово?

Куманджеро мгновение подумал и решительно ответил:

– Хорошо. Прощай!.. Я слышу голоса. Не следует, чтобы меня видели здесь!

Он, как тень, скользнул в прихожую.

Тадзимано поспешил опять подойти к Андрею.

Слух не обманывал японца.

В передней хлопнула дверь, Иванов вернулся вместе с доктором.

Андрей пришел в себя и удивленно смотрел то на старика, то на Иванова, по щекам которого катились слезы. Он хотел говорить, но доктор сурово остановил его и строжайше приказал сохранять молчание.

– Рана тяжела! – объявил он, отводя после осмотра Тадзимано. – Но если не будет осложнений, бедняга поправится… Как это он?

Тадзимано сообщил врачу, что он и Иванов пришли, когда роковой выстрел был уже сделан и несчастный лежал без чувств.

– Надеюсь, доктор, – сказал он, – что вы не будете оглашать этот несчастный случай.

Тот пожал плечами.

– Мне все равно! – проговорил он. – Я уверен, что преступления нет, стало быть, сообщать о происшедшем нечего. Смотрите, он заснул… Я могу пока уйти. Берегите его от каких бы то ни было волнений, не позволяйте говорить… Перевязки положены хорошо, я навещу больного утром. Если что случится, уведомьте меня.

Врач ушел.

Тадзимано и Иванов неслышно подошли к Андрею, и оба долго-долго смотрели на него.

Василий Иванович винил себя. Тадзимано думал о сыне, и чем дальше шли минуты, тем все более усиливалась в нем уверенность, что теперь вся судьба Андрея и вместе и его судьба неразрывно связаны с грозным будущим Порт-Артура.

В том, что это будущее сулит только одни ужасы, старик не сомневался ни на мгновение, но в то же время он не думал о них…

Его более страшило то, что братья могут встретиться в кровавом бою как враги.

«Петр пошел в Корею, Александр остался под Артуром… Мне остается только последовать совету Куманджеро и увезти Андрея, – думал он. – Но если он не оправится? Что тогда?..»

Тоска начала угнетать его.

«Пусть будет, что будет, – решил он, – пусть даже придется остаться здесь, вынести все лишения осады, а я должен вознаградить его за прошлое и вознагражу – я посвящу ему и его счастью всю свою жизнь»…

Голос крови оказался сильнее самосохранения.

Теперь эгоистическое чувство молчало, Тадзимано даже не вспоминал о детях-японцах, его душа принадлежала всецело несчастному русскому сыну…

Примечания

1

 Публий Вергилий Марон, знаменитый поэт Древнего Рима, жил с 70 по 19 год до н. э. Итальянский поэт Данте Алигьери в своем великом произведении «Божественная комедия» берет его, как мудрейшего человека, в путеводители в своем путешествии по аду.

2

 Неведомая земля.

3

 В 1903 г. при молчаливом одобрении царского правительства в Кишеневе прошли черносотенные погромы с многочисленными жертвами среди еврейского населения, вызвавшие волну возмущения во всем мире. – Примеч. ред.

4

 Отверстия в бортах.

5

 Известнейший японский публицист.

6

 Русский, русский.

7

 С Востока свет.

8

 Напоминаем, что Чезо Юкоки и Тейоки Оки за покушение на взрыв рельсового пути были расстреляны в Ляояне.

9

 Действующие в общем строе.