скачать книгу бесплатно
Охранник поднял старого знакомого, отер от грязи, потом задумался и сказал:
– Да!
Перец тоже задумался и ответил:
– Да!
– Ты, дружище, куда теперь? – продолжил разговор Жорик.
– Куда? – перец безысходно ухмыльнулся: – Мне одна дорога, в бутылку. – Добрый малый тоскливо вздохнул: – Сам знаешь, некоторым стоит раз-другой приложиться к окаянной и становятся алкашами, а я вон сколько из нее не вылезал. Моя песенка спета. А ты-то куда?
– Я к Леночке, мы договаривались Рождество вместе отметить. Ты помнишь, я рассказывал.
– Помнить-то помню, да не ходил бы туда.
– Это почему?
– Да потому. Не та она, которая тебе нужна. Не ходи. Иди в свою дежурку. Вина выпей. Я «немироффку» докушаю. Так и скоротаем дежурство, а завтра новая жизнь начнется.
– Не, – мечтательно не согласился Жорик, – я с Еленой Михайловной Рождество буду встречать.
– Ну, гляди, мое дело предупредить, а ты как знаешь. Бывай! – Перчик булькнул в бутылку, глотнул немного, пьяненько ухмыльнулся и задремал.
А Георгий, памятуя обо всяких возможных пакостях, осторожно подошел к двери, достал ключ, вставил в скважину, со скрежетом повернул в давно не смазанном замке. Толкнул. Дверь поддалась и со скрипом открылась.
Любовь, что это за штуковина? Почему разрывает сердце Жорика, влечет к предмету обожания, будто к другому полюсу магнита? Почему кажется ему, что уж если эти полюсы притянутся, то не разорвет их никакая на свете сила? Единство ли это противоположностей, подслушанное Гераклитом у Логоса? Те ли это слезинки Инь и Ян восточного бога, что если сливаются, то в океан? И ни переплыть, ни познать, ни заглянуть до неведомого дна смертному невозможно? Что же это за штуковина такая? В самом ли деле правду говорят люди про лебединую песню? Про то, как высоко-высоко поднимается птица, плачет в отчаянной тоске последнюю песню о погибшей лебедушке небу и не хочет жить без нее, складывает крылья и разбивается насмерть? Правду ли писал Гоголь про Андрея, несчастного сына Тараса Бульбы, позабывшего из-за этой самой любви и братьев своих казаков, и честь, и отца родного? То ли говорил монах Банделло, а после пересказывал Шекспир про Ромео и Джульетту, или брехня? Кто знает? Разве что умудренный годами поэт Лев Петрович Вахрамеев покрутит седой ус, покачает головой, вспомнит про былое, лукаво улыбнется, вздохнет, а после и он ничего не скажет. Промолчит. И я вот тоже не знаю. Но, наверное, есть она, окаянная, раз столько из-за нее бед, столько войн было, столько хороших парней жизни свои молодые переломали, а то и вовсе их лишились. А сколько по тюрьмам сгинуло! Какие герои! Наверное, есть, да никто на всем белом свете не знает, когда она счастье, когда бессмысленная и пустая ветреность, а когда мука адская.
Не знал и Жорик. Но тянул его этот самый магнит к Елене, объединились в душе его и белая, и черная слезинки, слились в океан. И не ведал он уже, что творил. И никого не слышал, а коли услыхал бы, так не послушал, даже если сам Господь Бог, а не перчик из «немироффки», сказал:
– Остановись, Жорик! Вернись в дежурку! Охолонись!
Не было ему уже пути назад, и скрип двери, словно марш Мендельсона, настраивал на счастливые ноты.
6
И Елене не сиделось. Прокручивала она разные варианты обогащения и додумалась уже до продажи Жоркиной квартиры, поездки в Турцию за дешевым товаром, сбыта его втридорога. Раз десять смотаться, а потом можно и квартиру на первом этаже в центре купить, магазин в ней открыть. Часть в аренду сдавать, а в другой свой отдел. Или кафе. И так это у нее складно выходило, что года через три становилась она солидной бизнес-дамой с молодым красавцем шофером в «мерседесе» и с собственным банком. А Жорика, уж так и быть, оставляла при банке ночным сторожем или дневным охранником. Но кем, пока не определила. И так она размечталась, что не сразу услышала щенячье тявканье.
«Проголодался бедолага маленький», – подумала «банкирша», вспомнив рыжика, и в голове ее тут же возникло, что в свободное от преумножения богатств время будет она заботиться о бездомных щенках. Откроет питомник.
Сердобольная альтруистка отломила куриное крыло и было отправилась кормить. Но перед этим подошла к трельяжу, прихорошилась, подкрасила губы, подвела брови, огляделась придирчиво, не нашла изъянов и похвалила себя:
– Ай да я, ну до чего хорошенькая. Кому как не мне быть при деньгах и богатстве.
Рассердилась на миг, что еще не в пентхаусе, а здесь, надула губки, топнула ножкой, но спохватилась, засмеялась, а уж затем пошла искать щенка.
Женщина прошла по коридору, завернула за угол, но Рыжего там не оказалось. Звук доносился со второго этажа. Она поднялась по лестнице, пошла дальше, но и там его не было. Звук удалялся.
– Куда же ты, несчастненький, убегаешь? – спрашивала Ленка и так добралась до третьего этажа, потом еще выше, до чердака, увидела приоткрытую дверь и тусклый свет оттуда.
Ленка никогда раньше на чердаке не была. Она и на третий-то редко поднималась, потому почувствовала себя неуверенно, но женское любопытство взяло верх, и решилась заглянуть.
Свет мерцал далеко, в самом конце чердака, захламленного ящиками с битыми колбами, мензурками, бюретками, другой стеклопосудой, стопками старых папок с ненужными отчетами о былой научной деятельности, древней мебелью.
«К чему мне туда переться, – подумала женщина. – Пойду-ка я назад, к своему окошку, а то придет Жорка, не найдет меня и…»
Домыслить она не успела. Дверь захлопнулась, и оказалась она запертой среди пыльного старья.
Елена подергала, потолкала, попыталась поддеть плечом, но дверь правильно выполняла задуманную сталинскими архитекторами роль и не выпускала.
– Да эдак можно и счастье семейного очага проворонить, – разозлилась красавица, поднапряглась и так двинула в негаданное препятствие, что вылетел косяк, а за ним и дверь сорвалась с петель.
Разведенка быстрехонько сообразила, чьи это козни, погрозила кулаком, и те, которых поминать всегда не ко времени, не рискнули в дальнейшем связываться с дамочкой, ковавшей ячейку общества.
А Жорик летел на крыльях любви. Он уже видел Леночку в белоснежном длинном платье, фате за дежурным столом. Видел, как она перелистывает страницы журнала. Видел каждую складочку на расправленном шлейфе, усыпанном изумрудами и бриллиантами. Последние шаги. Она грациозно поворачивается лицом и…
Матерый огромный черный пес, оскалив пылающую пламенем пасть, испепеляет невинную его влюбленную душу! Выжигает до самых дальних и бесконечных глубин нежность из любящего сердца! И перед глазами предстает такой ад, такие неведомые прежде ужасные подробности о любимой Елене, такие страшные картины возможного бытия с ней, что рушится весь мир, рушится вся жизнь, сознание прозревает, но разум и воля не выдерживают. Жорик падает под хохот, вой, грохот, визг и в беспамятстве каменеет.
Когда Елена вернулась, все уже случилось. На полу лежал бездыханный Юрий. Возле него валялась разбитая бутылка красного как кровь вина, а смазливая девица с коробки рассыпанных по полу конфет «Чаровница» презрительно кривила пухленькие капризные, не знавшие любви губки, но втайне, кажется, завидовала Елене Михайловне.
Скорая констатировала: кома.
Юрия положили на носилки и увезли.
Ленка посокрушалась с неделю, а потом подцепила Твердоусова.
7
– Короче, глядели на меня разные врачи, консилиумы собирали, затылки чесали, умные слова говорили, толку не было никакого, и попал я в конце концов в областную клинику. Лежал, как сказал ихний главный врач, как растение, – рассказывал нам Жорик. – Месяц лежу, два, толку никакого. Никому не нужный. Пролежни стали образовываться. Немытый, небритый. Наверное, и помер бы так от грязи всякой и подобного. Но пожалела старушка санитарка, Анна Ивановна.
Сама она уже слабенькая была, могла только побрить меня да мокрой тряпицей протереть, но придумала выход. Распустила слух, будто кто меня в порядок приведет, а потом поспит рядом, тот замуж вскорости выйдет. Не поверили. Но одна дежурная сестра лет сорока, неказистая старая дева, потихоньку в ночное дежурство искупала, отмыла, побрила, постригла и, когда народишко заснул, рядом улеглась. И надо же – совпадение: сразу после дежурства ехала домой в троллейбусе и познакомилась с мужичком. А через месяц женились. На радостях по секрету подружкам рассказала. И началось.
Дежурные сестры, которые незамужние, потом их знакомые очередь на меня установили. Потом завели моду: искупают, причешут, побреют, ноготочкам – маникюр-педикюр, самого парфюмом обработают, всякими лосьонами, кремами смажут. Прическу модную заделают. Забавлялись, как с игрушкой. Обхаживают, ухаживают, за детьми так не следят. И массажи, и мази самые редкие полезные. Я лежу кукла куклой, ничего этого не чувствую. Не соображаю. Ничего у меня не болит. Точно как этот доктор сказал – растение. А они моду взяли, как поспят, утром в тумбочку прикроватную сто рублей кладут. Ну как бы на память, чтобы сбылось. А что самое удивительное, кто через неделю, кто через две, ну, не больше чем через месяц, знакомятся с приличными людьми и потом замуж выходят. Анна Ивановна, когда я в себя пришел, рассказала, девицы, как в церкви к иконе прикладывались и крестились. А я ни гугу. Кома. И так почти год.
Анна Ивановна сотенные из тумбочки забирала, меняла на крупные бумажки и складывала у себя дома. Потом, когда я очнулся, на ноги встал, соображать стал, мне отдала.
– Вот они, – Юрий снова залез в карман и показал толстую пачку купюр. – Удивительная женщина, себе ничего не взяла. Я брать отказывался, так она силой в карман запихнула.
– Ты, парень, не очень-то деньгами размахивай. Спрячь, не светись. Проходимцев тьма. Облапошут или по башке треснут, и снова в кому уйдешь. А второй раз можно и не выкарабкаться, – предостерег проникшийся Михаил.
– Точно, он правильно говорит, не светись. Будь поосторожней, – добавил я.
Юрий махнул рукой, как отмахнулся от незначимого пустяка, и рассказывал дальше:
– Тридцать свадеб сыграли, а сколько с хорошими парнями перезнакомились, даже не знаю. И тут произошло чудо! – Юрий поднял палец кверху, чтобы зафиксировать значимость момента: – Одна девушка, Танюшка, влюбилась. В меня. В полумертвое растение! Всерьез, ей-богу. Анна Ивановна рассказала. Пришла к подружке, молоденькой практикантке, медсестре из училища, зашла поглядеть на меня и влюбилась.
– Стала нянечкой работать и выходила меня, дурака! – Жорик перекрестился. – Ей-Богу, выходила! Не верите?
– Верим, такое не придумаешь! – закивали мы.
– Правда! Тогда пошли к нам с Танюшкой! Я сюда зашел, собственно, чтобы шампанского и торт для нее купить, к Рождеству. Да вот встретил вас и захотелось рассказать, поделиться. Увидел, что вы люди хорошие. А мы с ней уже день, как вместе живем, – обрадовался Юрий, должно быть, тому, что не считаем его брехуном или бомжем, а верим в невероятное, которое приключилось. – А меня из больницы отпускать не хотели. Я там как реклама брачная стал. Кое-кто на этом деньги стал приличные срубать. Выставили у палаты санитара, быка двухметрового. Круглосуточно. Ну и пришлось бежать. Опять Анна Ивановна с Танюшкой все подготовили, и я, того, слинял. А зима, холодно. Одежду хорошую принести они не могли, боялись, что заподозрят, повели в подвал вроде бы помыться, ну и нашли вот это, – Юрий объяснил, откуда у него куртка и прочая одежка. – Еще не успел сменить. А вообще-то я не только одежду, я всю жизнь свою теперь поменяю. Я теперь как будто заново родился! Ну чего, пошли, мужики, к нам с Танюшкой? – снова предложил Жорик.
Мы сказали, что не можем, потому, что нас ждут, показали корзину с покупками. Он понял. Распрощались. Пожали его мягкую розовую руку и, выбитые из привычной колеи рассказом, отправились в студию.
Когда выходили, нас догнала фраза:
– Я не понимал. Я только теперь понял. Сердцем понял. Оказывается, есть настоящая любовь!
А может, это был ветер и нам послышалось?
Маршрутка
1
Полина в заводском поселке считалась красавицей. И мужа себе под стать выбрала. Крепкого, высокого. Основательного. На четыре года старше.
Николай отслужил в армии, был помощником сталевара. Поговаривали, что вскоре мог стать сталеваром. С самой свадьбы жизнь у них заладилась. Построили домишко на краю поселка. Небольшой, на две комнаты, но красивый. Построили быстро, споро. Пришла в выходные бригада Николая. С друзьями друзей, подругами, женами за два дня сделали то, что другие и за месяц не сделают. Потом на следующие выходные, и еще, и еще. Через два месяца так же весело, как строили, отпраздновали новоселье. Осенью посадили сад, все остальное, что положено, и через три года маленький двухлетний Николенька бегал босиком под деревцами, срывал малину, смородину, а через семь лет, когда пришла ему пора в школу идти, на высоких деревьях красовались красными боками яблоки, радовали глаз груши, сливы.
Николай к тому времени был уже сталеваром. И теперь говорили, что скоро станет бригадиром. Полина работала в соседнем цехе крановщицей. Чтобы сынок не был дома один, договорились так, что когда Николай был в первую смену, Полина – во вторую, и наоборот. Зарабатывали хорошо, купили холодильник, стиральную машину, телевизор и даже мотоцикл. С коляской. И жили дружно. Весело. В выходные с друзьями на двух, а то и трех мотоциклах ездили за город на озера, в лес. Ловили рыбу, купались, жарили шашлыки, собирали грибы. Делали заготовки на зиму. Радовались сыну, друг дружке, друзьям, жизни. А вскоре и вправду Николай стал бригадиром.
В тот день Полина пришла из ночной смены, отправила сына в школу и прилегла. Заснула легко, быстро.
Когда тряхнуло кровать, проснулась. Потом громыхнуло. Сразу все поняла и помчалась на завод. У проходных уже толпился народ. Гудели пожарные машины. Санитарные. Люди говорили, что взорвался снаряд. Старый, военный. Привезли с металлоломом. Вроде бы и осмотрели все, кому положено, проверили, да, видать, недоглядели. И рвануло. Кто оказался рядом, погибли, а это почти половина бригады. И бригадир. Николай.
Говорят, что называть сына так же, как отца, плохая примета, что не к добру это. Что кто-то из двоих на земле не задержится. У Полины так и получилось.
На кладбище хоронить Николая не дала. Похоронила в дальнем конце любимого им сада. Первые недели не отходила от могилы. Не плакала. А возвращалась с работы, сразу шла к нему, к Николаю, садилась на скамеечку и смотрела на сделанную уцелевшими после взрыва друзьями пирамидку. Не плакала, не вспоминала, как жили, а просто смотрела и смотрела на эту железяку и не хотела понимать, что под ней, под земляным холмиком, покрытым зеленым дерном, ее Николай. Не хотела понимать, что его, самого родного, любимого, нет и никогда не будет. Неизвестно, чем бы все это закончилось, но однажды, почти ночью, подошел Николенька, обнял Полину, и так от него пахнуло Николаем, что она зарыдала. Впервые с того самого дня. Рыдала взахлеб, долго, сама удивлялась, что не может остановиться. И, видать, отплакалась. Облегчила душу. К жизни вернулась.
И стали они жить вдвоем. Парень был в отца. Толковый, добрый, правильный. Быстро повзрослел, и стала Полина звать его, сперва с улыбкой – Николай Николаевич, а потом и всерьез. Конечно, чего и говорить, тяжело было без Николая, но с Николенькой не одиноко. Учился хорошо, по дому ничего просить не надо. Сам все видит, делает. Как отец.
Медленно, тяжело, а оглянуться: так быстро пролетело время. Закончилась школа. Призвали Николая в армию. А тут проклятая афганская война подоспела. Был слух, будто их призыв туда не заберут. Когда провожали, возле военкомата поддавший казак, должно чей-то дед, загорланил:
Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется.
И сердце девичье забьется
С восторгом чувств – не для меня.
На него матери зашикали, чуть не с кулаками накинулись, чтобы не каркал. Полина прижалась к своему Николеньке, почувствовала его тепло, как сердце у него бьется ровно, не спеша, не торопясь, как у Николая, и почувствовала, что в последний раз… И потому, когда через год в выходной день в дом пришли военные, сразу поняла. Говорили слова, дали коробочку с медалью, сказали, что сын ее получил за отвагу месяц назад. Полина об этом знала из письма, сказали, что посмертно Николай Николаевич награжден орденом, но его вручат позже, когда пришлют из Москвы. Сказали, что сына будут хоронить торжественно, с оркестром, на центральной аллее кладбища. Она покачала головой, повела их в глубь сада, показала могилу мужа и сказала, что надо здесь. Чтобы рядышком были.
Что же это за гадина такая костлявая с косой ходит и самых лучших, самых родных отнимает? Почему? За что?.. И потянулась другая, уже третья жизнь у Полины. День до вечера. Безрадостная, бессмысленная.
А недавно пришел какой-то шпендрик из администрации, принес бумагу, что дом будут сносить, что будут строить на его месте не то многоэтажку, этажей в двадцать, не то комплекс с коттеджами, магазинами, саунами, бассейнами, а ей вместо дома и сада дадут квартиру.
Полина сказала, что не хочет никуда уезжать, что тут похоронены родные. Этот пожал плечами, хмыкнул, что могилы или перенесут, или сроют бульдозером. И теперь Полина ездила и ездила в администрацию, чтобы отстоять дом, сад, могилы.
Я со школы дружил с Николаем. Сперва, потому что в классе было только два Николая – он и я. Потом не знаю почему. Просто так, дружили и все. Вместе после школы призвались. Вместе попали в Афган. Вместе радовались первым медалям. Обмывали их. А потом меня зацепило осколком мины и убыл я в госпиталь в Ташкент, а Николая через неделю не стало. Когда комиссовали, стал приходить к тете Полине. Сначала потому что не к кому больше было. Потому что раньше сюда ходил к дружку. Потом, когда родителей не стало, потянуло к ней. Как к матери. Рассказывал про свои дела, помогал чем мог. Вот и теперь, когда понадобилось, стал вместе с ней ездить по разным чиновникам, добиваться, чтобы не трогали ее домишко, могилы мужа и сына, моего друга. Героя. Привинчивал свой орден, медали в надежде, что помогут отстоять дом, участок с могилками. Но чего-то не очень пока помогало…
Вот и теперь, допоздна проторчав на приеме у депутата, лениво покивавшего, зевнувшего, пообещавшего помочь и, должно быть, тут же забывшего про нас, возвращались восвояси. Промерзли и промокли на остановке, еле дождались маршрутку. Слава богу, места оказались. Втиснулись. Тетю Полину я усадил возле окошка. Она повздыхала, прислонилась к стеклу и стала смотреть в ночь. Я оклемался, обвыкся, огляделся.
2
Водителя от остальных отделяла занавеска, скроенная из бархатного красного знамени. Верхняя половина изображения Ленина была отрезана и, должно быть, висела в другой маршрутке, а шелковая золотая бахрома осталась тут. Сквозь нее проглядывалась нижняя часть бритой головы. Голова на ухабах подпрыгивала, бахрома тоже, они на секунду сливались, и казалось, будто водила не горец, а голубоглазый парубок с пшеничными волосами. Половина народа, измученная работой и дневными дрязгами, дремала, остальные после каждой кочки скрипели зубами и повторяли молча давно заученное: «Не картошку, сучок, везешь! Принесла тебя нелегкая на нашу погибель!».
А джигит, должно быть, думал, что он лихой абрек, классный наездник.
Левая часть его башки трепалась по смартфону. Правая – тоже не следила за дорогой. И все это прыгало, скрежетало, материлось, но ехало.
Иногда после короткой остановки из кабины высовывалась ладонь, в нее вошедшие вкладывали монеты, и рука исчезала.
Каждый раз после этого сухощавый жилистый старик, сидевший передо мной, говорил соседу:
– А вот при социализме в СССР в автобусе проезд стоил шесть копеек, в троллейбусе пять, а на трамвае три копейки. И так было всегда и не менялось. Никогда не менялось. Потому что была стабильность. В войну были карточки, а потом, с пятидесятых годов, страна восстановилась, и цены на все только снижали! А все почему?
– Почему? – спрашивал от нечего делать сосед, возрастом несколько помоложе.
– А потому, что в стране был хозяин! Сталин. Если какой начальничек проворуется – он того к стенке или в лагерь. На перевоспитание. На лесоповал. Пользу Родине там приносить. Теперь-то либерасты визжат: «Репрессии, ГУЛАГ», а тогда эти козлы тихохонько сидели, а страна вперед шла. Кто атомную бомбу сделал, кто в космос первый полетел? Мы! А теперь нам в уши вдувают, будто мы на двести лет от Европы отстали. Брешут. Нету на нынешних ворюг Сталина! И порядка нету!
– Нету, – соглашался сосед и вздыхал.
После очередного повтора старик тоже вздохнул и спросил:
– А вы чем по жизни занимаетесь?
– Я-то? Раньше был у нас колхоз. Потом колхоз разогнали при помощи рыночных экономических мер. Народ кто куда разбежался, а нам с женой и дочкой деваться было некуда, пришлось продолжать заниматься тем же, чем и всегда. Был я зоотехником, жена агрономом в колхозе, стали фермерами, будь оно неладно. Вот этим всю жизнь и занимались.
Старик уважительно кивнул:
– Правильная у вас работа. Полезная. Для всех.
– Ага, кто не знает, тому, может, и полезная. Да вот только эта польза никому не нужна. Еле-еле в плюс выходили. Дочку в институте выучили, думали, назад вернется, будет помогать, а она умней оказалась. Осталась в городе. Обосновалась, замуж вышла. Парень, муж ее, оказался нормальный. Дочку в ветеринарную службу устроил. А сам работает каким-то начальником в ветеринарной клинике или как теперь их там называют, не знаю. Купили квартиру. Прошлым летом приехали к нам в гости, поглядели, как мы с матерью надрываемся, и Виктор, муж дочкин, говорит, что у него такой специалист, как я, в десять раз больше зарабатывает на собаках и кошках, чем мы вдвоем с матерью на коровах. А работают с десяти до пяти, а не с пяти до десяти, как мы в деревне. Вот дочка с мужем и убедили. Говорят: «Хватит корячиться, никто за это спасибо не скажет». В общем, уговорили, чтобы мы с бабкой в город переехали. Прошлой осенью скотину с грехом пополам продали, остальное имущество тоже, здесь квартиру маленькую на эти деньги прикупили, а чтобы не скучно было, еще и дачу. Вот этим теперь по жизни и занимаемся. Пенсионерствуем на теле общества. Практически тунеядствуем.
– Понятно, – протянул сталинист.
Они замолчали.
Мимо прогремела фура, так обдав грязью, что досталось и мне. Я увидел, что стекляшка в окне от тряски сдвинулась, образовалась щель, в которую дуло и залетали брызги. Уговорил тетю Полину поменяться местами. С трудом задвинул эту пластину. Дорога стала поровней. Подпрыгиваний и скачков поубавилось. Снаружи темень и ливень. Ливень и темень. Встречные машины на секунду ослепляли, обдавали грязью и пропадали, оставляя тоску беззащитности. Резиновые полоски на лобовом стекле, попискивая, смахивали ее, даже не смахивали, а размазывали, оставляя ровные дуги из грязи, отчего беззащитность становилась безразличной, всеобщей.
Глаза от монотонности движения стали слипаться, и я, как и большая часть пассажиров, давно бы задремал под урчанье мотора и мотание дворников. Мешал тощий скуластый мужичишка в черной куртке с надписью «охрана», нудивший в ухо своему соседу. Сидели они напротив меня. Этот хмырь то и дело поправлял наискось стриженную сивую челку, скалился прокуренными до черноты редкими зубами и втолковывал голубоглазому крепышу в такой же охранной куртке:
– А я считаю неправильным, что в армию не берут инвалидов и больных. Должно быть не так. В первую очередь надо брать именно граждан этих категорий, а то получается глупость. Здорового можно убивать, а больного нет. Самая настоящая глупость, – тощий говорил вроде бы приятелю, но косил глазами на остальных, чтобы понять их мнение. – Не только глупость, а даже вредительство, – продолжал он, поправляя очередной раз чуб, – здоровые и в тылу больше пользы принесут. Работать могут в полную силу, в отличие от инвалидов. И ухода за ними никакого не надо. Сами себя обслужат. И пенсий им не надо платить. А также лекарства бесплатные не требуются. А из инвалидов надо собрать отдельные команды, например роты, обвязать их гранатами и пускать на врага. Двойная польза! Во-первых, врагов поубивают, а во-вторых, меньше инвалидов станет, что с экономической точки зрения целесообразно. А именно: пенсии по инвалидности не надо платить и тому подобное.
Его визгливый шепот влезал в мозг, заставлял слушать, и я познавал, что он в нынешней жизни считал неправильным. Например, что пенсионеры бессмысленно получают от государства деньги, а пользы Родине никакой не приносят. Надо пенсии не выдавать, а стариков и старух собрать в специальные команды, например, роты. Построить для них казармы в сельскохозяйственной местности. Пусть работают на огородах, высаживают в теплицах помидоры, огурцы, всякое другое и сдают в магазины. На зиму в овощехранилищах избытки складируют и перерабатывают в консервы. Хорошая закусь будет для молодых и здоровых.
За теми, которые болеют, ухаживают пусть старушки из тех, которые уже не могут работать в полях или теплицах. Ну и так далее. Все будут при деле, и государству экономия и польза. Сразу две проблемы решаются. Первое – экономия денег из пенсионного фонда. Второе – продовольственная программа выполняется. В-третьих, квартиры от стариков освободятся.
– Думать надо по-государственному! Тогда любой вопрос можно решить! – вроде бы закончил сивый охранник и гордо уставился на соседа.
