скачать книгу бесплатно
– По дезертирам, паникерам, отступникам…
Толпа за машинами дрогнула и притихла. Из леса, из-за листвы деревьев, глядели настороженные глаза притаившихся людей. Угроза применения оружия явилась крайней мерой, чтобы образумить людей, которым страх, усиленный слухами о мощи немецкой стальной лавины, уже затмевал взгляд, сознание.
Винтовки в руках стреляющих задрожали. Не дожидаясь конца команды, оглушительно грохнул выстрел. Пуля прошла поверх голов приговоренных, чиркнула по листве, сбивая пыльцу. Высокий и тощий боец рухнул на колени, рот его удивленно и немо приоткрылся; остроносый, встрепенувшись, пронзительно, сверляще взвизгнул:
– Не стреляйте, товарищ генерал!
Один из красноармейцев, молоденький, губастый, весь в веснушках, вздрогнув от этого визга, выронил винтовку и, спотыкаясь, сделал несколько шагов к генералу.
– Не могу я, – едва выговорил он. – Что хотите делайте со мной, не могу стрелять…
В эту минуту мне показалось, что я постиг какую-то глубокую истину: являются моменты, когда в силу вступают наивысшие и беспощадные законы войны, и генерал применил такой закон. Ему было приказано любыми средствами остановить идущих и поставить их в строй. Я это отчетливо понимал. Но мне было по-человечески жаль этих ребят, таких же, как мы сами, и я по-мальчишески безрассудно кинулся к генералу Градову.
– Не стреляйте их, товарищ генерал! – крикнул я. – Не дезертиры они! Дайте их нам, в нашу роту, мы будем сражаться с врагами насмерть!
Старший лейтенант рванулся было ко мне с пистолетом в руке.
Генерал Градов неуловимым движением руки осадил старшего лейтенанта.
Тощий боец на коленях подполз к генералу.
– Куда хотите пойду! В огонь пойду…
– Встань! – приказал Градов.
Боец с усилием поднялся на свои длинные ноги. Генерал кивнул старшему лейтенанту:
– Сырцов, дайте винтовку.
Тот кинулся к грузовику.
Отходя к своей роте, я заметил, что кузова машин были беспорядочно завалены разного рода оружием – дула, приклады и треноги торчали вкривь и вкось: должно быть, бойцы, проходя мимо, швыряли оружие как попало, чтобы идти налегке…
Генерал принял от старшего лейтенанта винтовку и передал ее бойцу.
– Возьмите оружие, – сказал он, возвысив голос, – и никогда не выпускайте его из рук! Боец, бросивший оружие, – уже не боец, он просто никто, а для Родины – пустое место.
Боец схватил винтовку, судорожно прижал ее к груди и пробормотал, тараща на генерала преданные, блестевшие радостью круглые глаза – остался живой:
– Не выпущу! До самой смерти не выпущу!..
– Марш в строй! – бросил генерал кратко.
Все четверо метнулись за машины, к группе бойцов…
Градов, подойдя к нам, окинул молчаливым и укоряющим взглядом нашу роту, как бы сжатую в один крепкий кулак. Рот его был плотно стиснут, желтоватая кожа на скулах натянута, в глазницах – фиолетовая темнота; такой непроницаемой темнотой окружают глаза бессонница, ни на минуту не затихающее беспокойство, мытарства по дорогам… Колючий, сощуренный взгляд его коснулся и меня.
– Бежим, лейтенант? – спросил Градов с едкой иронией. – Ишь рыцарь!.. Искатель справедливости!..
Я был уверен, что именно такие генералы, как этот, не имея мужества выстоять перед вражеским натиском, приказывают нам покидать передовые линии. Я стоял перед Градовым навытяжку и с нескрываемой враждой глядел в его прищуренные, колючие глаза, отступившие в фиолетовую темноту глазниц.
– Отходим согласно приказу в восточном направлении, – ответил я отчетливо, потом прибавил не без гордости: – Рота к бою готова!
Генерал еще раз окинул взглядом бойцов, насквозь пропеченных зноем, пыльных, изнуренных и угрюмых. Поверил он в боеспособность роты или нет, трудно сказать, он только сочувствующе мотнул головой, кратко бросив мне:
– Пройдите к майору Языкову!
– Товарищ генерал, разрешите взять оружие и боеприпасы! – попросил я, указывая на машины-арсеналы.
– Разрешаю. Берите, дружок, сколько вам нужно. – Генерал устало провел ладонью по глазам; этот мягкий, человечный жест заставил меня поверить, что ему, Градову, так же тяжело, как и мне, а возможно, и еще тяжелее, что и без моего заступничества не расстрелял бы он людей…
Возле меня тотчас очутился Оня Свидлер, склонился к моему уху:
– Пошарить в машинах?
– Поищи противотанковые ружья. Возьми побольше гранат и патронов.
Политрук Щукин отвел роту в сторонку; бойцы расположились отдохнуть в кювете, на придорожной, седой от пыли траве. Лошадь капитана Суворова, как бы смирившись с оскорбительной упряжкой деревенской клячи, покорно стояла в оглоблях, била копытом и взмахивала мордой, отгоняя злых и прилипчивых мух и слепней. Я поспешил к майору Языкову.
– Командир стрелковой роты лейтенант Ракитин! – доложил я.
Майор даже не взглянул на меня. Маленький и пухлый, с круглыми румяными щеками, он выглядел запаренным; едкий пот заливал ему лицо, капал на блокнот, в который он что-то записывал; листок бумаги все гуще покрывался фиолетовыми звездочками расплывающегося в каплях химического карандаша.
– Сколько? – спросил он.
– В строю – двадцать семь. Двое обеспечивают тылы…
– Никаких тылов! – Майор тряхнул головой, смахивая с лица пот.
В это время из-за леса взмыла тройка немецких самолетов. Они перечеркнули небо над дорогой, ушли и снова вернулись, как бы дразня нас своей безнаказанностью. Было до слез обидно от этой разнузданной наглости, хоть превращайся в снаряд сам и поражай их!
– Этого еще не хватало! – возмутился майор Языков.
Бойцы знали, чем это пахнет, – над их головами не раз висели вражеские самолеты. Когда майор оглянулся, он увидел пустую дорогу: люди растворились в лесу, полегли в придорожных канавах.
Один из самолетов, снизившись, выпустил короткую пулеметную очередь. Пули прострочили дорогу, взбивая фонтанчики желтой пыли. Строчка прошла возле ног генерал-майора Градова. Он стоял посреди дороги один и мрачно, со злой тоской щурился вслед самолету, должно быть, также возмущенный их наглостью. Второй самолет сбросил тракторное колесо; оно глухо звякнуло, покатилось, кувыркаясь, в канаву. Третий распушил темную струю дыма или пыли; пыль эта, оседая, покрыла черными жидкими крапинами листья, плечи бойцов, окропила генерала Градова, – летчики из озорства, издеваясь, полили людей мазутом. Градов вытер щеку платком, недобро усмехнулся «невинной вражеской проделке»; прищуренный взгляд, провожавший самолеты, говорил: «Ну погодите, рассчитаемся и за это!..»
Я вернулся в роту. Старший лейтенант Сырцов преградил мне дорогу – пытался, видимо, объяснить свое поведение. Он даже улыбнулся, пугливо и гаденько.
Я бросил ему сквозь стиснутые зубы:
– Уйди с дороги!
Сырцов вздрогнул, его побелевшие глаза расширились, а рука по привычке рванулась к пистолету…
Старшина Оня Свидлер, следуя закону: любую передышку использовать для пользы дела, – очищал походную кухню, угощая ребят обедом в холодном виде: мало ли что произойдет в следующую минуту, сытые легче переносят невзгоды.
Бойцы расселись вдоль кювета и на самом дне его, где земля была немного похолоднее – лица их были разукрашены черными веснушками мазута, – делили между собой патроны и гранаты. Противотанковое ружье подсовывали ради потехи маленькому и щупленькому Юбкину. Тот возмущенно и почему-то брезгливо отпихивал его ногой.
– На черта сдалась мне эта жердь! – кричал он, выведенный из терпения надоедливыми и некстати развеселившимися товарищами; но большие, круглые, точно нарисованные глаза его оставались неподвижными и по-девичьи ласковыми. – Я под винтовкой-то гнусь в три погибели. Я, товарищ политрук, кроме ножниц, никакого оружия сроду в руках не держал…
– Бабьи локоны гладил, – не без ехидства пояснил долговязый носатый Чернов. – Хороша работенка, не пыльна…
– Бери, бери! – настойчиво совал Юбкину ружье сержант Сычугов. – Танк подшибешь, он тебе и взовьет кудри черные.
Юбкин опять отпихнул сапогом гладкий и длинный ствол.
– Что ты пристал! – грозно взвизгнул он и тут же умолк, виновато взглянув на Щукина. – Я до смерти боюсь этих танков. Рычат, как дикие звери, сердце в пятки закатывается…
Бойцы дружно рассмеялись.
– Куда же ты денешься, если танк прямо на тебя попрет? – допытывался Чернов, выскабливая со дна котелка холодную кашу. – Ножницами проткнешь или сердце в пятки – и наутек?
Юбкин тоже рассмеялся.
– Зачем наутек? Я за Чертыханова спрячусь. Он их, как орехи, щелкает…
– Ладно, – плутовато согласился Прокофий. – Я буду щелкать орехи, а ты ружье носить. Юбкин – мой Санча Панса, ружьеносец и брадобрей!
Ребята опять засмеялись. Юбкин на этот раз обиделся; вскочив на колени, жестикулируя, он с неожиданной горячностью накинулся на Чертыханова.
– Брадобрей! – передразнил он. – Много ты смыслишь в этом деле! Я не хвосты лошадям подрезал, как ты, а женщинам головы убирал. Знаете, товарищ политрук, какие я делал прически?.. Придет ко мне ну прямо, извините, простая баба, а уходит королева!..
– Теперь, товарищ политрук, в Горбатове простую женщину и не встретишь, одни коронованные особы выступают! – быстро и обрадованно откликнулся Чернов. – Мы сейчас, Юбкин, держим курс прямо на Оку. Случится, что немец поможет достигнуть и твоего Горбатова. Тогда я обязательно сделаюсь принцем крови.
– Нашел чему радоваться, дурачина! – одернул Чернова Прокофий. – Курс на Оку! Эка прелесть!.. Ты о Берлине думай. Вот там уж не теряйся, подхватывай какую-нибудь баронессу Лихтенбергскую…
Чернов возразил серьезно:
– Рад бы так думать, да фашист своими налетами, бомбами да минами все думы из моей головы выколачивает…
– Эх, ребята! – с сожалением проговорил белокурый и голубоглазый Суздальцев. – Швыряет нас фашист, как ветер-завихряй – листья. Мотаемся мы по свету. Но это ничего, все перетерпим… Об одном я болею: все вынесу, на коленях всю землю исползаю, одолею голод, страх, невзгоды, мытарства… Только бы не вышибло меня из игры раньше срока, только бы не отстать от наступающих! Не пропустить зарю победы…
– Не ко времени такие праздные мысли заимел, – авторитетно заметил сержант Сычугов. – Они при нашем положении – лишний груз для головы. Балласт.
Чернов утешающе и с веселым сочувствием похлопал пулеметчика по спине.
– Протопают наступающие мимо твоей могилки, Сережа, прямо на Берлин, крикнут тебе: «Спасибо за победу, пулеметчик Суздальцев!» А ты уж и не услышишь… Рановато ты ввязался в драку, волос не останется к концу войны…
– Опять ты, Чернов, дурак, как по нотам! – неодобрительно одернул его Прокофий Чертыханов. – Солдат ты ничего, при большой нужде и за настоящего сойдешь, и сноровка с фашистом управляться налицо, а вот соображения в тебе, или, проще сказать, тактичности, – с воробьиный нос. Не больше. Ты о могилке сказал бы мне. Я бы тебе ответил: сперва я вобью осиновый кол в могилу Гитлеру, потом с победой вернусь домой, наживусь вдоволь, потом тебя, дружка любезного, черта носатого, провожу в царствие небесное, а потом уж и сам лягу, окруженный не меньше как полсотней внуков…
– Вот это стратегический план! – воскликнул сержант Сычугов. – Пятилеток на двадцать рассчитан. Ну, перспектива!..
– Вот вам и перспектива! – На круглом, кирпичного цвета лице Чертыханова сияла плутовская ухмылка, неуклюжие пальцы ловко сворачивали из газетной бумаги громадную цигарку. – А ты – могилка!.. – не отставал он от Чернова. – Суздальцев – поэт. Ему без мечты нельзя. Он мечтает о победе, как о самой что ни на есть раскрасавице. И пускай мечтает, пускай надеется, пускай верит. Кто верит, тот и поженится, как по нотам…
– Суздальцев о красавице мечтает, а женится на ней другой. Вот это наверняка будет, как по нотам… – Чернов подполз к Чертыханову, прошептал, указывая на меня глазами: – Разузнай-ка у лейтенанта, в какую сторону мы лыжи навострим…
Чертыханов строго выпрямился и осуждающе покачал головой:
– Очень у тебя длинный нос, Чернов, вот и суешь ты его куда надо и куда не надо! Поубавить бы его не мешало…
Ребята рассмеялись. Чернов отодвинулся обиженный, проворчал с прозрением:
– Эх, кирпич ты несуразный! Ступа неповоротливая! Жмот!..
– А ты разбежался: сейчас я тебе все тайны выложу, нанизывай на свой длинный нос.
Чертыханов умолк: по дороге шла такая же, как наша, группа человек в пятьдесят, организованно, сбитно, – тоже, должно быть, остатки роты… Командир, поговорив с генералом, побежал к майору Языкову.
Мы с политруком Щукиным сидели в нескольких шагах от своих бойцов и рассматривали карту: в составе только что сколоченного из разрозненных групп батальона нам предстояло пройти двенадцать километров в южном направлении. Задача – обеспечить переправу наших войск через Днепр.
7
К переправе рота прибыла ночью. Последние четыре километра мы двигались навстречу бесконечным эшелонам наших войск, уходящих на восток. Это были кадровые части, которые долго и успешно могли бы защищать оборонительные рубежи, но которые в силу создавшеюся положения на всем фронте должны были отступить.
В сумраке, насквозь пропитанном все той же удушливой пылью, проходили люди, тянулись обозы, сердито ревели моторы тягачей, тащивших мертвые стволы пушек, на ощупь ползли, пересыпая пыль, буксуя, грузовики с потушенными фарами… Каждая ночь являлась расцвеченная кровавыми пятнами пожарищ – где-то, близко или далеко, что-то горело. Словно взорвалась плотина, прочно преграждавшая путь огню, и он, как после долгого заточения, выплеснулся на свободу, радостно завихрился по земле, заметался, наслаждаясь своей разрушительной и непокорной силой. Ненасытно, играючи пожирал он все, что долго, с любовью, не жалея труда, свивал, строил, растил человек: очаги, запасы хлебов, школы, опаленные жаром, свертывались и чернели еще дедами взращенные плодоносящие сады… На багровом фоне зарев молчаливая и печальная процессия людей, подвод и машин казалась темной и страшной – не люди, а тени…
На мосту царило беспорядочное смешение голосов, топота ног по скрипучему настилу, шума работающих моторов; сквозь этот гул прорывались вдруг злая ругань, нетерпеливые, хлещущие автомобильные сигналы и визжащее, точно предсмертное, конское ржание. Движение по мосту оборвалось. Шаткие деревянные перила гнулись и трещали; людской поток, скатываясь с того берега, напирал все сильнее. Робкий лучик фонарика, скользнув по длинному стволу пушки, осветил высунувшегося из кабины шофера с перекошенным от ярости и нетерпения лицом, оскаленную морду лошади – ездовой удилами рвал ей рот, – прокрался по каскам столпившихся красноармейцев и упал вниз.
На помосте судорожно билась, пытаясь встать, упавшая лошадь: в настиле была взломана доска, лошадь угодила в пролом передней ногой, а повозка провалилась двумя колесами, накренилась набок, прочно закупорив дорогу. Напиравшие сзади кричали и ругались.
– Выпрягай свою клячу! Прочь с дороги! – Бойцы пытались сбросить повозку в реку. Но тяжело груженный воз накрепко врезался в настил. Ездовой ошалело орал на лошадь и в бессильном и растерянном озлоблении бил ее вожжами. Человек с фонариком оттолкнул его.
– Опомнись! Хочешь ноги коню сломать? – Слабый луч фонарика опять скользнул по лицам бойцов. – Видите, встать не может. Надо поднять. Ну, живо!
Люди, неохотно повинуясь команде, окружили лошадь, нагнулись.
Над рекой в темном небе прошел вражеский самолет-разведчик. В общем гуле звук его был едва различим. Но темнота внезапно дрогнула и раздалась: над головами, вспыхнув, повис осветительный снаряд. Зеленовато-прозрачный, зловещий свет его озарил искаженно мост, забитый людьми, машинами и повозками, людей и машины на спуске, черную, в колеблющихся холодных отсветах воду Днепра, красноармейцев, поднимающих лошадь, бойцов моей роты, ожидающих перехода на ту сторону. На минуту все смолкло, застигнутое и скованное этим трепетным, таящим в себе угрозу сиянием. И тогда явственно различился звук кружащего над переправой разведчика. Нетерпеливое оживление – неразборчивые голоса, топот копыт и сигналы машин – всплеснулось с удвоенной силой: угрожающе заскрипели перила, и кто-то с ужасом вскрикнул, срываясь в воду. Послышался сильный всплеск падающего тела, затем полетели слова:
– Греби по течению! К левому берегу! Держись за сваи!
Холодный мигающий свет ракеты жег глаза, от него некуда было деваться, и это возмущало и озлобляло: действие разыгрывалось на глазах у немецких летчиков. Прижатый к перилам боец, лихорадочно растолкав привалившихся к нему людей, поспешно снял с шеи автомат. Раздалась одна очередь, вторая, третья… Пули рассекли парашют: фонарь, зеленовато мигая, стал быстро снижаться и вскоре упал в воду; пламя зашипело и погасло. Темнота, как бы затаившаяся по сторонам, вдруг кинулась на мост и непроницаемо сомкнулась над головами. И только одинокий лучик фонарика по-прежнему блуждал на мосту, выхватывая из темноты то испуганный, дикий глаз лошади, то лицо красноармейца, то дуло винтовки.
Лошадь поставили на ноги, колеса повозки выдернули из щели: майор приказал закрыть пробоины бревнами, чтобы не провалились идущие следом. Заметив столпившихся бойцов нашей роты, майор направил фонарь мне в лицо, крикнул раздраженно и с недоумением:
– Куда вас черт несет, лейтенант! Не видите, что творится?! Пробка!
– Нам приказано до утра укрепиться, чтобы обеспечить переправу, – сказал я. – Пропустите нас, товарищ майор.
– У них, товарищ майор, на том берегу назначено свидание со смертью, – пробасил стоящий рядом с майором сержант в тяжелой каске. – Пускай идут.
Майор бросил сержанту кратко через плечо:
– Помолчи! – Он повернулся ко мне и посоветовал уже дружелюбнее: – Пробирайтесь, дружище, вдоль перил, цепочкой… Подождите только, когда тронемся.
Движение возобновилось, каблуки и копыта застучали по настилу, поползли, упираясь радиаторами в повозки, грузовики – бесконечный и бурный поток прорвался.
Осторожно прижимаясь к расшатанным перилам, рискуя быть скинутым в реку, я прошел мост. За мной так же осторожно и опасливо двигался Чертыханов со своим ружьем, за ним – бойцы, несущие на плечах ящики с патронами, гранаты; станковый пулемет протащили с трудом, он задевал то за оси встречных повозок, то за колеса машин; бойцы, спотыкаясь о него, чертыхались; в одном месте «максим» чуть было не полетел в воду…
