Рассказы по истории Древнего мира

Анахарсиса не радовала шумная известность. Ему опостылел восторженный шепот, надоела почтительная покорность учеников. Он поверил в существование справедливых сколотов, которых обрисовал в своих речах перед эллинами. Его потянуло в степь…

– Кто ты такой? – повторил царь свой вопрос.

Анахарсис распрямил плечи.

– Такой же сколот, как и ты! – молвил он гордо. – Я не забыл речи отцов и не разучился натягивать тетиву лука.

– А это? – Царь показал на одежду Анахарсиса.

– Да. На мне эллинская хламида, – сказал мудрец. – Но ведь даже птицы в чужих краях меняют оперение, а земля, куда они возвращаются, дает им приют и пищу.

– Мы, сколоты, не имеем крыльев, – возразил царь. – Папай[10] не научил нас летать. Папай даровал нам степь и показал, как ходить по ней и скакать на конях.

– А я поднимался в горы, – произнес Анахарсис мечтательно. – С их вершин виднее и наша степь. Там ощущаешь себя равным богам.

Раздался ропот. Сколоты испуганно замахали руками. Чтобы не слышать кощунственных слов, некоторые закрыли ладонями уши.

– Почитающие богов гор ценят свободу, – отчетливо выговорил Анахарсис. – Духом в горах свободен даже раб.

– О какой свободе ты говоришь? – презрительно протянул царь.

– О свободе, рождающей мудрость. Мог бы я здесь стать мудрецом? Да и нужна ли здесь мудрость?

– Ты прав, – кивнул царь. – Нам не нужна эллинская мудрость. С тех пор как в устьях наших рек появились каменные стойбища чужеземцев, мы получаем оттуда вино, нам продают золотые чаши, которые мы носим у пояса. Но обойди всю нашу землю от Истра[11] до Танаиса[12], и ты не встретишь ни одного сколота, который согласился бы отдать за чужую мудрость хотя бы наконечник стрелы!

Гул одобрения наполнил шатер.

– Мы живем своими законами, – продолжал царь. – Они дарованы нашими богами.

Он подчеркнул слово «нашими», и Анахарсис понял, что ему не простят того, что он пришел из чужой им земли и приносил жертвы чужим богам.

Судилище продолжалось всю ночь. Анахарсис уже не видел лиц, а лишь ощущал холодный и враждебный блеск глаз. Он слышал голоса, скрипучие, как колеса расшатанных арб, задыхался от зловония пропотевших кож. Его, Анахарсиса, «скифы» такой же миф, как аримаспы Аристея, миф, порожденный тоской о справедливости и отвращением к обману.

На рассвете Анахарсиса вывели из шатра. Он шагал, высокий, широкоплечий, легко вскидывая длинные руки. За ним следовали два воина, на которых пал жребий. Они должны исполнить приговор. Кажется, это их тяготило. Почетно и радостно убить в бою врага, но нелегко отнять у человека жизнь, если он безоружен.

Изображение скифов на золотой чаше IV в. до н. э. Курган Гайманова могила

Анахарсис жадно вдыхал свежий утренний воздух. Встревоженные стрекозы с сухим треском выпрыгивали из травы. В небе парили беркуты, и Анахарсис внезапно ощутил себя птенцом, выпавшим из гнезда. Он возвратился, следуя голосу крови, как из-за моря прилетают птицы к отчим гнездовьям. Но степь его не приняла. Он понял, что обычай, осудивший его на смерть, создан не людьми, а самой степью, неизмеримой и неизменной в своих превращениях. Степь привыкла к постоянной смене трав и людских поколений, ей чужды и враждебны законы, возникшие под чужим небом. Каждый, кто находит в них смысл, – чужеземец.

Вдали замаячили холмы. Они четко вырисовывались на утреннем небе. Это были гробницы сколотских царей, горы, созданные людьми. В этой земле признанием и славой пользуются только мертвые. Это был тоже закон степи.

Пифагор

На радужной узрел я оболочкеСвоих очей – квадратики, кружочки,Вселенной опрокинутой узор.И виделось в мелькании сквозь строчкиПылающее имя – ПИФАГОР.И жизни отгоревшей отраженьеЯ с этих пор ищу в себе самом.И для бесед со мною входят тениКо мне на свет, в мой всеблаженный дом. В гавани

Корабль того типа, который финикийцы называют «гаула», вошел в гавань Самоса на заре и не привлек внимания портовой стражи. Отыскав место причала у маяка, кормчий едва коснулся берега бортом и тотчас отвалил. Этого было достаточно, чтобы на мол спрыгнул муж, босой, но в пестром одеянии, в войлочной тиаре на голове, подстриженный на висках, как араб. Повернувшись лицом к морю, сошедший на берег смотрел, как уменьшается в размерах черный карлик на носу гаулы, как алый ее борт сливается с волнами, окрашенными перстами Эос.

Переведя взгляд за дамбу маяка, он нащупал у подножия господствовавшей над островом горы нечто, вызвавшее его удивление, и рванул туда, огибая кучу тюков с шерстью. В движении своем он чуть не сбил человека, стоявшего на коленях, шаря рукой по земле.

– Ты что-нибудь потерял? – спросил пришелец, едва удержавшись на ногах.

Человек, поднимаясь, взглянул на вопрошавшего. Его еще молодое загорелое лицо было спокойным и выразительным. Такие физиономии называют запоминающимися. Широко расставленные глаза как бы пронизывали насквозь.

– Драхму! Дали за охрану этих тюков.

– Драхму жаль. Попытаюсь ее отыскать, а ты отвернись.

Сторож машинально отвернулся, а странный, неведомо откуда взявшийся незнакомец нагнулся и провел ладонью над землей в клоках шерсти. Что-то подпрыгнуло и прилипло к его ладони.

– Драхма! – воскликнул сторож, повернувшись. – Моя! Вот след от зуба. И чем тебя отблагодарить? Не нуждаешься ли в ночлеге?

– Пока не нуждаюсь. Лучше скажи, какому богу или богине посвящен тот великолепный шестиколонный храм?

– Это храм Геры, владычицы нашего города. Чужеземцы считают, что из всего, построенного Поликратом[13], он заслуживает наивысшей похвалы. Хотя самосцы полагают, будто самое великое из его сооружений – это тоннель, пробитый сквозь гору и подающий в Самос свежую воду.

– Прости меня, – сказал незнакомец. – Но не будешь так любезен пояснить, откуда родом этот великолепный архитектор?

– О боги! – воскликнул сторож. – Из какой же ты прибыл дыры, что не слышал о нашем Поликрате, которого все называют баловнем счастья! Ведь он самый богатый из эллинов. Египетский царь Амасис[14] пожаловал ему свою дочь в жены и сам ее сюда привез!

– Сейчас я из Вавилона, – отвечал пришелец. – Там за недосугом с эллинами я не встречался, а вавилоняне о Поликрате не знают. Когда же я из Самоса отправлялся в Египет, не было ни этого мола, ни этого храма. Но Самосом правили лучшие люди.

– Так ты самосец! Постой, не твой ли отец почтенный Мнесарх?

– Да. Это мой отец, а я его сын Пифагор…

– Вот будет ему радость! Обрести потерявшегося сына – это не то что найти драхму! Почти каждое утро он приходит к маяку и спрашивает, не прибыл ли корабль из Египта. И никто не может утешить его вестью о сыне…

– Кстати, – перебил Пифагор, – ты, случайно, не знаешь, где теперь дом моего отца?

– Близ Новой Агоры. Туда всех переселили с Заячьего лога. Понадобилось место для храма Геры…

– Вот оно что, – вырвалось у Пифагора. – А где теперь Новая Агора?

– Там, – сказал сторож, протягивая руку. – Для этого тебе придется возвратиться к маяку той же дорогой, какой явился, от маяка же держаться правее, на квадратную башню. Ее строили пленники в оковах. Они же копали ров вокруг всего города.

Руины античного Самоса. Фрагмент Герейона

Пифагор, не отрывая глаз, смотрел в направлении, показанном сторожем. Голова его была закинута назад. Губы стиснуты. От напряжения на щеках выступили желваки.

– Что ты там высматриваешь? – поинтересовался сторож.

– Так, – проговорил Пифагор, расслабившись. – Давай попрощаемся.

Нимфодор подал руку, но Пифагор не ответил рукопожатием. Он наклонился над протянутой ему ладонью.

– Радуйся! – наконец сказал он, вкладывая в ладонь драхму. – Твоя жена родит близнецов. Назови их Алкмеоном и Тимофеем. Когда Алкмеону будет шестнадцать, пусть он меня отыщет.

Нимфодор застыл с полуоткрытым ртом, будучи не в силах даже пошевелиться. Когда же он очнулся от оцепенения, Пифагор уже приближался к маяку.

Отец

Пифагор узнал отца по фигуре уже издалека и быстрым шагом двинулся ему навстречу. Отец же, внезапно обессилев, опустился на бревно. Еще издали Пифагор услышал всхлипывание.

Подойдя, он прижал седую голову к груди.

– Ну довольно, отец, – произнес он нежно. – Помню я тебя веселым, гневным, рассеянным, решительным, раздраженным. Однажды – пьяным. Плачущим вижу впервые.

– Все изменилось в нашей жизни, изменились и мы, – сказал отец, вытирая глаза. – Я перестал узнавать людей, которых уважал с детских лет. Перестал верить обещаниям. Порой и за собою замечаю странности. Вот сегодня проснулся так, будто меня кто-то схватил за грудь и тряхнул. А до того я видел тебя с каким-то человеком. Слышал твой голос. Ты сказал: «Давай попрощаемся». И я поторопился, чтобы скорее тебя встретить. Дыхание же отказало…

– Нет, это не странности. Сегодня – особый случай. Когда-нибудь я тебе это объясню. Но почему ты один? Где мой младший братец? Я рассчитывал видеть и его.

Мнесарх встал и сделал несколько шагов к старой дуплистой оливе, обошел ее и, возвратившись, проговорил шепотом:

– Твой брат Эвном – беглец!

– От кого же он бежал?

– От Поликрата! Тиран выслал лучших людей, представителей самых знатных родов и фамилий, и всех, кто пользовался влиянием и мог быть ему опасен. Он отнял у них земли и рабов и обогатил ничтожных людишек. Эвном бежал, чтобы воевать с тираном. Об этом пока никому не известно, но сколько времени это удастся скрывать? Ты ведь еще не знаешь, как мы живем! Боимся собственной тени. Всюду соглядатаи тирана. Доносы вознаграждаются. Будь осторожен, сын мой! Поначалу я сердился на то, что ты не захотел вырезать геммы, как твой отец и дед, и самовольно покинул родительский дом. Потом понял, что богиня, которой служил наш род, избавила тебя от всего того, что пришлось пережить нам. Представь себе, один человек решает за нас, самосцев, как нам жить, с кем дружить, с кем воевать. Он разбазаривает наши богатства, чернит нашу славу! Ему ничего не стоит продать с торгов земли храма, отчеканить оловянную монету, покрыв ее позолотой. А ведь на монете изображена Гера!

– Я уже держал эту драхму в руках, – вставил Пифагор.

– Он вступил в союз с варварами и воюет с эллинами. Содержит стражу из критских стрелков и скифов. Они врываются в наши дома. Да он сам хуже любого варвара!

Мнесарх надрывно закашлял и схватился за грудь.

– Не волнуйся, отец, – сказал Пифагор. – Все пойдет на лад. Твою астму мы вылечим. За это я возьмусь сразу. Недаром ведь у египтян учился. Тирана одолеем. Изгнанников вернем. Власть снова получат лучшие люди. А Поликрата мне жалко! Его ждет неотвратимый конец.

Поликрат

Всего лишь два дня провел Пифагор с родителями. Не покидая дома, он рассказывал им обо всем, что узнал и испытал на чужбине. На третий день через гонца он получил приглашение посетить дворец.

– И откуда о тебе узнал Поликрат? – удивился старик. – Наверное, рабы донесли. Это ведь первые доносчики.

– Не думаю, – отозвался Пифагор. – В гавани я разговорился со сторожем, с первым, кого встретил. От него и узнал, где наш новый дом.

Мнесарх покачал головой.

– А! Это, конечно, Нимфодор. Лучше было бы не называть ни своего, ни моего имени. Он человек безвредный, но болтун. Что же он мог о тебе рассказать такого, что до Поликрата дошло?

– Я ему драхму нашел и одно предсказание сделал.

– Тираны боятся предсказателей, хотя и пользуются их услугами. Поликрат с острова всех халдеев изгнал. Поостерегись!

– Постараюсь! Ты же не беспокойся. Не боюсь я этого Поликрата, а взглянуть мне на него интересно.

Дворец Поликрата напоминал крепость, занимая скалу, круто обрывающуюся в море. От суши он был отделен рвом. Посредине перекинутого через ров мостика стоял страж, широко расставив ноги. Когда Пифагор себя назвал, он дал дорогу. Потом еще были стражи дверей и лестниц, сытые, с колючими глазами. Дверь в покои не охранялась, и Пифагор решительно вступил.

– Да! Да! Это ты! – донеслось из дальнего угла зала.

Пифагор повернул голову. К нему навстречу шел человек в пурпуре. Лицо его показалось Пифагору знакомым.

– Ты Пифагор, сын Мнесарха, – продолжал Поликрат. – Я понял это сразу, услыхав твое имя.

– А я как-то не связал твое имя с Поликратом, сыном Эака. Я и думать не мог, что ты взлетишь так высоко. Но потом, бродя по городу, я это понял из надписей, покрывающих твои великолепные сооружения. Прекрасно помню твоего отца. Ведь живую рыбу мы покупали только у него, а соленую – у Евтихида. Но тот был нечестным человеком и засаливал то, что выбрасывал на берег разбушевавшийся Посейдон.

Поликрат разговор об отце не поддержал.

– А что ты можешь сказать о городе? – спросил он.

– Я его просто не узнал! Это совсем новый город! И как тебе только удалось отыскать таких великолепных архитекторов? Я о них расспрашивал. Но никто не запомнил их имен. Все говорят, что это построено тобою, а не при тебе.

– И справедливо говорят! Ведь я главный архитектор Самоса. Город построен по моему плану и на мои средства…

– И на средства твоего тестя, – вставил Пифагор.

– Разумеется! И я этим горжусь! Амасис – мой благодетель, достойнейший из царей и фил эллинов. Он предоставил для эллинов город Навкратис[15]…

– Прекрасный город, – согласился Пифагор. – Я провел в нем пять лет. Разъезжал по всему Египту и опять возвращался в Навкратис.

– И чем ты торговал?

– Не торговал. Только приобретал. Я имею в виду знания. У египтян есть чему поучиться нам, народу молодому и еще ничем себя не проявившему. Да что я тебе это говорю. Ты ведь должен знать египтян лучше меня.

– Не говори! Жена у меня египтянка, и служанки ее египтянки, но в Египте я не был, по Нилу не плавал, в лабиринте не бывал. Тестя видел недолго, но он меня не забывает. Письма его для меня радость. Давай выйдем на террасу, ветры мне заменяют опахала.

Терраса, огороженная перилами, высилась прямо над волнами, локтях в сорока от них.

– Отсюда, – продолжал Поликрат, – мне видна гавань и входящие в нее суда. Вчера пришел царский корабль из Египта. Письмо Амасиса меня несколько удивило. Поздравляя с успехами моих начинаний, он напоминает, что счастье недолговечно, что ни один из известных ему счастливцев не кончил хорошо. «Поэтому, – таковы его подлинные слова, – тебе надо шагнуть самому навстречу несчастью». Как ты думаешь, что он имеет в виду?

– Видишь ли, – сказал Пифагор после раздумья, – египетские мудрецы, а вслед за ними и некоторые эллины, полагают, что счастье и несчастье – это две гири на чаше весов у богини судьбы. Египтяне называют ее Шу. Судьба человека также колеблется на этих весах, и если счастье сильно перевешивает, то это может привести к такому резкому повороту, что человек летит в пропасть и ничто его не может удержать. Поэтому нельзя допускать чрезмерного счастья, надо самому регулировать весы. Именно так в египетских текстах толкуется выражение «сделать шаг навстречу несчастью».

– Как же мне поступить?

– Например, отказаться от какого-либо приобретения, которое более всего тебя радует. Если это вещь, то забросить ее так, чтобы она не попадалась на глаза. Если же попадется, значит, боги не приняли твою жертву и жди беды.

– Вот мое последнее приобретение! – воскликнул Поликрат, поднимая ладонь и поворачивая ее тыльной стороной. – Полюбуйся, это работа молодого мастера Феодора, сына Телекла. Согласись, что он превзошел твоего отца!

– И это естественно, – сказал Пифагор, всматриваясь в гемму. – Феодор – лучший ученик моего отца, а ученик обязан превзойти своего учителя. Вот мы ученики Востока, и я уверен, что его превзойдем.

– За эту гемму мне предлагали целый корабль. Но я сказал, что не променяю ее ни на что. Теперь я решил принести это сокровище в жертву Посейдону. И это я сделаю сейчас, при тебе.

– Это твой выбор, Поликрат, – сказал Пифагор. – Я счастлив, что ты выбрал свидетелем меня.

– Смотри, я закрываю глаза – так мне будет легче проститься с любимцем.

Пифагор облокотился на перила. Перстень взлетел над его головой. Пифагор проводил его взглядом, пока он не скрылся в волнах.

– Вот и все! – произнес тиран, открывая глаза. – Надеюсь, работа Феодора понравится Посейдону, и он, когда надо будет, вспомнит обо мне. Я же напишу Амасису, что отказался от самого дорогого мне при свидетеле.

– Мне можно идти, Поликрат? – спросил Пифагор.

– Да. Я рад, что мы с тобою встретились еще мальчиками. Ты, конечно, помнишь, что отец иногда поручал мне заносить рыбу в ваш дом. Признаюсь, это поручение было мне по душе. Ты был моложе меня, но однажды, когда я играл со взрослыми в кости и проигрался, ты за меня заплатил. Я всегда любил азартную игру. Ты же, кажется, всегда был к ней равнодушен.

Поликрат проводил гостя до самой двери. Выйдя наружу, на мост, Пифагор задумался.

Перстень в рыбе

Пифагор поднялся затемно и тихо, чтобы не разбудить родителей, вышел из дому. Он шагал, напевая вполголоса, радуясь утру. Тропа, проложенная по скалам, повторяла очертания извилистого в этой части острова берега. Море понемногу светлело. Просыпались птицы, встречая щебетом и хлопаньем крыльев новый день.

Приняв еще вчера решение вернуть перстень Поликрату и избрав для этого способ, Пифагор размышлял о последствиях предстоящего действия. По лицам и поведению людей он мог определять их суть. Одних, навязывавшихся в друзья или ученики, он сразу отсылал. Других, считая небезнадежными, терпел и незаметно для них терпеливо выправлял их характер. Третьими же восторгался, безмерно любил, делил с ними все, что имел, и говорил, что друг – это второе «я». Истолковывая по просьбе Поликрата письмо Амасиса, он относил тирана ко второй категории людей и надеялся, что может направить его к лучшему, но не мог до конца понять, что это принесет окружающим. Ведь неуверенность, которая овладеет тираном после ждущего его потрясения, может быть на руку тем, кто хуже Поликрата.

Пифагор остановился, обернулся и едва не зашагал в обратном направлении, но что-то его удержало, и он рванул вперед, словно его влек кто-то невидимый.

Увидев со скалы, как рыбаки, стоя по колено в волнах, тянут сеть, он еще прибавил шагу, но все равно, когда спустился на берег, покрытый галькой, рыба уже была на камнях и рыбаки – их было пять – ее делили.

– Зачем вы мучаете своих пленных братьев? – обратился Пифагор к рыбакам. – Слышите, как они жалуются на разлуку с родной стихией?

Рыбаки оглянулись и застыли с рыбами в руках, а один из них, седобородый, сказал:

– Эй, ты! Кажется, у тебя плохо с головой?

– О нет! – весело проговорил Пифагор. – У меня просто хороший слух. Нет, я вас не виню, что вы ловите рыбу. Ведь она вас кормит. Но что вам мешает сразу взять по пять крупных и тридцать мелких тварей, вместо того чтобы их перебрасывать?

– Откуда ты знаешь, сколько их? – удивился старик.

– Я их посчитал еще сверху, когда вы тянули сеть. Проверь меня. Если ошибся, оплачу весь улов, если нет, вернете Посейдону всех рыб, какие еще будут дышать. Одну же я выберу для себя.

– Идет! – воскликнул рыбак, и все бросились разбирать рыб.

Пифагор следил за крупными рыбинами, все время поворачивая голову.

Прошло немного времени, и куча рыб исчезла, и вместо нее появилось пять одинаковых кучек:

– Выбирай своего брата, какой тебе по душе, – уныло протянул рыбак.

– Вон того! – сказал Пифагор, показывая на рыбину в одной из кучек. – Вот тебе три драхмы.

– Так много, – застеснялся рыбак.

– Но ты еще отнесешь рыбу, которую я тебе показал, во дворец. Денег за нее не бери. Скажи, что это дар Посейдона.

Солнце уже стояло высоко, когда пробудился Поликрат. Настроение у него было благодушным. Вчера вечером прибыли послы из Коринфа, и им уже назначен прием, где будут оговорены условия союза. Если они на него согласятся, самосцы-изгнанники, стоявшие лагерем близ Трезен, окажутся в безвыходном положении.

Потянувшись, Поликрат опустил ноги, и ступни утонули в ворсе ковра.

Внезапно в опочивальню вбежал повар с рыбой в руках.

– Что такое! – возмутился Поликрат. – Как ты посмел!

– Рыбина… рыбак, – бессвязно лепетал повар.

– Говори толком, что случилось!

– Недавно какой-то рыбак принес рыбу тебе в дар, уверяя, что она от самого Посейдона…

– Шутник. Но рыба-то была свежей?

– Еще била хвостом. Но когда я ее выпотрошил, то нашел в ней вот это.

Повар разжал кулак, и в ладони блеснул перстень.

Поликрат закачался и стал бледнее стены. Повар немедленно исчез, и через несколько мгновений в сопровождении слуг появился медик. Тиран лежал на ковре, с тупой обреченностью повторяя: «Не принял! Не принял!»

Беды

С этого дня на баловня судьбы обрушились беды одна страшнее другой. Первую из них пригнал Ливиец[16] на парусах египетского посыльного судна: скончался Амасис, лучший из царей, друг эллинов, почитатель эллинских богов и эллинского образа жизни…

И облекся остров в траур. Были запрещены все увеселения. Раскрашенные деревянные статуи, изображавшие Амасиса в полный рост со знаками его власти, – он сам привез их на остров – обвешаны ветвями кипариса, дерева смерти. Нанятые плакальщицы бродят по городу, разрывая на себе одеяния. Сам Поликрат облекся во все черное, однако выставил в гавани, на агоре и вокруг дворца вооруженные отряды, опасаясь, что, воспользовавшись смертью Амасиса, на остров вторгнутся самосские изгнанники, обосновавшиеся на Пелопоннесе.

Но новая беда пришла также из Египта. Узнав, что на египетском троне ничтожный наследник Амасиса Псамметих, царь персов Камбис двинулся на Египет с огромным войском из всех покоренных им и Киром народов. Свергнув Псаметиха и казнив его, вытащив из гробницы мумию Амасиса и наказав ее плетьми, коронованный безумец пошел войной на народы Ливии безо всякого для этого повода или вины с их стороны. Впрочем, для войны с царицей морей Картхадашт, которую эллины на своем языке называли Кархедоном, повод нашелся: знатные картхадаштцы в виде особого деликатеса лакомились щенками, собака же у персов считалась священным животным Ахура Мазды.

И приказал Камбис финикийцам прислать ему все свои корабли, военные и торговые, для похода на Картхадашт, она же была апойкией[17] главного из финикийских городов Тира, и воевать со своей дочерью финикийцы отказались наотрез. Камбис был не настолько безумен, чтобы не понять, что воевать силой не заставишь, а лишиться поддержки финикийцев означало вообще утратить свой флот, на котором те были кормчими и матросами.

И тогда вспомнил Камбис о зяте и союзнике Амасиса Поликрате и отправил ему грозное послание: «Я – Камбис, царь великий, царь царей, повелеваю тебе прислать мне сорок триер с командой для войны с собакоедами картхадаштцами. Раньше ты был союзником врага моего Амасиса. Теперь же царь Египта – я и требую от тебя немедленной присылки кораблей по справедливости. Если же ты этого не сделаешь, то будешь посажен на кол, а подданные твои превращены в рабов».

Зная, что финикийцы, отказавшиеся воевать со своими поселенцами, от помощи Камбису в войне с Самосом не откажутся, Поликрат тотчас же разослал наемников, критских лучников и скифов, по всему острову для сбора корабельной команды и гребцов; триеры же у него имелись. И поднялся над Самосом плач, ибо брали молодых и пожилых, особенно же тех, кто был несдержан на язык или проявлял недовольство. Если же их не находили, хватали их отцов и матерей, загоняя в корабельные доки как заложников.

Зная об этом, Пифагор решил объясниться с отцом:

– К нам вот-вот явятся и, не отыскав Эвнома, уведут тебя и мать. Я решил объявиться Эвномом. Лучники здесь никого в лицо не знают и берут по списку.

– Не делай этого! – взмолился Мнесарх, обнимая Пифагора. – Мы с матерью едва обрели тебя и вновь потеряем. Ты погибнешь! Какой из тебя моряк и вояка!

– За меня не надо бояться. Конечно же, я никогда не ходил под парусами и не держал в руках оружия. Но кое-чему научился и сумею постоять не только за себя. Вскоре я вас отсюда заберу, и мы уже больше не расстанемся.

Греческий корабль. Аттический чернофигурный сосуд. Около 520 г. до н. э.

Но отец, кажется, не слышал Пифагора или воспринимал его слова лишь как желание успокоить.

– А почему бы тебе не сходить к Поликрату? Он же тебя помнит…

– Поликрат, как любой тиран, – свинья, лишенная памяти и благодарности. Да и после кончины своего тестя он потерял равновесие и не предвидит последствий своих действий.

– А может быть, от лучников откупиться? – не унимался Мнесарх.