«Что ты вьёшься, вороночек!..». Повесть об А. С. Пушкине

Ветер посвистывал под камышовыми крышами, пока он крался по станице. Вот и хутор. Конь стоит, правда, уже рассёдланный – значит, Софья приходила. Емельян усмехнулся, подумал: «Может, и не она продала-то. Ладно, даст Бог, ещё свидимся».

Сначала Пугачёв скрывался у Терских казаков, в станице Дубовской, а затем страх угнал Емельяна аж в Польшу. Долго шатался по деревням, пока не поселился в слободе Ветке, где его приняли раскольники, которых он когда-то не выловил. Но всё равно тянуло домой. На Добрянском посту сказался выходцем из Польши и прибавил себе десять лет. Ему выдали паспорт и отправили восвояси.

На Великий пост, в конце февраля, в ночь, Пугачёв снова вернулся в Зимовейскую. На этот раз он был пеший. Осторожно постучался в окошко. Софья, всматриваясь в темень, спросила:

– Кто?

– Открывай, Софья, я это, Емельян.

Он услышал сдавленный вскрик. Скоро открылись дверь, а потом калитка. Жена, закутанная в шаль, осмотрелась:

– А где же конь твой?

– Нет коня. – Строго спросил: – Скажи, ищут ли меня?

– Сначала часто приходили, всё допытывались, не был ли дома, а сейчас и не заходит никто.

Когда вошли в избу, спросил:

– Дети спят?

– Спят, угомонились давно.

– Питаетесь чем?

– Что Бог подаст. Сестры помогают, Ульяна да Федосья. Когда и станичники помогают. – Софья села на лавку и заплакала. – Стыдно-то как, Емелюшка, словно вдова казачья живу. А я ведь не вдова. Взялся бы ты за ум-то, хватит тебе баламутить да куролесить.

– Ну-ну, – громко прикрикнул на жену Емельян, – не тебе мужа учить! А не ты ли в прошлый раз передала меня казакам, а?

Дрожа всем телом, Софья перекрестилась:

– Вот те крест, не виноватая я. Как же я оставлю детей сиротами, грех это. А тогда я сильно занедужила, вот и не пришла.

– И то, правда, – смилостивился Емельян.

Подумав, Софья добавила:

– Правда, в тот день забегала я к снохе, чтобы посоветоваться, что нам делать, как жить дальше. Ну, не она же тебя передала.

Поразмыслив, Емельян ответил:

– Дуры вы, бабы. Ладно, покормить-то есть чем?

Емельян спал, когда Софья осторожно встала с постели, оделась и вышла из дома. Вся дрожа и обливаясь слезами – боязнь за детей и остаться без жилья, если казачий круг решит выселить их из Зимовейской, несли её ноги к дому атамана. Вот и дом. Сильно постучала. Изнутри отозвались:

– Кто там?

– Это я, Софья Пугачёва, откройте.

Заспанный атаман, стоя в рубахе и подштанниках, недовольно спросил:

– Ну, чего в такую рань будишь?

– Не прогневись, батюшка, – заголосила Софья, упав в ноги Фомину. – Мой-то колоброд окаянный явился. Ты уж меня с детьми не трогай. Ну, куда мы пойдём, если нас из станицы выгонят. Сжалься, батюшка!

– Явился всё-таки, смутьян! – зло процедил Трофим. – Ну, чего полы протираешь, вставай. Посиди покуда здесь, а я казаков пошлю.

Емельян сладко спал. И снился ему чудный сон. Будто сидит он в золочёных царских палатах, на троне, в царской парчовой одежде, расшитой золотом и драгоценными каменьями, а вокруг него ходят разнаряженные дивы и слуги. Ласкают его и предлагают ему разные невиданные кушанья. И вдруг к нему подбежала красивая девица со злыми глазами, стала трепать его за щеки и кричать: «Государь, государь, послы заграничные приехали!» А он будто отмахивается от неё. А она треплет и треплет его. А голос, и знакомый голос, откуда-то издалека и со стороны приказывает ему:

– Хватит, Емельян, лежебочить, вставай.

Открыл он глаза, а около его постели казаки при оружии стоят. Понял всё, лишь спросил:

– Жёнка моя где?

Урядник лишь усмехнулся. Емельян стал одеваться.

– Хорошо стараешься, Ефим.

– А то как же, я на службе, не то что ты, шантрапа босяцкая.

Пугачёв не обиделся, прищурясь, спросил:

– Хорошо служишь, Ефим. А не пойдёшь ли ты в моё войско, мне служивые нужны.

Урядник скривился:

– Где оно, твоё войско, разве что в курятнике.

Казаки рассмеялись, а Пугачёв ответил:

– А вот скоро узнаешь где, да только упреждаю – на моей дороге не попадайся.

В тот же день Емельяна Пугачёва под караулом отправили в Нижнюю Чирскую станицу на допрос к старшине и сыщику Макарову. Атаман пообещал:

– У него, Емеля, не чирикать, а сорочить будешь, как ты воровскими делами занимался, на бунт казаков призывал. Он и не таких, как ты, в трепет приводил.

– Трещала сорока, что кабана приторочила, – смело ответил Емельян Пугачёв и рассмеялся.

И вот теперь Емельян лежит в телеге на соломе, по бокам верхами сопровождают караульные, возница лениво подергивает возжами, понукая ленивую кобылёнку, а он смотрит в небо. Вдруг, откуда ни возьмись, появилась чёрная птица и закружила-закружила над самыми головами. Возница засвистел над головой кнутом:

– Кыш, кыш, проклятый ворон! И чего ему надо. Вот проклятый, ещё накличет беду.

Пугачёв вздрогнул, а потом посмотрел на кружащегося ворона и запел:

– Что ты вьёшься, вороночек, над могилою моей. Во земле-то чёрна ночка, над землёю белый свей…

Дороженька вторая. Глава 2

«Третьего дня прибыл я в Симбирск…»

Из письма А. С. Пушкина жене.

Симбирск ещё при подъезде встретил Пушкина звоном колоколов многочисленных церквей, которые созывали прихожан на вечернюю службу. Потревоженные птицы снялись со своих гнезд и насестов, с криком кружа над деревянными домами, парками и оврагами, которые разрезали город на несколько частей. В слободе, через который проходил тракт, стоял сплошной пыльный туман, поднятый стадами, которые возвращались с выпасов. Они запрудили все дороги, по которой ехала карета, и ямщик терпеливо пережидал, когда эта мычащая и блеящая орда рассеется по улочкам и переулкам. Пыль была так густа, что пассажир вытащил платок и приложил его ко рту. Спросил возчика:

– Скоро ли там, любезный?

– Недолго, барин, вот только через мосток скотина пройдёт.

Наконец, кучер взмахнул кнутом:

– Но, пошли, усталые!

Карета, громыхая колёсами, проехала по мостику, застланному деревянными плахами, миновала сторожку будочника, который не проявил никакого внимания на проезжих, и покатила к окраинным домам Симбирска. Ипполит, осмотрев серость и убогость окрестностей, вздохнул:

– Господи, и куда нас занесло! Разве ж тут могут жить люди.

Пушкин скучающе и устало смотрел на деревянные домишки и палисады с пожухлыми растениями. И вокруг заборы, заборы, заборы, заросшие высоченной коноплёй, лебедой, полынью и крапивой, за которыми почти не видны домишки с садиками и мезонинами. Дома окружены сточными канавами, от которых разносилась вонь, заставляющая каждого непривычного к ней человека зажимать нос и вытирать слезящиеся глаза. Ближе к центру появились деревянные настилы тротуаров с проваленными прогнившими досками и немногочисленные каменные дома. Город оживляли, пожалуй, только узорчатые силуэты многочисленных церквей и их разноцветные маковки. Перед вечером уже закрылись все базары, рынки, лавки и магазины, и на улицах было пустынно. Лишь иногда проезжали громыхающие телеги или пробегали редкие прохожие, спешащие до темноты укрыться в своих домах.

Усталое колесо солнца спешило закатиться за горизонт. Пушкин, подумав, спросил ямщика:

– Любезный, далеко ли гостиница и есть ли она здесь вообще?

– Есть, есть, барин, как не быть.

– Так поезжайте туда.

Ямщик стал разворачивать тройку на узкой улице, ворча под нос:

– То туда езжай, то сюда повороти. Н-но, усталые!

У двухэтажного деревянного особняка, покрашенного в зелёный цвет, карета остановилась.

– Вот и гостиница, сударь, извольте.

– Благодарю, любезный, – ответил Пушкин, не сходя с коляски. – А где же слуги, почему они не встречают?

Ямщик усмехнулся:

– Вы, сударь, местных нравов не знаете, тут живут как сонные мухи, и если их не всполошить, они с места не тронутся.

Ипполит встрепенулся, соскочил со ступеньки коляски, грозясь:

– Я сейчас, барин, живенько их растормошу.

Он подошёл к двери и долбил по ней кулаком до тех пор, пока кто-то изнутри не отозвался:

– Ну кто там тарабанит. Сейчас, сейчас открою.

Дверь отворилась и в ней, освещаемое слабым светом свечи, показалось примечательное существо в халате с большим отворотом, толстыми, обвислыми губами и взлохмаченной головой.

– Ну, чего? – снова спросило существо.

– Постоялец к вам, – громко ответил Ипполит, – Примайте. – Потом наклонился к уху существа и прошептал: – Важный господин, из самого Питербурху.

Существо встрепенулось, вскинуло голову, широко раскрыло глаза и закричало:

– Гринька, Минька, сволочи, опять на кухню таскаетесь! Бегом ко мне!

Гринька с Минькой появились, словно сказочные двое из ларца, в один голос спросили:

– Мы здесь, хозяин.

– Примите постояльца. Да смотрите, канальи, чтоб без ругани.

Слуги стали перетаскивать вещи в гостиницу, а существо подобострастно поклонилось гостю:

– Прошу вас, господин, проходите, мы вмиг вас устроим-с.

Помявшись у входа, Пушкин прошёл по скрипучей лестнице за устроителем на второй этаж, при свете зажжённого канделябра осмотрел бедно обставленную комнату и сказал:

– Вот что, любезный, я сейчас приведу себя в порядок, а вы пришлите слугу, чтобы он проводил меня к губернатору.

– Сделаем-с, – всё дрожа, ответило существо. – Не извольте беспокоиться, сделаем-с.

– А что мне прикажете делать, барин? – спросил Ипполит.

– Останешься здесь. Да гляди, образина, вино не пей и по девкам не бегай.

Ипполит лишь усмехнулся на замечания своего барина, внёс дорожные вещи, спросил:

– Нужен ли я вам, Александр Сергеич? На кухню бы мне, горячих щец похлебать.

– Иди, иди, любезный, до утра ты мне не нужен.

Как только «образина» исчезла, Пушкин разделся, поплескался под рукомойником, вынул из дорожного сундука чистое платье, оделся, посмотрел на себя в зеркало и улыбнулся своему отражению. Подумав, вынул из футляра небольшой пистолет, проверил его и сунул в боковой карман. Накинул на плечи епанчу, надел на голову шляпу и вышел из номера. Устроитель гостиницы вместе не то с Минькой, не то Гринькой стоял в коридоре.

– Вот-с, – показал он пальцем на бесперестанно шмыгаюшего увальня, – он вас проводит к господину Загряжскому. Вас сегодня ждать-с или как? Простите, как вас, сударь, называть?

– Титулярный советник Пушкин Александр Сергеевич.

– Пушкин, Пушкин, – задумчиво бормотал устроитель, словно что-то припоминая. – Так вы изволите вас ждать-с?

– Пожалуй, нет, любезный.

– Хорошо, хорошо, будь по-вашему.

Детина, не то Минька, не то Гринька, уверенно шагал по тёмным улицам, пошмыгивая и постоянно озираясь по сторонам, довёл Пушкина до подъезда двухэтажного дома с небольшим флигелем сбоку, освещённого газовым фонарём.

– Вот, господин, тута он живёт, губернатор-то. Извольте. – Не то Минька, не то Гринька протянул загребущую ладонь.

Пушкин вложил в неё монетку:

– Спасибо Бог тебя, братец. Иди.

Не то Минька, не то Гринька поклонился:

– Благодарствую, барин. – Развернулся и без оглядки канул в темень.

Гражданский губернатор Симбирска, Александр Михайлович Загряжский, приходился двоюродным братом тёщи Пушкина, Гончаровой Натальи Ивановны. Перед отъездом она слёзно умоляла зятя, если представится в дороге случай, посетить кузена и передать ему приветы, с которым они были очень близки в детстве. Войдя в парадную, Пушкин услышал звуки скрипок и спросил лакея:

– Что это там играют, любезный. Не свадьбу ли?

– Никак нет, сударь, танцуют-с вальсы, – ответил лакей, принимая от гостя плащ и цилиндр, и поклонился. – Как изволите вас представить?

– Титулярный советник Пушкин Александр Сергеевич.

– Слушаюсь, господин титулярный советник.

Снова едва заметный наклон головы. Слуга удалился. Через несколько минут дверь отворилась, и к Пушкину с раскрытыми объятиями и широкой улыбкой быстрым шагом подошёл сам хозяин.

– Александр Сергеевич, милый вы мой, вы ли это? – Они обнялись и расцеловались троекратно по-русски. – Вот не ожидал вас в нашем захолустье. Рад, очень рад принимать такого дорогого гостя.

Освободившись от объятий, Пушкин склонил курчавую голову:

– Вам, Александр Михайлович, большие приветы и лобызания от Натальи Ивановны.

– Моя дорогая кузина, она не забыла меня! Большое спасибо, Александр Сергеевич. – Загряжский весь светился радостью. – А вы, вы какими судьбами?

– По высочайшему повелению уволен в отпуск на четыре месяца.

– Вот как! И по каким же надобностям?

– Задумал я писать историю Пугачёвского бунта, Александр Михайлович. А живого материала, свидетельств не хватает. Вот и решил поездить по Казанской и Оренбургской губерниям. Бумажек в наших канцеляриях много, да только души, жизни в них нет. Я уже побывал в Казани, много чего наслышался, теперь вот к вам приехал.

– Я, право, не знаю, живы ли у нас старожилы сего злодейства, но я вам рад, очень рад, Александр Сергеевич. У нас сегодня небольшой праздник, моя дочь с подружками танцуют вальсы. Их учит учитель, а играют два тапёра. Пойдёмте.

Пушкин остановил Загряжского:

– Подождите, Александр Михайлович, а нет ли у вас письма для меня?

– Письмо? Ах, да. Пётр! – крикнул хозяин слугу. Тот появился, поклонился. – Нет ли для господина Пушкина почты?

– Есть, – ответил лакей и скоро принёс поднос с конвертом.

Пушкин с жадностью схватил конверт и вскрыл его.

– Вы идите, Александр Михайлович, я скоро буду, – сказал гость.

– Понимаю. От жены? Мы вас ждём.

Загряжский удалился, а Пушкин подошёл поближе к канделябру и стал жадно выхватывать строчки, всё больше и больше проясняясь лицом, чем ближе к концу подходило чтение. По прочтении он вскинул голову, поцеловал письмо и улыбнулся:

– Ангел мой! Кажется, ты здорова, нарывы проходят. Но вот я тебя пожурю, когда вернусь. Почему не пишешь о детях.

С прекрасным настроением он быстрым шагом вошёл в залу. Там, видно, его уже ждали. На стульях сидели несколько девочек в бальных платьях, учитель танцев, молодая монашка в тёмно-синем платье с накидкой, двое тапёров со скрипками в руках. Сам Загряжский с женой стояли чуть в стороне. Пушкин сделал общий поклон, не обошёл вниманием хозяйку, подойдя к ней и поцеловав ей ручку:

– Каролина Осиповна, выражаю особое почтение хозяйке. Примите привет от моей Натали, она вспоминала о вас.

– Благодарю, Александр Сергеевич. Располагайтесь, как хотите, будьте как дома.

В чёрном фраке, низенький, курчавый и с мулатским лицом, Пушкин, по-видимому, произвёл гипнотическое впечатление, потому что все молча встали и склонили головы, а девочки сделали реверанс. Он оглядел всех блестящими, весёлыми глазами:

– Приветствую высокое, прекрасное и благородное собрание. А что тут у вас происходит, господа?

Первой нашлась девочка в розовом платье лет десяти:

– Мы танцуем вальсы, господин Пушкин.

– Вот как! – весело вскрикнул гость. – Я очень люблю танцы, я их обожаю! И как вас зовут, прекрасное дитя?

– Елизавета Александровна Загряжская, – без тени смущения представилась девочка.

Гость весело рассмеялся, обсыпая и зал, и присутствующих радостью и смехом. Все сразу расслабились и тоже засмеялись. А Пушкин наклонился к девочке:

– Что ж, Елизавета Александровна, а не подарите ли вы мне первый тур вальса?

– С удовольствием, Александр Сергеевич, – смело ответила маленькая дама, тряхнув белыми кудряшками.

– Великолепно! – восторгался Александр Сергеевич.

Он осмотрел залу, отделанную штофными обоями светло-зелёного цвета, подошёл к окну, вынул из кармана свой пистолет и положил его на подоконник. Спросил скрипачей:

– Что играете, господа?

Один из скрипачей, низенький, с рыжими кудряшками, поклонился:

– В нашем репертуаре, господин Пушкин, венские вальсы господина Йозефа Ланнера, Иогана Штрауса, Фредерика Шопена. «Тальони», «Виктория», «Габриэлен», «Цецилия», «Лорелея», «Аллегорический вальс», – перечислял он. – Играем мы также мазурки, полонезы. Чего изволите исполнить?

Пушкин удивлённо приподнял бровь:

– Шопен, кто это? Сочинения господ Ланнера и Штрауса я знаю, а кто такой Шопен?

Тапёр ответил с поклоном:

– Это молодой польский композитор и пианист, господин Пушкин. Должен сказать, что он сочиняет прекрасные вальсы. Не изволите ли послушать?

– С удовольствием, господа, потанцуем и послушаем.

Затем Александр Сергеевич снова подошёл к Лизе, поклонился:

– Я готов, сударыня.

Учитель танцев по-дирижёрски взмахнул рукой, и скрипачи заиграли венскую музыку. Пара закружилась вихрем. Она сделала круг по зале, затем второй, третий. Пушкин иногда отрывал партнёршу от пола и кружил вокруг себя. Лиза заливисто смеялась и делала ужасные глаза, но когда партнёр опускал её на пол, она, как ни в чём ни бывало, вальсировала снова. Пушкин смотрел партнёрше в глаза и восторженно говорил:

– Восхитительно, браво! Шарман, Елизавета Александровна, шарман!

После танца с Лизой Пушкина окружили и другие девочки, они дёргали его за фалды и тоже упрашивали:

– Потанцуйте со мной, Александр Сергеевич. И со мной! И со мной тоже!

Гость никому не отказывал, он был, что называется в ударе, весел, остроумно шутил и каждой партнёрше отпускал свою долю похвал и восхищения.

Скромная монашка сидела на стуле, потупив глаза из-под платка, и смотрела на это веселье с лёгкой улыбкой. Возле неё стоял Загряжский, иногда наклонялся и что-то шептал ей на ушко. Монашка скромно улыбалась и ничего не отвечала. Пушкин подошёл к ней:

– Не желаете ли, сударыня, танцевать?

– Ах, пожалуй, нет, – скромно ответила отшельница.

– Отчего же?

– Мне, кажется, нездоровиться. – Она подняла голову, пристально посмотрела в глаза гостю и встала. – Впрочем, почему бы нет.

В вальсе Пушкин спросил:

– Вы, верно и есть та самая Варвара Ивановна Кравкова?

Монашка округлила от удивления глаза:

– Да, – дрогнувшим голосом ответила девушка. – Откуда вы знаете?

– Не так много найдётся таких прекрасных отшельниц, как вы. Мне рассказывал о вас Владимир Фёдорович Одоевский.

– Ах! – воскликнула Варвара. – Что же он хочет?

– Он озабочен вашей судьбой и передаёт вам самые лестные слова. О вас беспокоятся и ваши родители.

– Нет, не будем больше об этом, моё дело решённое.

Больше она не сказала ни слова и после танца снова села на стул, положив на колени руки и потупив свою красивую головку.

В это время в залу вошёл писатель Второв Иван Александрович, с которым Пушкин познакомился в Петербурге шесть лет назад. Второв широко улыбнулся, раскинул руки и направился к Пушкину.

– Дорогой Александр Сергеевич, я не верю своим глазам, вы здесь, в Симбирске! – Они поздоровались. – Вот, прослышал, что вы здесь, и поспешил встретиться. Позвольте узнать, вы к Загряжскому прибыли с визитом, по-родственному, или вас занесли сюда деловые ветры?

– Рад видеть вас, Иван Александрович. Я бы сказал, что меня занесли сюда прежние бури, исторические, так сказать.

– Вот как!

– Я замыслил написать историю Пугачёвского бунта.

– Интересно, очень интересно, – подхватил Второв. – И что же вас подвигло на столь далёкое путешествие в нашу Тмутаракань?

Пушкин рассказал о своих розысках в архивах, об их бедности и официозности, о желании поближе увидеть те места, где происходили бунты, и встречах с их участниками.

– Значит, вы собираете живые свидетельства о разбитии Пугачёва. Знаете, Александр Сергеевич, я могу в меру своих знаний помочь вам в этом, ведь я тоже интересуюсь историей Поволжья.

Пушкин раскинул руки:

– Иван Александрович, да вас ко мне сам Бог посылает! А я только что из Казани, от меня ещё пахнет дорожной пылью. Там я много чего узнал, жил у Карла Фёдоровича Фукса, встречался с Евгением Баратынским. Обязательно поговорим, обязательно. – Пушкин обнял Второва за плечи. – Скажите-ка, друг мой, дома ли Николай Михайлович Языков или в Северной Пальмире нашей.

– Скажу по правде, Александр Сергеевич, с братьями Языковыми давно не встречался, – ответил Второв.

– Ах, дружочек ты мой ситный, Николай Михайлович, душечка, как же мне хочется с ним встретиться. Вы читали его стихи, Иван Александрович? Ах, какие прекрасные стихи! Ну, ничего, завтра я с ним непременно встречусь.

Дороженька первая. Глава 3

«Ты скажи, скажи, детинушка, незнамый человек,

Ты незнамый, незнакомый, неведомо какой:

Ты не царь ли, не царевич ли, не царский ли сынок,

Ты не с Дону ли, казаченька, не казачий ли сынок?»

Народная песня.

По бескрайней степи тащилась телега, запряжённая мухортной лошадёнкой. В ней сидели двое, спрятав лица в высокие воротники шуб. Один из них был Емельян Пугачёв, который по дороге в Нижнюю Чирскую станицу снова бежал, потом таскался по разным глухим углам, пока не прибился в станице Мечетной к казаку Филиппову Семёну. Из серой преисподней валил и валил густой снег, покрывая всё вокруг белым саваном. Филиппов ворчал:

– Нет, надо было всё же сани запрячь, сейчас уже где были бы. А то вон тащимся, как в лямках.

Емельян отвечал:

– Сейчас погодку не угадаешь, запрягай хоть телегу, хоть сани.

– Эх, пристать сейчас куда ни што, погреться. Ни зги не видно. Ты, Емельян, зерно-то прикрыл, как бы не сопрело от влаги?

– Да прикрыл, прикрыл.

Неожиданно возница соскочил с телеги, остановил лошадь. Приставил ладонь ко лбу:

– Кажись, что-то чернеется. Курени, должно быть. Слава тебе, Господи, добрались.

Он мелко перекрестился и дёрнул вожжи:

– Но, вялая, чего дрожишь. Пошла, пошла!

Лошадёнка вытянулась и сдёрнула воз из жидкой хляби. Через полчаса телега остановилась у первого же база. Возница постучал в окно. Из двери избы вышел хозяин в накинутом на плечи полушубке:

– Кого Бог принёс в такую непогодь?

– Хозяин, не пустишь ли на постой?

– Кто такие, откуда?

– Я Филиппов Семён, из станицы Мечетной, приехали хлебом торговать да рыбы закупить.

– А это кто? – спросил хозяин, кивая на второго.

Второй слез с телеги, приподнял со лба шапку:

– Емельян я, Пугачёв. Хозяин, ты бы впустил нас в дом, совсем мы иззябли. За постой не обидим.

Хозяин помялся:

– Ну, коли так, заходите.

Жена встретила гостей неласково: скрестив на груди руки и укорчиво глядя на мужа. Тот что-то шепнул ей на ухо, и та сразу повеселела. Быстро собрала стол с борщом и кашей. Хозяин представился:

– Зовите меня Денисом, по батюшке Степанович Пьянов. – Потом поворотился к жене: – Жёнка, принеси-ка нам бражки.

– Чать, не праздник, – огрызнулась хозяйка.

Денис нахмурил брови:

– Сказал, дай.

Помолясь на образа, гости выпили и стали закусывать. Хозяин, сам старовер, увидел, что Пугачёв тоже крестится двумя перстами, спросил:

– Откуда ты, Емельян?

– Сам я рожак из Зимовейской, да где меня только не носило. Бывал и в Цареграде, и в Польше, и в Арабии, и на Кубани, и в Царицыне.

– Вона как! – удивился Пьянов. – Тут слух меж казаков ходит, будто в Царицыне важный человек появился и именует себя государём Петром Фёдоровичем. Да только казаки не верят.

– Почему же? – спросил Емельян.

– Да будто это и не царь вовсе, а самозванец: то ли Федотка Богомолов, то ли Рябов, то ли ещё кто.

Пугачёв помолчал. После того как выпили ещё по одной чарке, спросил:

– Как живут здесь казаки?

– Да по-разному, – ответил Пьянов. – Чать, слышал, в начале года казаки тут тряхнули властью, самого енерала убили, атамана да старшин. Потом-то нас и поприжали. Дыхнуть не дают, лютуют. Следователи и до се бунтовщиков ищут. Кого поймают, по казацкому обыкновению плетьми бьют, бороды сбривают, в армию отсылают. Да ещё грозятся заводил четвертовать, колесовать, вешать да головы отсекать. Вот оно как, Емеля.

Филиппов в разговор не встревал, молча пил и ел кашу, иногда недоверчиво поглядывая на осоловевших собеседников.

Утром, перед отправкой на базар, Пугачёв вышел во двор, скинул с себя рубаху и стал умываться и растираться снегом, покрякивая и ухая:

– Ух, благодать! Ах! Ах!

Во двор вышел Пьянов, подивился, сказал:

– Гляди, простудишься нето.

– Ничего, я привыкший, – ответил Емельян. – В армии, в походах и не то бывало.

Денис присмотрелся к оголённому телу и, показав на провалы на груди, спросил:

– А это у тебя что?

– Это? Это, брат Денис, особые признаки. Я тебе потом о них скажу, а сейчас не спрашивай.

Умывшись и обтеревшись, Емельян поглядел вдаль, в степи, потом в небо и со вздохом сказал:

– Эх, Денис, хороший ты человек, погляди, сколько вокруг простора, а душе воли нет – будто в клетке она.