скачать книгу бесплатно
– Вот, почитай. Там про будущее – ничего не понятно, но очень интересно.
Таня приподняла и перевернула ведро над мусорным баком. И тут же заметила его – высоченного тощего дога с опущенным хвостом и потерянным взглядом. Не заметить его было нельзя – он выглядел разорённым аристократом, доведённым до самой последней крайности. Бока ввалились, а рёбра выпирали, едва не протыкая шкуру. Его пошатывало от голода. Дог принюхивался к рваному целлофану и картофельным очисткам.
Вдруг он заметил Танин взгляд и резко вскинулся, как от пощёчины. Всё это было для него нестерпимым позором. Таня осторожно приблизилась. Негромко поцокала языком, затем дотронулась пальцами до загривка. Он дал себя погладить, безучастно уставившись куда-то в точку.
– Ну, хороший мой, пошли, пошли, – позвала его Таня.
Дог недоверчиво оглянулся и последовал за ней. В подъезд он вошёл первым. На каждой площадке останавливался и спрашивал взглядом – здесь? Они поднялись на третий этаж. Таня раскрыла перед ним обе двери, вторая была полупрозрачной и открывалась внутрь. Подозрительно озираясь и принюхиваясь, пёс вошёл в квартиру.
– Как тебя звать-то? – спросила Таня.
Дог приподнял голову и коротко стукнул хвостом.
Таня закинула мелко нарезанное мясо в самую большую кастрюлю, залила её водой, досыпала гречки и стала варить.
Под крышкой забурлило. Запах распространялся всё сильнее. Дог сидел в коридоре, но вытягивал шею насколько мог и нетерпеливо заглядывал в кухню.
Насыпав дымящейся мясной каши в большую миску, Таня немного выждала и наклонилась, чтобы поставить её на пол. Он не мог дольше сдерживаться и мгновенно рванул к еде. А Тане вдруг показалось, что ещё горячо, и она выставила перед ним свободную руку. Пёс глухо зарычал, оскалив зубы.
Перепуганная Таня со стуком выпустила миску и медленно сползла по стене, сквозь мутную пелену неотрывно глядя на эту огромную ощеренную морду. Снизу вверх. Она тут же вспомнила, как подруга-кинолог Нина настоятельно предупреждала, что допускать этого нельзя никогда – любая собака, посмотрев сверху, чувствует себя вожаком, хозяином положения. Но Таня уже ничего не могла с собой поделать. Все слёзы последних месяцев вдруг вырвались и потекли разом.
– Ах, ты! Кобелина! Т-такой жеее… как все мужики! Я тебе мясо варю… покормить хотела… А ну-у-у уйди от меня! Жри и убирайся отсюда!
Но он никуда не ушёл и даже забыл про еду. Его взгляд прояснился. Он аккуратно присел рядом и вылизал её лицо тёплым шершавым языком.
Прошло три месяца. Дог, которого Таня назвала Малышом, заметно поправился. Теперь он резво сбегал по ступенькам, носился по двору, по улицам и парку, чудом вписываясь на своих длиннющих лапах во все повороты.
А иногда – осторожно вставал на задние ноги, и, будто приобняв Таню за плечи, влюблённо и преданно заглядывал ей в лицо. Дома он почти всегда лежал на коврике, а если передвигался, то с крайней предупредительностью.
Таня выходила из квартиры всё с тем же ведром. Она едва успела прикрыть вторую полупрозрачную дверь и задвинуть шпингалет снаружи, когда заметила незнакомого мужчину лет под пятьдесят с седыми волосами по плечи, который поднимался на их площадку. С его правой руки свисал потёртый поводок с широким кожаным ошейником. Пустым.
– Это вы из десятой квартиры? – зацепившись за неё прищуренным взглядом, хрипло спросил незнакомец. Тане показалось, будто он нарочно протрезвел ради этой встречи. И всё-таки при каждом раскрытии рта и шумном выдохе до неё докатывалась волна кислого перегара.
– Да, – подтвердила Таня. – А вам кого?
– Это вы мою собаку себе забрали? Чёрного дога?
Таня поняла, что перед ней стоит хозяин Малыша – или как его звали раньше? Она не знала, что ответить. Врать без толку. Все соседи подтвердят, а тётка напротив точно всё выболтает.
– Так вот: собака – моя, – продолжил мужчина. – Кобель. Ему теперь год и два месяца.
– А откуда я узнаю, что он ваш?
– У меня документ на руках. Происхождение, – он торжествующе усмехнулся. – И кличка его – Ромуальд Бургундский.
Мужчина достал из-за пазухи и развернул сложенный вдвое бланк.
– В-вы сами хоть понимаете, – Танин голос дрожал, – до какого состояния его довели?
– А это не ваше дело! Я его заберу, он дорогой.
Было видно, как у мужчины заходили желваки. Он, видимо, уже прикидывал: отодвинуть ли Таню в сторону или настоять, чтобы сама открыла?
– Вас как зовут? – Таня оттягивала время, судорожно пытаясь найти несуществующий выход.
– Юрий Гаврилович с Лагерного. Отворяй уже…
Таня протянула руку, но в этот момент донёсся резкий рык. Пёс, мирно лежавший на коврике в углу, узнал ненавистный голос и тут же рванулся навстречу. Всеми девяноста килограммами своего веса он с утробным рычанием кидался на дверь, которая держалась только чудом. Слюна текла по стеклу. Таня сперва оторопела, а потом медленно перевела взгляд на Юрия Гавриловича.
Тот внезапно съёжился и весь вжался в стену напротив, понимая, что, если дверь сейчас не выдержит, ему уже не скрыться. На посеревшем лице выступили землистые пятна. Тане даже показалось, что его седые волосы становятся ещё белее.
– Сейчас я открою и вы его заберёте? – спросила Таня.
Юрий Гаврилович не сразу её расслышал, а затем отчаянно замотал головой.
– Н-н-не надо мне, – сдавленно прошептал он.
– А уж если не поладите, то я не при делах.
Зажмурившись, он продолжал мотать головой из стороны в сторону, как заводная кукла.
– Тогда хорошо запомните эту квартиру, этот дом и этот двор. И больше никогда сюда не приходите. Понятно вам, Юрий Гаврилович?
Его голова теперь задёргалась сверху вниз. Судорожно кивая, он протянул бланк Тане и стал задом спускаться по ступенькам, не отрывая взгляда от этой страшно грохочущей двери.
Хлопнула дверь подъезда. Удары стали понемногу стихать.
– Малыш, это я…
Открыла дверь и вошла. Мусор из полного ведра посыпался на пол.
Таня села и долго-долго не могла встать. Ей казалось, что сейчас он перестанет прикидываться собакой и заговорит. И про всё-всё расскажет, совсем как Нострадамус, только проще и понятнее. Но он встряхнул головой и едва слышно о чём-то прорычал.
Возможно, о том, что у Тани в жизни будет несколько собак, хотя ни одну из них она и не подумала бы заводить нарочно. Что ни разу она не поедет в питомник для придирчивых осмотров перед выбором щенка и не станет платить за него деньгами, чтобы забрать с собой в специальном такси с услугой перевозки домашних животных. Потому что каждая её собака неизменно будет объявляться сама и, протяжно заглянув в глаза, привязываться невидимой пуповиной к сердцу.
А может быть, и о том, что Таня с мужем помирятся ещё дважды, прежде чем разойтись насовсем.
Моя вдова
Не забудь того момента, когда всё поменялось. После тебя и того разговора. Прошу, не забудь, пусть даже тебя здесь рядом уже не было. Но, вопреки очевидности, мне кажется, я почти уверен, ты всё видела и знаешь лучше меня, поэтому поправляй, если что-то не так понял. Поправляй, если собьюсь…
Мне удалось приподнять свою отяжелевшую голову, оглядеться вокруг в тусклом желтоватом свете последней уцелевшей лампочки и вдруг отчетливо осознать, что нужно всё стереть. Что вся эта мазня не стоит холстов и картонок, когда-то чистых, а теперь замаранных. И что такая жизнь, в которую вляпываешься, как в коровью лепёшку, – сплошная нелепость. Меня неудержимо заколотила похмельная дрожь.
…Не помню, сколько так трясло мой жалкий организм на продавленном липком диване; помню, что стало холодно, как только я высвободил руки из пиджачных рукавов; рот пересох, и поджатые пятки чуть не ударялись о мою собственную задницу. Казалось, это никогда не кончится, пока я не сполз с дивана, не встал и, споткнувшись о глухо зазвеневшую пустую бутылку, добрёл до зеркала, протёр его рукавом и отодвинулся. На меня растерянно глядело чужое обрюзглое лицо с бледными, выцветшими глазами. Нижняя губа обвисла, а под левым дергавшимся оком я рассмотрел следы гематомы. Таким только детей пугать, проплыло в голове.
Я отступил к стене, осмотрел несколько развешанных на ней картинок с жёлто-фиолетовым фоном, наткнулся на покинутую пауком бесхозную паутину с высохшей зелёной мухой и с внезапной ошеломляющей ясностью понял, что там, в зеркале, – это я… Именно таким бывает осознание своего нового возраста. Хлоп – и тебе уже не двадцать пять. Хлоп – уже не тридцать три. Хлоп – и даже не сорок. И треть моих одноклассников уже лежат в земле, под тяжеленными камнями или вбитыми в землю крестами, и они ничего, ничего по себе не оставили, и я тоже не оставлю, хотя и могу издалека показаться живым.
Несколько неуклюжих шагов, неловких движений – и вот уже панику сменяет бессилие. Мои руки привычно опускаются. Тебя здесь нет, тебя не должно здесь быть, но это же ты, как Джоконда, смотришь на меня с чужого недописанного портрета. Смотришь сначала с сочувствием и тенью улыбки, потом с жалостью, которая всё больше наливается презрением.
Я не выдержал взгляда, захотелось сжаться, спрятаться. Отползти. Наконец-то я что-то понял не в устройстве Вселенной, не в закономерностях истории человечества и даже не в цветовой палитре, давшей гениальную картину. Просто в своей комнате.
Надо прибраться, надо хотя бы прибраться, застучало в голове. Надо, надо, надо. В комнате и во всём доме. Если даже помрёшь, нельзя оставлять мир во всём этом.
Сознаюсь ещё раз, я не узнал тебя, там у кассы. Чуть-чуть кольнуло под левый бок, но нет – не узнал.
С утра всё было тихо. Директор уехала отчитаться о нашей грандиозной работе. И ни одного посетителя. Только мухи сонно жужжали себе под потолком. В самом деле – школьников нет. А кто попрётся в наш захолустный музей ради улучшения своих познаний в краеведении? Я кивнул Ираиде Павловне, вышел на задний дворик и, стоя на крохотном крылечке, отхлебнул пиво большим успокаивающим глотком. Где-то там, вдалеке, над излучиной Дона, чуть приплясывая, дрожало марево. Самой реки отсюда не видно. Вот и пятница, лениво подумал я, и опять жара. Всё как всегда.
Но в эту пятницу всё должно было быть по-особому. Уж это ты точно знала лучше меня. Ираида Павловна посигналила мне нашим условным стуком. Я спрятал ополовиненную банку и, слегка одёрнувшись, вернулся в зал.
Одет я был по своей обычной весенне-летней манере: чуть стоптанные удобные сандалии, длинные брюки и совершенно неуместный вне музейных стен тёмный пиджак с большим растрёпанным цветком за лацканом. Да-да, я привык выставлять напоказ чудачества и спасаться шутовством.
– Кто это там? – спросил я с деловитой развязностью.
– Хотят экскурсию.
– А на сколько человек?
– На одного.
– Пусть подождёт ещё троих желающих, – возразил я. Водить спозаранок одного единственного посетителя и целый час разливаться соловьём мне сейчас совсем не улыбалось.
Но не успела Ираида даже нахмуриться, как из «предбанника» раздался хрипловатый женский голос, не очень громкий, но уверенный:
– Я заплачу за экскурсию на четверых.
Ты вышла из-за узкой стенки – в тёмных очках и в шляпе, такая нездешняя, почти невозможная, и вот в этот момент у меня кольнуло в боку, но я всё-таки не узнал тебя сквозь прошедшие девятнадцать лет и два месяца.
Ираида Павловна смущённо отсчитала сдачу и, бросив на меня укоризненный взгляд, улыбнулась гостье:
– Наш дорогой Вильгельм Степанович проведёт незабываемую экскурсию.
Спасибо, что не уточнила должность. Это очень неловко в мои годы – зваться младшим научным сотрудником. То есть обычно – перед кем-то другим – мне бы было всё равно, я знал, как легко отшутиться, но в этот момент стало бы неловко.
– Да, конечно, – я подбоченился, стараясь принять свой самый солидный, даже напыщенный вид, и начал: – Итак, всего у нас три зала. Первый относится к периоду ранней античности, а лучшая находка – наша гордость – шлем Скифского царства…
Ты шла и слушала, то и дело оказываясь позади на том погранично близком расстоянии, которое вызывало беспокойство. Не задавала вопросов, и за тёмными очками было не разобрать, интересно ли тебе хоть что-то из того, что я здесь несу. Я всё время помнил, что из-за моей прихоти ты заплатила за четверых, поэтому ещё сильнее хорохорился, повсюду указывал пальцем и сыпал датами. Я изнемогал, пытаясь увлечь тебя тем, что давно уже опостылело мне самому.
– Хотите о чём-нибудь спросить? – уточнил я на выходе из зала и обернулся.
Ты оказалась совсем близко.
– Да, – меня едва не обожгло этим страстным шёпотом. – Как целовались скифы?
Я жалобно кивнул на муляж видеокамеры, висящий в углу зала:
– Определённых исторических свидетельств не сохрани…
– Но точно без порошкового пива с утра? – это было похоже на выстрел в пах.
– Вы что думаете – я миллионер? – и мне самому стало противно от собственного скулящего голоса.
Тут ты покачала головой и наконец сняла свои тёмные очки. Ты прищуривалась всё так же, только мелкие морщинки разбежались вокруг по-прежнему ярких зелёных глаз. И именно те морщинки убедили меня, что это – правда.
– Думаю, просто пугливый постаревший мальчик, – проговорила ты без малейшей грусти, словно вспомнила строчку из характеристики.
Голова мотнулась вниз – от такой неожиданности я готов был согласиться с чем угодно.
– В последний зал я не пойду, – твои слова с трудом до меня доходили. – Будь вечером в «Чайке». И пожалуйста, не пей сегодня.
– Подожди… – мой голос снова предательски дрогнул. – Вот…
Я сглотнул и судорожным движением попытался выдернуть цветок из лацкана, но растерзанный бутон отвалился без стебля. Твои пальцы скользнули по моей ладони и легко его подхватили.
– Сегодня в семь.
…Я медленно, как на плаху, шёл по этой вечной улице тысячу раз проклятого городка с пирамидальными тополями по обеим сторонам. Знойное солнце уже валилось к горизонту и слепило даже под козырьком моей кепки…
Плюхнулся за столик возле бара, но уже через пару минут меня оттуда согнали – он вдруг оказался зарезервирован – и указали на место в дальнем углу. Пришлось перебраться туда. Признаю, что не исполнил твоего пожелания. Но это же рабочий день закончился раньше! И, как ни долго плёлся, попал я в «Чайку» тоже раньше. Совершенно не знал, куда себя можно деть, томился и маялся, и вот через пятнадцать минут внутренней борьбы прибегнул к испытанному рецепту – принял для храбрости и, согрев нервы и потроха, блаженно ухмылялся.
Я вспоминал про нас. Прежде, чем ты уехала, а я оказался подлецом.
С тобой, с той Аней, у меня был недолгий и горький роман в юности… …ты помнишь, как всё начиналось? всё было впервые и вновь…
Я завоёвывал твоё внимание и стал рисовать как безумный, и какие подавал тогда надежды! Самые большие надежды в моей кособокой жизни. А потом, когда мы поцеловались и в абрикосовом саду произошло нечто большее – ты вся стала моей, – я был счастлив. Я носил в себе это счастье, как Мадонна младенца. Ждал каждой встречи, точно знал, как пахнут именно твои ресницы после купания и как всегда взмывают, чтобы упасть на плечи, волосы, когда стихает ветер, и, главное, как выступает крохотная капля пота над верхней губой и ты вся исторгаешься в безмолвной волне восторга. Эта наша с тобой сокровенная вечность продолжалась неполных две недели.
Тебе прислали срочную телеграмму, надо было уехать к тяжело больному отцу за много километров, и ты взяла академ на своём факультете. А у меня не нашлось уважительных причин, чтобы отправиться с тобой в дорогу. Знаю, в нашу последнюю ночь перед твоим отъездом ты хотела от меня ребёнка. Конечно, мне ты этого не сказала, но можно же почувствовать, считать без слов. Не думай, что мужики такие деревянные! Женщина по-другому двигается, по-другому прижимается и замирает. Тогда я вдруг понял это. Понял и оторопел, как будто в миллиметре от моих пальцев, ободрав кожу, с лязгом захлопнулся волчий капкан. Не смог быть мужиком, как был раньше. И как потом – тоже. Но тогда казалось, что это ничего не значит – я как-то легко и приподнято нёс твои чемоданы на станцию, гордый, что помогаю тебе, и одновременно опечаленный, что мы так скоро расстанемся на неизвестный срок.
Я закончил ещё две картины, написал тебе вдогонку несколько писем и решил, что могу ненадолго расслабиться, у меня только-только появился свой дом – родители перебрались в старую квартирку, – полагалось справить новоселье. И вот товарищи потянулись на свободную хату. Я выставил на стол всё что было. Они приносили с собой и поднимали тосты за мои успехи. Так прошло несколько вечеров подряд. Я не умел отказывать, и у меня, напившегося и ослабевшего, сама собой завелась другая женщина. Поначалу я отмахивался от неё, как от мухи. Она, недовольно жужжа, кружила и возвращалась почти на то же самое место. И ещё – беспрестанно мной восхищалась. А на письма к тебе всё не было и не было ответов. Видимо, твой отец всё никак не выздоравливал и не умирал. И я купился на эти её льстивые восторги. И оправдал себя подозрением, что у тебя там кто-то есть. Должен быть, и никак иначе.
Через три месяца ты вернулась от отца и добрые люди, конечно же, немедленно тебе всё рассказали, а потом ты пришла и увидела сама. Помню, как менялся твой взгляд, как он угасал и разгорался уже другим пламенем – сначала ты смотрела на меня, как на падшего титана, а потом уже – как на червяка. В словах, в каких-либо пояснениях не было смысла. Но это была картина. Если бы только я мог упросить и написать тебя тогда! Ненавижу себя за то, что в такой момент подумал об этом. Но, конечно, ты развернулась и ушла. Пригвождённый, обессиленный, я был не в силах встать, просто подняться. Разве можно так ослабнуть? Лежишь потрошённой заживо рыбой, и только плавниками шоркаешь. Как будто вырвали из тебя всё, кроме острого, колющего всеми углами стыда.
Потом я стал сомневаться даже в том, что ты правда приходила и смотрела и это всё мне не привиделось. Но нет же, видел. Видел. Я не мог придумать этот взгляд. Ту муху, которая уже перестала льстиво жужжать и принялась было командовать по-хозяйски, я всё-таки выставил к концу недели. То есть не выставил, конечно, а – выжил. Прикинулся, что помираю. Стал просить принести одно и срочно купить другое. Когда до неё дошло, сколько хлопот ей со мной предстоит, сама сбежала. Было ещё несколько мимолётных женщин, а потом не осталось ни одной…
Ты приезжала несколько раз, и однажды мы почти столкнулись у прилавка магазина. Это ведь неизбежно в таком маленьком городке. Что-то важное по-прежнему связывало нас, как пуповина. Я набрался нахальства и спросил:
– Всё ещё дуешься на меня?
Прошло несколько звенящих нескончаемых секунд, а потом ты покачала головой:
– Нет.
– Тогда – что?
– Ничего, сойди с дороги.
Нахальство с меня сдуло, однако я всё равно увязался следом и выпрашивал, вымаливал, вытягивал из тебя хоть слово о прощении. Но так и не вытянул. Ты закрыла калитку прямо передо мной и в тот вечер больше не вышла.
Я заказал ещё половину графинчика и, когда ты пришла, уверился, что готов к любому разговору. На тебя оборачивались – официант, бармен, все трое мужчин за тем столиком, из-за которого выгнали меня. Увидев, куда ты подходишь и как неуклюже, но старательно я отодвигаю для тебя стул, они так и вытаращились.
