МЕЧТА О ФРАНЦУЗИКЕ

Местные умники пытались вызвать Французика на диспут, – было в городке два-три высоколобых, один даже с университетским дипломом. Но Французик от словопрений старался деликатно уклониться, а на все интеллектуальные ухищрения оппонентов отвечал больше цитатами из Евангелия. В результате, местные книжники заключили, что человек он вовсе необразованный – латынью и английским владеет поверхностно, в схоластике и диалектике не силен, а с достижениями современных наук, вроде генетики, информатики, астрологии и алхимии, незнаком вовсе. Решили, что Французик – типичный провинциальный мыслитель-самоучка, не умеющий внятно изложить свою доморощенную философию. Да и есть ли она, коль он постоянно твердит нравственные прописи, всем хорошо известные со школьной скамьи? По мнению университетского бакалавра, он был скорей даже мистик, но не рафинированный, а от недоумия, нехватки понятий угодивший в плен туманного прозрения, по сути, банальнейших истин. Притом, я не думаю, что мнение высоколобых Французику повредило. Полагаю, как раз наоборот, – их наверняка в городке тоже недолюбливали, именно, как шибко умных. (Насчет интеллектуалов это я уже сам додумал, но уверен, что так и было).

Короче говоря, поначалу шпыняли Французика и простецы, и мудрецы. Он же отвечал не словом, а делом: восстанавливал потихоньку совсем развалившуюся церковку в паре миль от городской стены. Месил глину, собирал камни по окрестностям. И через некоторое время у него в городке нашлись сперва защитники, а затем и последователи. (Наверно, сперва заговорили: «Что к парню-то привязались? Чего он плохого делает? Лучше, что ль, лоботрясничать и девок лапать, как наши балбесы?») Тут ничего для меня удивительного: какая-либо твердая позиция, упорное отстаиванье пусть пока и неясного (или, напротив, банального) принципа, не могло не произвести впечатление на городских обывателей в наверняка депрессивную эпоху полувыдохшейся веры, подгнившей морали, обессмысленных обычаев, короче, на грани очередного культурного перелома. Не хочется гадать, случилось ли это в недавние, иль, наоборот, в очень давние годы. Таких пустот было много в человеческой истории, которая на них выбивает свою барабанную дробь. Удивительно ли, что трудолюбивый Французик, никому не читавший нотаций, вскоре возглавил общину вольных стяжателей духа, подобных ему радостных нищебродов, – по преданию, их сперва была ровно дюжина (это понятно). Да и, конечно, он был человек особенный. Кто б еще проповедовал птицам? Так и представляю, как он стоит, воздев обе руки ввысь, и над ним парят птахи. А вокруг – легкий и праздничный мир. Уверен, что вовсе не тягостной и тяжеловесной была его аскеза.

Ну, испанцу виднее, удачная ли это завязка для телесериала. Конечно, картинка могла быть красивой, я представил: средь лесистых гор одинокий Французик, живописный оборванец, возводит камень за камнем строгую часовню. Но это ведь не для массового кино, здесь необходим большой стиль, который нынче утерян. По моим понятиям, только гений тут не впал бы в скудную назидательность иль унылое занудство. Все-таки надеюсь, что в удвоенном пересказе, сценариста и моем собственном, то есть дважды перевранная, легенда сохранила хотя б легкий оттенок своего аромата.

Запись №12

Беседа с испанцем мне навеяла сон о Французике. Можно сказать, кино недалекого будущего – не только в цвете, но и в объеме. (Сам же я помещался где-то на краю действа, как донатор на картине старого мастера). Причем, фильм, по моим понятиям, замечательный, с размахом, широким, подлинно эпическим дыханием. (Мусульманин внял-таки увещеванию: не разбудил спозаранок, а позволил дождаться последних титров. Наверно, неплохой и действительно скромный парень. Но подождем обещанного сюрприза). Подозреваю, что во сне реализуются мои придавленные, точней, вытесненные таланты. Давно заметил, что в моем подсознанье таится архитектор, создающий дивные города. Отнюдь не туманные, дымчатые, а в самых мелких подробностях, мельчайших архитектурных деталях. И ведь для этого нужна творческая сила, не побоюсь сказать, гениальность воображения (уверен, оно не просто монтирует откуда-то выхваченные детали, а творит прежде не существовавшее), наяву таящегося под спудом. Впрочем – кто знает? – может быть, каждый из нас – подспудный гений. Только проснувшись, я помнил фильм целиком, казалось, могу восстановить от начала до конца, кадр за кадром. Но затем он как-то развеялся, оставив по себе довольно смутный образ, общее впечатление иль тот самый аромат легенды. И уж точно не вспомню никаких примет времени – там, допустим, конных повозок, карет или же, наоборот, нынешних транспортных средств, вроде военных джипов и битых фиатиков, И Французик, главный герой, совсем как-то выпал из памяти. Это был скромнейший, непримечательный и непритязательный образ, почти пустое место. Однако незримая ось легенды. Полынья духа? Похоже, эта моя давняя метафора теперь ко мне пристала, как навязчивый мотив.

За окном немного дождит, над горным пиком напротив скопились тучи. Это первый дождь с тех пор, когда я здесь поселился. Однако ветер тут всегда будто влажный, Наверно, питается влагой из большого озера за дальним холмом. Местные жители там не купаются, да и я не рискнул. Вода в нем ярко-зеленая, и все речки тут почему-то изумрудные. Промышленные стоки? Вряд ли, во всей округе, к счастью, не обнаружил ни одного завода или фабрики. Вообще непонятно, чем и как живут городские жители, притом, что эта местность и не туристическая. А вот на горных террасах я могу наслаждаться пасторальными видами сельских трудов.

Из-за дождя моя прогулка не состоится. Приверженный ритуалам, я, однако, радуюсь, когда обстоятельства сбивают устойчивый ритм моей повседневности, который подчас вызывает у меня тошноту, как бортовая качка. Без таких, даже крошечных сбоев, сознание будто вовсе отключается. А тут, признать, я немного завяз в душевном благополучии. Прежде какая-нибудь умная книга могла меня выбить – в хорошем смысле, – из наезженной колеи. Но уже давно вычитанная мысль иль яркое художественное впечатление стремительно блёкнут, не сдвинув мое существование ни на йоту. Оттого теперь не ищу в книгах ни ума, ни жизненного вдохновения. Не потому ли, что разочаровался в чужих, пишу собственную? Да какая книга? В лучшем случае будет, вряд ли для кого представляющий интерес, исписанный до конца блокнотик умственного дилетанта и неофита письма.

Странное дело: теперь ко мне стал понемногу возвращаться мой сегодняшний сон. Такого раньше не бывало: сновиденья либо впивались в память навсегда, либо даже их туманный след вскоре развеивался без остатка. Теперь сон возвращался по частям, но даже не эпизодами, а картинками, которые сменялись, как на моем любимом в детстве диаскопе, но без какой-либо сюжетной связи и временной последовательности. Вот Французик закладывает очередной булыжник в стену им возводимой часовни, вот он изгоняет бесов, овладевших, было, его городком (стоит приподняв одну руку и указуя перстом повыше городской башни, над которой вьются, корчатся крылатые черти, похожие на летучих мышей); вот он увещевает каких-то страхолюдных типов, вероятно, разбойников, один из которых уже склонил перед ним колени; вот вразумляет церковного иерарха, а тот его слушает с немного презрительным вниманием; вот, подобно библейскому Моисею, но лишь только словом и жестом, разверзает гору, откуда бьет живительный источник (таких ключей и водопадиков много в здешних горах). И так картина за картиной, уже не в объеме, как мне ночью привиделись, а будто сплющенные. С нарушенной перспективой и в немногих простейших красках – фон всегда голубой, словно вокруг небеса, и еще – словно подвыцветшие, чуть блеклые кармин и охра. Притом, надо сказать, что этот слайд-фильм (где-то слыхал такое название) оказался лишенным финала. Последний кадр изображал Французика и над ним парящего ангела. От раскинутых ангельских крыл бьют лучи, пронзая его кисти рук и стопы. Это был патетический аккорд, но не думаю, что конец его жития. Может быть, Французик существует и теперь, так и живет с ангельскими отметинами.

Но самое любопытное, что многие из этих запечатленных эпизодиков мне прежде были наверняка неизвестны, – точно помню: о них не рассказывали ни наша хозяйка, ни сценарист. Неужели их сам выдумал? Категорически не верю в свое творческое воображение, но другое дело мой сновидческий гений, он-то мог, неким образом ухватить самую суть предания, следуя уже обозначенным вехам, проникнуть в его сочный, плодоносный корень (это умеют гении), его домыслить, или верней, довообразить. А может быть, я действительно приманил легенду, и этой ночью мной овладел здешний блуждающий сон. Но не главная ли примета гения видеть такие вот всеобщие сны, а потом их воплощать в каких бы то ни было искусствах?

Ого, вот и настоящая гроза! Грома шикарно раскатываются по ущельям. Курятся дымком пинии на дальних склонах от попавших молний. Не обратил внимания, есть ли громоотвод у нас на крыше. Думаю, все-таки он есть, поскольку иначе возведенный на самой верхушке холма (так слегка обидно называл эту вершину бельгиец, я ж предпочитаю – горой, поскольку это понятие не всегда геологическое или, там, географическое, но, бывает, и духовное; случается, легендарные горы физически даже и на пригорок с трудом тянут) домик беззащитен пред небесным электричеством. За пеленой дождя раньше благостный вид приобрел слегка драматичный облик (и, вознесенный на противоположный холм ветряк вдруг отчего-то замер будто распятие). Впрочем, для меня скорей, драматургичный. При моем полном доверии к местности, в этой грозе я не почувствовал серьезной угрозы, что-то в ней чуялось театральное, какое-то больше изображение рокового катаклизма. Притом, что блистательное, – в гениальности здешней природы, ее уменье творить красоту, уж точно не усомнишься.

По каменистой тропе – единственной дороге к пансиончику – свергается мутный поток. Похоже, на некоторое время мы будем в плену нашей, хотя и невысокой, но крутой горки. Гроза была гневной, но короткой, она уже стихла. Видимо, этой вспышкой разрядилось внутреннее напряженье местности, – я всегда в ней чувствовал затаенную силу, если можно сказать, грозовой мотив. Притом, конечно, не разрушительный, а созидательный (когда сметается ложное, тем утверждается истинное). Еще тянутся ввысь дымки от сожженных пиний, поднимается пар от чисто вымытых ливнем трав и сырых кустарников. Было застывший ветряк, взмахнул своими лопастями.

В окне опять ясная, с виду почти гламурная картинка. Сегодня утром, едва очнувшись от кинематографичных видений, я задумал спуститься в город. Не то чтоб с прямой целью побольше узнать о Французике, но все ж приобщиться, грубо говоря, среде его обитанья. Я бывал там и прежде, сразу почувствовал, что он имеет душу, но только недавно узнал, что ее называют Французиком. Этот неподвластный времени (разве что, им потрепанный) городок в любом случае был бы хорош для киносъемок. Он и живописен, и будто упорно отстаивает вечное, отмахиваясь от сиюминутного. (Пригодно ль для сериалов?) Но придется потерпеть, пока до конца стекут со склонов ручьи, и подсохнет дождевая слякоть. Иначе тут ноги переломаешь.

Как-то надо убить бессмысленные полдня. Только не этими вот заметками. Отпущенный мне на день запас вдохновенья уже кончился. Не стану ж я с тупым усердием бездушно водить по бумаге шариковой ручкой. Хотя, к тому отнюдь не стремясь, я уже немного набил руку. Так что теперь могу писать о чем угодно, – даже и вполне гладко. Тем внимательней надо следить за собой, – а то ведь превращусь в графомана. Такому не быть, – тогда б уж лучше остался топ-менеджером.

Запись №13

Вернулся из города усталый. Не потому, что он, как положено в древности, возведен на холме, и мне приходилось тащиться вверх-вниз, к тому ж спотыкаясь о разбитый булыжник, – замостили город еще, наверно, этруски. Дело в другом. Прежде-то мои прогулки в городок были, можно сказать, ознакомительными. Я остро, однако все ж неглубоко чувствую города. Никогда не уподоблялся туристам (их даже презираю), коллекционирующим достопримечательности, но способен прийти в восторг, мгновенно ухватив стиль города, можно сказать, его эстетическую суть. Правильно ли ее назвать только эстетической? Ведь, как мне казалось, схватывал не только внешнее своеобразие каждого, но и его, что ли, общую идею. Меня равно пленял и уют мелких городков, и грандиозный размах имперских столиц. Но никогда не удавалось надолго сохранить это чувство, которое не любовь, а, разве что, краткая влюбленность. День-другой, и я уже томился в сперва восхитившем городе, хотелось оттуда поскорее сбежать. Пришла в голову, хотя и дурацкая, но довольно точная метафора: любой новый для себя город я будто единым духом осушал до дна, как пьяница четвертинку, потом испытав приятное головокруженье, и похмелье наутро.

Но сегодня, я будто самый прилежный турист обшарил все городские закоулки. Городок-то совсем невелик, но коль не только всматриваться, но и вчувствоваться в его мельчайшую подробность, постараться уловить сюжеты его извилистых улочек с их коллизиями и кульминациями, можно себе истерзать всю душу. (Но также и возвысить, как это было с Французиком). Не сразу, но уже к полудню, я ощутил музыкальность города. Теперь пытался расслышать его мелодии с их анданте, адажио и модерато, аккордами городских площадей. Можно сказать, что сам будто разыгрывал музыкальные пьески, вольно, по наитию, сворачивая туда, сюда, путь направляя вверх, вниз: одна улочка, другая, третья, солнечная, тенистая, каждая с особым чувством и тональностью. Не всегда городская музыка была мне понятной: иногда забредал в таинственные, тревожные тупички, невнятные дворики, выражавшие какие-то, по-моему, очень современные чувства, назвать которые не сумею.

Может, здесь и впрямь существует музыкальная подоплека, то есть город творился веками, как музыкальный опус. Не сознательно, конечно, – однако жителям могла всегда чуяться его стержневая мелодия, и те не фальшивили. (Если ж все-таки встречались фальшивые, диссонирующие ноты, то не в постройках, и привнесенные – все же необходимая дань государственной власти, до которой тут казалось, далеко, как до луны. Имею в виду, установленные на трех площадях бюсты спасителей отечества от каких-то захватчиков, – национальные герои смотрелись угрюмо-спесивыми, и были все на одно лицо. Стоило мне наткнуться на эти убогие творения обобщенно-державного стиля, как пронзительная городская мелодия, запнувшись, на миг прерывалась торжественным гудом государственного гимна, который мне показался не музыкальней других сочинений этого жанра, – иль мне, может, вообще претят державные звуки. Но таковую дань государственности, как я заметил, платили все окрестные городки). Известно, что архитектура – застывшая музыка, но не стоит ли понимать эту избитую формулу в более широком смысле? Может, и любой город окажется именно таковым, если к нему чутко прислушаться, а не разом ухватить его общий смысл; тем бесконечно обеднив, превратить в своего рода геральдичесую эмблему. Кстати, здешний городской герб не слишком замысловат: справа лев в багрово-красном поле, слева крест – в лазурном, а над ними – княжеская корона. Лев средь яростного багрянца, допустим, в память о сраженье за свободу (не от того ли князька, чья корона до сих пор украшает герб, оставленная в качестве декоративного элемента или, может, в насмешку? Свойственна ли гербам ирония? Мне-то она чуется повсюду). А левая часть, уверен, то ль память о Французике, то ль его предвестье, – лазурь, как помню, символ чистосердечия.

Конечно, я пытался различить, расслышать в этой городской симфонии, иль, может (наверно, точнее, но не слишком-то разбираюсь в музыкальных жанрах), сюите, лейтмотив Французика. То он мне, вроде бы, слышался, прозрачный, как пастушья свирель, то вдруг терялся. Так, его подхватывая и теряя, я забрел в какой-то городской аппендикс. Надо сказать, что в городке множество тупиков, кривоколенных закоулков, а также с виду бесцельных лестниц, упертых в городскую стену (может быть, когда-то имели оборонное значение). Сужавшаяся улочка, слегка вильнув, клином уперлась в дом, как дом, обычный для здешней застройки, чей образ – навеки запечатленное Средневековье. Из этого, если можно сказать, общеготического стиля никак не выбивались и относительно недавние строенья (по крайней мере, я их не отличил от других). Несколько домов, разрушенных единственным налетом то ли немецкой, то ли союзнической авиации (видимо, летчик, не пробившись к областному центру, решил избавиться от бомбового груза), думаю, были точно воссозданы в их прежнем облике. Про авианалет мне как-то рассказала наша хозяйка, которая, впрочем, – я говорил – не сильна в истории, так что этот уже восполненный ущерб городку мог быть нанесен и, к примеру, Большой Бертой или даже какой-нибудь допотопной бомбардой.

Единственное чем двухэтажный домик, который не палаццо, но и не хижина (по здешним меркам где-то между эконом- и бизнес-классом; единственная безусловная роскошь – резная дверь, украшенная аляповатыми ангелами, похожими на амуров, в цветочно-лиственном узоре), отличался от всех городских строений, это медной табличкой справа от единственного окна. До сих пор я в городе не обнаружил ни одной мемориальной доски, как свидетельства, что здесь родилась какая-то приметная личность, иль жила и трудилась, или хотя б его разок посетила. А тут, пусть и не мемориальный, но все ж какой-то знак исключительности. Моей медицинской латыни хватило, чтоб разобрать гравировку: «Охраняется (сохраняется? опекается?) городской общиной». Заинтересованный, я внимательно разглядел дом со всех четырех сторон. Действительно самый обычный, немного ветхий, но все ж не развалина. Судя по местами облупленной штукатурке, не то что капитальный, но даже его косметический ремонт проводился еще в прошлом веке, – община-то наверняка бедная. Постарался заглянуть внутрь, хотя знал, что такое подглядыванье в иных странах считается уголовным преступлением. Но в любом случае, окно было мутное, какое-то подслеповатое, – вообще неясно: дом жилой или давно пустующий? Мой интерес понятен, ведь не сомневался, что он каким-то образом связан с Французиком, коль мне служил путеводной нитью тот настойчивый, хотя иногда ускользавший рефрен. (Да и разве Французик, – не важно, реальный или мифический, – не был единственной достопримечательностью городка?)