Птица у твоего окна

Троллейбус был уже полупуст и дребезжал листами плохо скрепленного, исцарапанного железа. На предпоследней остановке Сергей сошел, чувствуя какой-то прилив сил, ощущая, что сейчас он уже не один, что есть человек, который надеется и ждет его, и он рад услужить этому человеку, сидящему где-то у окна. «Дипломат» оттягивал руку.

Вот она, улица Садовая. Довольно странное название улицы, где садов нет и в помине, разве что в перспективе предвидятся. Далеко за домами, на пустыре, мальчишки гоняли в футбол. Слышны были их веселые, задиристые крики, тонущие в красноватом небе.

Сергей вспомнил летний лагерь, даже почувствовал под ногой мяч, вспомнил глаза Зои. Он попытался выбросить все это из головы, но Зоины глаза упорно смотрели на него. Где-то внутри сидела растревоженная совесть.

Спросив номер дома у всезнающих бабушек, Сергей зашагал увереннее. Возле нужного ему подъезда стояла машина, показавшаяся знакомой. «Недавно подобную "Волгу" я где-то видел», – машинально подумал Сергей. Свернув в подъезд, он поднялся по гулкой запыленной лестнице.

Пахло цементом, побелкой, краской, изоляционной лентой – как обычно пахнут новые, еще не обжитые дома.

На четвертом этаже он позвонил в крайнюю у лестницы квартиру. Ответа не было. Казалось, что кто-то долго изучает его в глазок. Как только Сергей позвонил вторично – за дверью завозились и в проеме двери, открывшейся как темный провал пасти дракона, показался человек.

– Здравствуйте, я к вам от…– начал Сергей, но человек, не дождавшись конца речи, махнул рукой – заходи!

Сергей, не собиравшийся никуда заходить, спешивший быстрее исполнить порученное – «и с плеч долой» – потоптался и зашел неохотно. Человек, оказавшийся мужчиной в сером в клетку, пиджаке, черной водолазке, был уже не молод. Его густые волосы, скрывавшие уши, а также усы были совсем седыми. Он аккуратно прикрыл дверь и внимательно посмотрел на Сергея:

– Здесь все?

– Это все, что она передала. Она сказала, что очень занята и не может, – с готовностью ответил Сергей.

–Это понятно, – одними уголками губ улыбнулся мужчина и скрылся с «дипломатом» в комнате, закрыв за собой дверь.

Сергей заскучал, не решаясь без приглашения идти за хозяином квартиры, да и не было в этом необходимости. Он осмотрел прихожую, определив достаток живущих здесь людей. Прихожая напоминала собой комнату. Великолепное, в рост человека зеркало, удобное кожаное кресло, блестящий полировкой шкаф для одежды, металлический раздвижной столик, чучело совы над входом в комнату. Мужчина резко вошел, став в снопе света, вынув из кармана брюк руку, что-то и вложил в руку Сергея.

– Благодарю. Заработал. Bceгo доброго.

И открыл дверь.

– До свидания.

Очутившись на свободе, Сергей облегченно вздохнул. Задание было выполнено и теперь можно вновь было думать о Мальвине. Он выбежал из подъезда. Солнце, давно разбившись о дома, исчезло, на город опустились сумерки, озаренные множеством оконных огней.

Сергей вытащил из брюк то, что дал ему седой мужчина и ахнул. Это была пятидесятирублевая бумажка. У него мелькнула мысль, что возможно это передали Мальвине, но об этом ничего не было сказано, скорее всего, это ему за услуги. За какие услуги? Он что их заработал? Впрочем, в любом случае, деньги ему не помешают. Неплохо было бы так зарабатывать деньги, почаще бы попадались такие волшебные чемоданчики и добрые седые дяди.

С еще большим подъемом настроения он ехал домой.

Но дома его ждали неприятности. Взбешенный отец не находил себе места.

–Ты где шляешься так поздно?! Мать волнуется, ты не обедаешь, не ужинаешь. – Я обедал у друга, – сказал Сергей.

–У какого друга?! – кричал отец. – Тебе ли сейчас заниматься друзьями?! А уроками ты думаешь заняться?! Я сегодня был в школе! Там очень, очень недовольны тобой. Ты перестал учиться, получаешь двойки и пропускаешь уроки! Что, гуляния уже на уме?

– Я готовлюсь, – зло сказал Сергей. – И не могу выносить, когда со мной разговаривают таким тоном.

– А каким тоном с тобой разговаривать, Сережа? – подключилась мать. – Я в последнее время не видела, что бы ты сидел за столом и учил уроки.

– А ты вообще когда-нибудь мной интересовалась?! – в волнении спросил Сергей.

– Как ты разговариваешь с матерью! – загремел отец. – Ты думаешь, что десятый класс – это уже все, победный финал! Можно и погулять, аттестат уже в кармане! А о качестве аттестата ты подумал?! А о том, что тебе поступать нужно?!

Но Сергей уже не слушал их – ушел в спальню, хлопнув дверью.

Отец кричал вслед, приоткрыв дверь:

– Вот и подумай хорошенько об этом!

– Да уж и без вас справлюсь! – в сердцах ответил Сергей.

Хорошее настроение его улетучилось, он был взбешен. Позже, лежа в кровати, вспоминая происшедшие события, успокаиваясь, он все же решил, что в чем-то отец, безусловно, прав. Заснул он с мыслями о Мальвине, словно чувствуя ее присутствие где-то здесь, рядом.

_____________________________________________________________________

Глава 7. Антон. «Геометрия лома в хрустальных пространствах»

– Обрати внимание на краски, которыми написаны картины. Видишь, они накладываются на холст отдельными осторожными мазками, такими чуткими, что каждый из них отзывается в сердце… Несмотря на кажущееся нагромождение и небрежность цветов здесь есть своеобразная ювелирность и тонкость работы.

Так говорил Антон, показывая огромный альбом репродукций. Таня впервые серьезно погружалась в мир импрессионистов, о которых знала раньше поверхностно.

– Мне кажется, что они лучше будут восприниматься на расстоянии, – сказала она.

– Совершенно верное утверждение, – сказал Антон. – Вот садись здесь. Видишь, как падает свет. Жаль, что это только репродукции. Художники рассчитывали, что все эти густо накладываемые краски смешаются в глазах зрителя и дадут мимолетный, необычайно точный, и в то же время редкий колорит. Вот, например, Клод Моне. Один из первых вышел на открытый воздух и погрузился в природу. Все они стремились передать подвижный мир, его изменчивость, мимолетное впечатление от него. Эдгар Дега со своим замечательным "Абсентом". Что можно сказать об этих людях на картине? Да здесь можно сочинить целую историю о жизни этих людей, о серости каждодневного бездуховного мира, об утраченном когда-то взаимном счастье, о людях с трудом доживающих свой век в поисках мелких удовольствий. Для импрессионистов характерно вот это тонкое внимание к настроению человека, передача психологических нюансов. А вот интересная работа "Маки". Какие вкрапления красок, какая гармония! Вот это действительно своеобразная красота. Или "Зима"… Такой удивительно пушистый снег, тени от плетня, только одно живое существо – птица. А вот Ренуар и его "Купальщицы". Это его вечная тема, какая здесь свежесть, непосредственность восприятия жизни…

Погружаясь в искусство мастеров, Таня забывала обо всем.

Звонок вырвал их из мира искусства. Пришли Володя и Ира. Володя принес, наконец-то, законченную картину лесного озера, и Антон восторженно поздравлял его.

Зашел разговор о выставке, которую хотели организовать в Центральном парке.

– Официального разрешения нет, – говорил Володя. – Будем опять идти напролом. Я объяснял ему, что художники должны выставляться, иначе будут чувствовать пустоту, бессмысленность своей работы. Только для себя – это мертвая работа.

– Да разве они когда-нибудь что-нибудь разрешали? – спросил Антон. – Они же боятся нас, как огня. Они поддерживают лишь искусство о заводах и трубах, о рабочих у станков и колхозницах с пшеничными снопами! Об этом спора нет! Это можно… – Да, но ведь это так мелко, так узко.

– Согласен, Володя. Придется идти на свой страх и риск.

Таня вмешалась:

– Но ведь есть же заслуженные художники. Почему они не помогут молодым, непризнанным?

– Танюша, я бы с удовольствием спросил бы об этом у самих художников. Да у них, в общем-то, реальной власти нет. А те, кто может что-то сделать, чаще всего смотрит на нас, как на дилетантов, которые им мешают.

– А что произойдет плохого, если вы выйдете в парк, и покажите свои картины?

– Официальные власти считают, что мы спекулируем картинами, кроме того, сорим, мешаем отдыхать людям.

– Неужели все они такие жестокосердные, нечуткие?! – возмутилась Таня.

Ира ответила, оглядывая двух понурых художников:

– Да есть там и сочувствующие. Но их мало, да и что они могут сделать?

Антон поднял голову:

– В общем, решение такое. Позвони Васильеву, скажи, что согласны, будем собираться. Уже почти год «работали в стол»! Собираемся на прежнем месте.

– Значит, в воскресенье я к тебе подъезжаю, часиков в семь, чтобы все подготовить.

Таня встрепенулась:

–А можно и мне?

Художники переглянулись, улыбаясь.

–Я помогу с картинами… Ну, пожалуйста, Антон.

– Хорошо, – сказал Антон. – Конечно можно.

Они еще долго обсуждали свои проблемы, пока Володя не взял гитару и не стал перебирать струны. Заструилась песня, высокая, как солнце в зените, гордая, как птица, вдохновенная…

***

В это тревожное воскресенье было особенно холодно, серо и хмуро. Мерзли руки, и Таня жалела, что не взяла перчаток. Временами она дышала на руки, и тогда острые иглы холода, пронзавшие пальцы, понемногу таяли.

Тучи серой непроглядной пеленой гордо нависали над городом, цепляясь за острые штили старинных башен, а лужи собрались нежным, хрупким, темным ледком. Иногда снопы острых, редких лучей прорывались сквозь завесу туч, блистали золотыми брызгами в зеркалах ледовых луж и тут же исчезали.

Таня спешила к Антону. Она переживала о том, что не сказала маме правды, сочинив историю о каком-то коллективном школьном мероприятии. Само чувство этой мелкой, ненужной лжи неприятно жгло ее сердце.

Старенький горбатый "Запорожец", принадлежавший Володе, уже стоял подъезда. Картины аккуратно складывали на заднее сидение, где их могла бы придерживать Таня. Более мелкие работы, аккуратно запаковав, клали в багажник.

Когда все необходимое было уложено, Володя завел мотор и аккуратно двинулся с места.

Антон подмигнул Тане:

– Как настроение, Танюша?

Таня улыбалась в ответ, хотя внутри ее было неспокойно.

Они долго петляли по сумрачным воскресным улицам. Парк был весь заполнен народом. Деревья стояли облетевшие, полуголые, черные, озябшие. Между деревьями у скамеек, возле паркового пруда, с напуганными, хлопающими крыльями дикими гусями, располагались художники и сотни их картин. Таня помогла расставить работы Антона и Володи и побежала смотреть другие. Здесь были полотна самых разных направлений: реалистические, фантастические, абстрактные, копии классических картин известных художников. Насладившись созерцанием картин, от которых разбегались глаза, и рассеивался разум – так их было много, Таня вернулась к Володе и Антону.

– Чего здесь      только нет! – сказала она. – Столько всего и все разное! И все ужасно интересно!

– У каждого мастера свой мир, свои вкусы, – серьезно сказал Антон. – Каждый из них неповторим, ибо это его взгляд на мир, на жизнь. Мир он пропускает через себя, через свои идеалы, знания, чувства, отображая все это в своих произведениях. Поэтому творчество художника, писателя особенно ценно. Он зорче других видит, и то, что создает он – уже никто не создаст! Не будет другого такого Левитана, другого такого Пушкина или, допустим, Моцарта, ибо они оригинальны и их творения – это их мир.

– А, допустим, ученые, их вклад тоже ценен? – спросила Таня.

– Безусловно, наука двигает общество вперед, она движет разум, а художник, больше – чувства. Ученые двигают общество вперед технически, а писатели, художники, артисты, музыканты, скульпторы – духовно. И то, и другое, безусловно, важно. Но, заметь, что сейчас в обществе, довольно-таки развитом в техническом отношении, так не хватает духовности. Люди озлоблены, опустились до уровня одного только потребления и живут, довольствуясь малым, только для себя. А надо жить, еще думая и о других, любить окружающее и окружающих. И идеалы Любви, Добра и Красоты воспитываются только искусством. Открытие в науке рано или поздно произойдет, если его не сделает один, так сделает другой. А книгу написать может только один человек, никто такую же уже не напишет, ибо у другого, и книга будет совсем другой.

Таня задумалась. Ветерок играл ее волосами, она, то и дело, убирала их с лица.

– Вот все говорят – нужно воспитывать искусством. Но ведь далеко не все люди могут воспринимать искусство, – сказала она, глядя куда-то вдаль. – Я знаю многих людей, которых, кажется, ничем не проймешь, не взволнуешь, не заденешь. Они как в глухой броне, только смеются над всем этим.

– Это люди немного другого склада ума и души. Их ум слишком конкретен, они не могут открыть свое сердце… Возможно, у таких еще с детских лет не воспитали чувство прекрасного. А кто-то еще и не умеет мыслить абстрактно…

– А у нас в школе преподается эстетика, изобразительное искусство, но все равно есть ухмыляющиеся и циничные, и они своими насмешками часто мешают другим воспринимать искусство.

– Ну, из них совсем не обязательно вырастут циники и скептики. У некоторых это просто мальчишеская бравада. Она с возрастом обычно проходит. Но все же ты затронула серьезную тему. Цинизм и скепсис могут глубоко войти в человека, и он, даже при больших умственных задатках, может «заболеть» ими на всю жизнь. Хорошо, если ума хватит на удержание равновесия и такой человек просто относиться будет ко всему с сомнением. Это нормально, бывает и такой склад ума у человека, но, при условии, что его сердце и его душа будут при этом работать… Но может получиться и умный, холодный, ухмыляющийся мерзавец, идущий к цели, переступая через других, делая карьеру. Такие мне неприятны, хотя это уже человеческая трагедия. А начало всему, конечно же, неправильное воспитание дома, плохое окружение, засасывающее человека….

Разговор давно принял серьезный и интересный оборот, ибо Таня уже начала задумываться над подобными вопросами. Откуда берется плохое в людях? Читая книги, наблюдая жизнь, она замечала, как, иногда, сама жизнь выхолащивала хорошее в человеке, когда он погружался в эту пучину.

– А можно противостоять окружению? – спросила она Антона, который задумчиво присел на каменный барьер, окружавший парковый пруд.

– Да, если у человека есть нравственный и духовный стержень. А он формируется, конечно же, воспитанием, а также литературой и искусством, чаще всего путем самообразования. Ибо в школе, в общем-то, и нет эстетики, как таковой, как предмета. В школах почти никак не преподается ни творчество писателей мирового значения, ни творчество мастеров искусств, например, живописцев, скульпторов, кинематографистов… Предметы ИЗО, музыки – на нижайшем уровне. Часто нет необходимой техники. … Да и вид школы снаружи и внутри бывает антиэстетичным. А это большой урон в деле воспитания личности.

– Но все же, среди людей, есть и приятная противоположность тем, о ком говорится, – решила подсказать упрямая Таня.

– Да, есть. И их много. И это не только духовная основа общества – писатели, художники, ученые. И среди простых людей есть, только не проявили себя до конца. … Бывая на рыбалке, я беседовал с некоторыми рыбаками. Это люди разных профессий: водители, колхозники, инженеры, учителя, рабочие заводов. Ты не поверишь, Таня, как многие из них тонко чувствуют природу! И этому их почти никто не учил! Это в их душах! И это восторженное отношение людей к окружающему миру нужно подмечать, развивать! А у других – интерес к книгам, к хорошему серьезному кинематографу. Это дает многое, очень многое. Многое формирует, сдвигает горы, переворачивает сознание. Особенно если это закладывается в детстве. Вот большинство таких людей и ходят на выставки. Смотри, как подолгу они простаивают у картин…

– А вот меня, например, почти ничему никто не учил.

– Ты молодец, – похвалил, улыбнувшись, Антон. – Ты почти все сама, да мы, вот, вовремя подвернулись. Есть ведь и такие, кто утончал свои чувства, воспитывал себя духовно, а потом под ударами тяжелых жизненных обстоятельств падал. У этих людей надломлена воля, распадается духовный стержень. Таким людям надо помогать.

– Но как? Протянуть им руку помощи? Любить их, объяснять им, показывать картины, фильмы?

– Конечно. Иногда одна прекрасная картина или даже один взгляд в толпе разбудят человека, сердце его встрепенется, потянется зеленый росток, но тяжелые обстоятельства вновь сломают его. Для этого и существуют люди, которые пишут картины, книги, пробуждают чувство прекрасного, лечат, спасают души… Ох, что-то мы увлеклись серьезными разговорами, Таня.

– Нет, Антон, мне это безумно интересно, – сказала Таня. – А вот вы пишите картины, разве вы лично не получаете от этого удовлетворение?

– Конечно, получаю, иначе не писал бы.

– А не думаете, что другим людям может это не понравится?

– Знаешь, что… Конечно, я во многом тружусь для себя, но при этом так заразительно хочется поделиться с кем-то другим тем прекрасным, что я вижу. Но если бы я работал только для того, чтобы работать, то есть – не вкладывая душу, как-бы по заказу, или на публику, и не испытывал бы при этом никакого удовлетворения, то не написал бы и одной картины. Наверное, это такой разумный эгоизм. Мне это нравится и нравится другому, и то, что это нравится другому, зажигает меня на дальнейший труд. А работа только ради денег, положения, дешевого эпатажа, когда наплевать на людей. … Это страшно. … Вообще эгоизм – спорная тема, непочатый край размышлений.

Таня заметила, что у Володи купили два офорта.

– Повезло, – сказал он. И добавил для Тани: – А вообще-то покупают немного, потому, что дорого.

Какая-то пожилая женщина долго смотрела «Лебедей», написанных Антоном, а затем, не торгуясь, купила и поблагодарила. Немного рассеянно, но довольно, она пошла дальше по парку, бережно сжимая в руках драгоценную покупку.

– Ну вот, дело идет, – говорил весело Володя.

Так в разговорах, размышлениях пролетал день.

***

К середине дня в отдаленной части парка, среди художников стал возникать неясный глухой шум, волнами долетавший до Антона, Володи и Тани. Слышались споры, с отдельными громкими возгласами, чей-то хрипловатый голос что-то доказывал.

– Видимо пожаловало какое-то начальство, – сказал Володя. – Сейчас будут придираться насчет цен, тематики и прочего…

Антон ушел в толпу, узнать, в чем дело. Вернулся он скоро, был хмур, махал рукой, что-то шепнул Володе на ухо. Лицо последнего стало сосредоточенным и замкнутым.

– Могут и разогнать, – сказал Антон Тане.

Таня хотела спросить его о сути дела, но не успела.

Толпа разошлась, и вот уже полотна соседних художников разглядывала группа представительных мужчин. Пожилой, достаточно крепкий человек, в дорогом сером пальто и шляпе, что-то громко говорил, указывая рукою в перчатке. Его спутник – длинный и худой, что-то отмечал в блокноте. Третий – молодой, маленький, временами щелкал фотоаппаратом, то отходя, то приседая, выбирая нужный ракурс. За ними шел милиционер.

Тане стал слышен отрывок их разговора:

– … Но отражения жизни народа, как не было, так и нет. … Где трудовые подвиги рабочих? Или колхозников? Где все это? Что это за полосы и круги? А тут просто краской наляпано. Мазня какая-то! Ничего непонятно, неудобно смотреть! А вам самим не стыдно? А сколько стоит эта…? С ума сошли!

Пожилой покачал головой, поправив шляпу и весь преисполненный достоинства, двинулся дальше, одновременно махая перчаткой, что-то выговаривая длинному. Тот кивал, вздыхая и разводя руками.

Они остановились у картин Володи и Антона. Цепкий, скептический взгляд пожилого мужчины, быстро скользил по полотнам.

Длинный, опережая своего начальника, сразу набросился:

– А где трудовые будни? Где то, что понятно и близко народу?

– Откуда вы знаете, что именно понятно и близко народу? Вы сами дома у себя картины вешаете? Неужели передовиков-комбайнеров? – сказал Володя.

Длинный махнул рукой, переглянувшись с начальником ухмылками.

– Это народу тоже понятно, – сказал Антон. – Вы спросите об этом у людей. Мы воспитываем чувство красоты, стремление к идеалу. А что касается стилей, тем, то они разные…

Длинный перебил, процедив сквозь зубы:

– В колхоз, на поле надо выезжать и видеть, как там трудятся люди.

– Но об этом уже сотни раз писали. Я предпочитаю писать о вечном…

Молчавший пожилой мужчина подал голос:

– Ну, тут, в общем-то, красиво написано. Но это же декадентство, Виктор Петрович. Буржуазный дух, упадок культуры. В работах нет реализма! Зато секс и порнография имеются, это, пожалуйста.

И он указал на портрет женщины у зеркала, сидящей полуобнаженной.

– Нет, это не пройдет. В таком виде не пройдет, ни в коем случае, – покачал головой длинный Виктор Петрович.

Антон вмешался.

– Простите, но перед вами отнюдь не порнография. Обнаженное тело писали все художники всех времен и народов, стараясь при этом передать красоту человека. Вы вспомните статуи древних греков. Вам известен Пракситель? А «Венера с зеркалом» Веласкеса? А «Маха» Гойи? Красота вдохновляет людей, их нужно воспитывать на красоте! Тогда меньше вокруг будет некрасивого и уродливого.

– Что вы мне здесь лекции о красоте читаете? – возмутился, тот, кого называли Виктором Петровичем. – Я сам все знаю. Но у вас слишком уж откровенно все изображено. В общем – то все это – буржуазные штучки!

– Не могли одетой эту барышню нарисовать? – подхватил, ухмыляясь, человек с фотоаппаратом.

– Может быть, в робе или в комбинезоне? – также иронично и едко сказал Антон. – Это была бы, по-вашему, норма приличия.

Начальник, сощурившись, сказал:

– Ничего не хочу слышать! Никаких оправданий! Голых тел не должно быть. Это развращает молодежь, падает нравственность!

Вмешался Володя:

– Да чем больше будет запретов, тем больше и будет разврата. Будут покупать непристойные, действительно антиэстетические порножурналы, начнутся всяческие отклонения. А на красоте истинной люди воспитываются, она вечна. Ведь в человеческом теле нет ничего дурного…

– Бросьте вы, – сказал начальник, явно не желая вступать в дискуссию. – Все вы мастера болтать языком. Всех вас пора уже за решетку за растление.

И повернувшись, добавил:

– Виктор Петрович, чтобы я этого больше не видел. Как хотите!

– Так что же тогда можно? – спросил Антон, с таким отчаянием в голосе, что Володя дернул его за рукав.

Таня с горечью наблюдала всю эту сцену. Преодолевая неизбежное колебание, она всей своей душой чувствовала: «Быть этого не может. Не может быть, чтобы все было плохо. Нет, наоборот, это прекрасно, удивительно! Нет, эти люди жестоко ошибаются».

В это время Володя лихорадочно доказывал главному начальнику допустимость в советском искусстве обнаженной натуры, вспоминал скульптуру Шадра, и то, что в советских изданиях, и в музеях подобное имеется, но тот, слабо отвечая, все махал пренебрежительно рукой. Собравшись было идти дальше, он остановился у последней Володиной картины, изображавшей огромное заходящее солнце, спроси цену и тут же преувеличенно громко удивился:

– За такую мазню! Тут же ничего разобрать нельзя! Почему так дорого?

Володя развел руками:

– Краски, работа…

– Безобразие, – ругался пожилой начальник. – Развели тут спекулянтов. Работать надо, а они, понимаете, мазюкают! Тунеядцы! Пора с этим кончать.

Последние слова он сказал немного тише и адресовал их длинному, затем двинулся дальше, а за ним покатилась его немногочисленная, согласная и кивающая свита.

Милиционер пристально посмотрел на Володю, улыбающегося и по привычке дергающего себя за кончик бородки, окинул взглядом молчащего, склонившего голову Антона и пошел дальше.

– Как у него глаза не выскочили, – пошутил Володя.

– Невежественные люди, – печально вздохнул Антон.

Тут же их внимание привлек мужчина в очках, который держал за руку мальчика.

– Боже, какое чудо, – говорил он, рассматривая «Бурю на море». – Посмотри, какие волны, корабль… И сколько? А.… Эх мало денег, не хватает…

– Много не хватает? – спросил участливо Антон.

– Увы! – махнул рукой мужчина, собираясь уходить, но все еще не могущий оторвать глаз от картины. – Аванс небольшой получил.

– Берите, уступаю полцены, – сказал Антон.

Мужчина, с блеснувшей радостью в глазах, засуетился, доставая деньги, благодарно глядя то на Антона, то на картину.

Он удалялся вместе с мальчиком за руку и запакованной картиной, а Таня, глядя им вслед, испытывала неподдельную радость и облегчение.

За последующие полтора часа они продали еще две небольших картины, что было довольно удачно для сегодняшнего дня.

Внезапно тихий шумок выставки прорезал громкий звук голоса в мегафоне.