Одиссея капитана Балка. Ставка больше, чем мир

Высшее светское общество столицы Российской империи с нетерпением ожидает начала первого послевоенного бала Санкт-Петербурга – бала Победы. Ожидает своего державного Вождя, Государя – Победителя!

Да, было время, когда Николай казался многим нерешительным и излишне мягким. Особенно тем, кто хорошо помнил правление его отца. Но внешность и манеры бывают обманчивыми. Особенно, если их обладатель может при необходимости опереться на стальную стену бронированных корабельных бортов и заслониться от любого недруга лесом граненых штыков православного воинства… Слава Победителю!

Обер-гофмаршал Бенкендорф привычно пунктуален и точен: первая запряжная пара экипажа царя еще не миновала парадных ворот, как гости приглашены в Английский зал. Оркестранты негромко подстраивают инструменты, дирижер в последний раз придирчиво просматривает ноты, нервно постукивая по краю пульта длинной черной палочкой. А вдоль стен плавно, словно медленными водоворотами, кружит и ширится поток фраков, мундиров, дамских бальных платьев, ярко блистающих подобранными соответственно вкусам их обладательниц, драгоценными гарнитурами.

В облачении кавалеров преобладает строгий черный: большинство военных здесь – моряки. В цветах туалетов дам вне конкуренции белый и голубой. Сияние сапфиров, бриллиантов, загадочный блеск жемчужных нитей только подчеркивают благородную изысканность двухцветной палитры Андреевского флага.

У высоких арочных дверей собираются, разбившись по парам, те, кому предстоит в первом туре дефиле к полонезу за хозяевами бала – императрицей Марией Федоровной и Алексеем Александровичем. За ними, во второй паре, выступят сам государь император и Ольга Александровна, чей супруг, князь Петр Ольденбургский, отправленный братом в Иркутск, якобы «на помощь» к Безобразову, пока еще не возвратился в столицу.

Третью пару, по неожиданному желанию царя, составят его сестра Ксения и морской министр, генерал-адъ-ютант свиты его величества, адмирал Дубасов. Шестидесятилетний Федор Васильевич будет сегодня дебютировать в новой для себя светской роли: накануне он был возведен императором в графское достоинство. И, похоже, дело тут не столько в признании его бесспорных заслуг в этой войне. Тем самым государь дал понять всем, и дяде Алексею, генерал-адмиралу, в первую голову, что Дубасов пользуется его особым благоволением. Так что всяким пересудам о скорой отставке министра – грош цена.

Сие означает и то, что недавнюю речь министра на Адмиралтейств-коллегии можно рассматривать как будущую программу действий. А сказал он крепко: «Сонное царство цензовой рутины на якорях в мирное время, кабинетная канцелярщина до сибаритства для флота есть яд. Медленный, но смертельный. Лишь в море мы – дома. Прав Степан Осипович: экономить на учебе, стрельбах, ремонтах сломанного и износившегося в нашей практической работе, на снарядах и минах для этих стрельб, на угле – преступление.

Числом килей, пушек и тысячами тонн брони можно застращать лишь слабого и нерешительного врага. А смелому и дерзкому мы обязаны противопоставить свое умение и военный навык во всех областях морского дела: точнее стрелять, лучше маневрировать, толковее командовать. Иметь лучшие снаряды и мины. Лучшее, чем у него, береговое обеспечение. Мощности судоремонта должны быть заведомо выше видимых насущных потребностей флота. И тогда можно смело строить два линкора вместо трех, три крейсера вместо пяти и достигнуть меньшим числом кораблей нужного нам результата. Как в мирное время, так и в военное. Так должна пониматься разумная экономия, господа!»

Хорошего настроения хозяину бала все это не добавляло…

Следом за Ксенией и Дубасовым должны будут выступить на паркет великий князь Сергей Александрович, «князь-кесарь Московский» – как его полушутя, полусерьезно именовали в сферах, с его блистательной супругой, первой красавицей Двора, великой княгиней Елизаветой Федоровной. А за ними, после очередных трех великокняжеских пар – ее подруга и главная соперница по части женского очарования, утонченности вкуса и «калибра» драгоценностей, несравненная Зинаида, княгиня Юсупова с ее достойным супругом, бравым полковником кавалергардом, графом Сумароковым-Эльстоном…

И вот – наконец! Три тяжелых удара жезлом. В зале – тишина. Медленно начинают отворяться массивные, резные двери. И в ту же секунду высокий, зычный голос главного церемониймейстера торжественно возвещает:

– Его величество! Государь император!

* * *

Обычно случается, что главная интрига бального вечера в Высочайшем присутствии вскрывается лишь после мазурки, когда приглашенные узнают, кто же именно удостоен чести отужинать в кругу государя, а кому, и таковых подавляющее большинство, остается надеяться на «следующий раз», которого вполне может и не быть. Однако этот памятный бал в Алексеевском дворце был щедр на неожиданности.

Первая приключилась уже в дебютном туре вальса, когда великая княгиня Ольга Александровна решительно вышла в круг в паре с Михаилом Банщиковым. Не где-то там, ближе к концу танцевальной программы, что было бы вполне манерно с точки зрения и понятий высшего света. А во втором танце вечера, который был фактически чуть ли не протокольным мероприятием! Естественно, все ожидали увидеть в партнерах любимой сестренки государя или хозяина бала – Алексея Александровича, или кого-нибудь из нескольких присутствующих великих князей. Ну, или хоть германского посланника, в конце концов. Но чтобы – вот так! Да еще и под одобряющую улыбку Николая.

Вторая интрига воспоследовала тотчас: комкая весь заведенный регламент, явно по желанию вдовствующей императрицы, Алексей Александрович, его брат Сергей и она сама удалились в малую гостиную вместе с государем, а оттуда в кабинет генерал-адмирала. Очередной круг вальса повел Константин Константинович с супругой. Скорее всего, вознегодовав, Мария Федоровна и Алексей Александрович с братом вознамерились высказать Николаю за дерзость Ольги, которая явно про-изошла с его попущения.

И только от очень внимательных глаз, а таковыми, безусловно, обладали посланники Британской и Германской империй, не укрылось, что буквально через минуту-другую обер-гофмаршал неожиданно пригласил пройти за ним их французского коллегу…

Третья интрига вечера стала сенсацией дня. Завершив свои кулуарные семейные объяснения, Николай вновь вышел в бальный зал. Бледный и сосредоточенный, он прошел один-единственный круг танца с Александрой Сергеевной, супругой адмирала Дубасова, о чем-то накоротке переговорил с самим морским министром и его офицерами, после чего неожиданно покинул бал, перед этим явно прохладно простившись с матерью и дядей. Монаршее неблаговоление генерал-адмиралу в час его триумфа! Это нечто…

От уже упомянутых ранее очень внимательных глаз не укрылся маленький нюанс: императора на выходе из зала встретили и проводили к его экипажу возникшие невесть откуда «люди в черном». Офицеры Секретного приказа. Вот как? И что тогда это было? Просто семейная разборка, или?.. Сэр Чарльз Гардинг не долго терзался этим каверзным вопросом. Переданная ему записка оказалась краткой и лаконичной: «Срочно приезжайте в нашу миссию. Вопрос чрезвычайный! Искренне Ваш, Бомпар».

Последней интригой бала, ставшей прямым следствием первой и второй главной его сенсаций, стал скандал. Раздосадованный отъездом государя и афронтом его вечеру со стороны Ольги Александровны, Алексей Александрович в кругу близких ему адмиралов и офицеров, после очередного опорожненного бокала, выдал, что «наверняка Вильгельм II платит Банщикову больше, чем этот выскочка получает от царя, продажи новомодных пилюль и всех своих биржевых афер, вместе взятых». Кто-то шепнул об этом фон Гинце. Дипломатичный Пауль – Вадику. А Вадик, изрядно взвинченный всеми происшествиями сегодняшнего вечера и ожиданиями завтрашних событий, поведал Ольге.

Вообще-то, рассказал, чтобы посмеяться с ней вместе. Только вот или в женской психологии он что-то не учел, или так и не познал за год особенностей реакции на наезды титулованных особ. Итогом ее искрометного объяснения с дядей стал демонстративный отъезд великой княгини с бала. В сопровождении Банщикова, естественно…

Глава 2

Утро нового мира

Владивосток. 3 марта 1905 года

Над будущей столицей Тихоокеанского края, а именно так через пару десятков лет будет называться административно-территориальная единица Российской империи, куда кроме Дальнего Востока войдут еще Маньчжурия с Кореей, вставало солнце. Огромный золотой диск светила еще не полностью поднялся из-за вершин заснеженных сопок, но уже наполнил своим победным сиянием бархатную синеву бездонного мартовского неба и город, раскинувшийся под ним. Лишь в складках лощин да меж сугробов у западных стен домов на сбегающих к заливу улицах настороженно затаилась стылая предутренняя мгла.

С ночи подморозило. И с труб домов, мастерских, а также множества кораблей и судов, заполнивших Золотой Рог, к небесам тянулись струи белого, сизого, бурого дыма. В самом заливе яблоку было негде упасть. Такого столпотворения на своем рейде здесь не видели никогда. Ведь кроме шести черноморских броненосцев, нескольких заслуженных балтийских «пенсионеров» да отряда контр-адмирала Веницкого, ведущего сейчас во Владивосток из Вэйхайвэя интернированные там после Шантунгской битвы корабли, тут собрался едва ли не весь остальной российский военный флот.

Возвышаясь над темно-синей водой, покрытой белыми оспинами ледяного крошева, выстроившись в три линии, гордо стояли, приковывая к себе восторженные взгляды с берега, вернувшиеся с войны корабли-победители. Их выкрашенные в темно-серый, боевой цвет борта кое-где пестрели оспинами свежей краски на местах временно заделанных деревом пробоин. У ватерлиний проглядывала ржавчина и темно-кровавые полосы там, где льдины содрали все до сурика. На расчехленных хоботах многих орудий темнел пороховой нагар. Время наведения всеобщего, тотального марафета пока еще не пришло. Как самим кораблям, так и их людям нужен был отдых…

Лениво покачивались на бочках и дополнительно заведенных с юта якорях могучие эскадренные броненосцы с флагманскими «Потемкиным» и «Цесаревичем». По приказу Алексеева их поставили прямо напротив Адмиральской пристани. Сразу за ними дымили четырехтрубные громады уже родных для всех владивостокцев «больших фрегатов»: по поводу прибытия из Мукдена фельдмаршала Гриппенберга, «Громобоя» с «Россией» отвели от заводской стенки, где им латали шантунгские раны. Командующий Маньчжурской армии вознамерился посетить самые героические корабли флота, и встречать высокого гостя они должны были в общем строю.

Броненосные крейсеры стояли в компании с привлекавшими всеобщее любопытство трофеями – бывшими чилийскими «О’Хиггинсом» и «Эсмеральдой». Японские имена, под которыми они проходили всего несколько месяцев, к ним как-то «не пристали». Позади них и «экзотов», во второй линии, расположились изящные бронепалубники Грамматчикова во главе с «Варягом», «Аскольдом» и «Богатырем». В кильватере у «летучих» – трехтрубные «Память Азова» и «Светлана» под великокняжескими штандартами, а за ними – герои Осаки и Сасебо: ББОшки и «Егорьевские рысаки». В третьей, самой дальней линии, затмевая всех и вся своими размерами, многопалубной стеной возвышались огромные корпуса крейсеров-лайнеров Гвардейского конвоя. А у набережной, перед всем этим великолепием парада больших кораблей, аккуратно разобравшись по отделениям, теснились, встав кормой к берегу, многочисленные миноносцы и истребители.

Лишь броненосец «Орел» и минный заградитель «Амур» встречали торжества «вне строя». Первый был введен в сухой док через сутки после возвращения флота – от сотрясений при стрельбе под Урагой открылась течь в носу от наскоро заделанной минной пробоины. Похожая беда была и у минзага. Шторм или некачественный ремонт в Артуре дыры от случайного камня привели к тому, что он «привез» во Владик почти двести тонн воды в отсеках двойного дна. Узнав об этом, Руднев приказал немедленно приступить к починке «Амура» в плавучем доке…

И не было сегодня во Владивостоке ни одного русского человека, чья душа не пела бы и не ликовала, чей взгляд не туманили бы слезы радости при взгляде на свою бухту. Ибо там реально, зримо и осязаемо стояла та русская сила, та мощь, которая только что доказала всему миру, что свое гордое имя их город носит по праву.

Третий флот мира… Флот, победоносно прошедший горнило суровой войны. Флот, чьи моряки испытали в ее сражениях и заслуженную радость побед, и горечь утрат своих боевых товарищей, друзей. Флот, вышедший победителем в величайшей морской баталии новейшей истории, с легкой руки германского кайзера, неофициально именуемой теперь «Тихоокеанским Трафальгаром», в Шантунгской битве.

Флот, сполна выполнивший и свою военную, и политическую миссии. Последним, яростным усилием по понуждению к миру неприятеля под Токио доказавший, что Россия вполне способна осуществлять «проекцию силы» там, тогда и так, как того потребуют ее геополитические интересы. Флот, убедительно продемонстрировавший как друзьям, так и недругам, что унизительный «крымский» синдром неполноценности преодолен Россией окончательно и бесповоротно.

Станет ли он со временем вторым или даже первым в мировой табели о рангах? Или удовольствуется более скромным местом? Наступят ли тот день и час, когда в некоторых европейских столицах задумаются над тем, что называть бульвары и площади именем Севастополя в честь победы над Россией полвека назад было… несколько опрометчиво?

Теперь это будет зависеть не только и не столько от геополитических раскладов или сиюминутных выгод власть предержащих. Вспомните извечное: «Зачем России, державе сухопутной, океанский флот?» Это будет зависеть и от тех, кто принял огненную купель на его мостиках, палубах, в башнях и казематах, в машинных отделениях и кочегарках.

* * *

Двое суток после возвращения флота во Владик пролетели в полном сумасшествия и радости круговороте застолий, балов, приемов, молебнов, попоек, азартных и телесных утех. И, возможно, многие из возвратившихся от Токио героев по неистребимой русской традиции, не удержавшись, вошли бы в неуправляемое пике алкогольного, игорного или развратного угара. Ибо слаб до этих дел русский человек, когда повод очевиден, а вожжи ослаблены.

Но как раз с ослаблением вожжей и было «не очень». Еще в день возвращения флота Алексеев на утро 3 марта назначил общий сбор флотского и армейского офицерского состава, свободного от вахт и караулов. А поскольку ни одно из зданий Владивостока всех поименованных особ вместить не могло, место общего офицерского собрания назначили возле арки, напротив Адмиральской пристани. На том самом месте, где Руднев встречал экипаж «Корейца». Форма одежды – парадная. Неявка, невзирая на причины, десять суток ареста. По-доброму так…

За три часа до полудня подле высокого помоста, обитого тремя полосами ситца в цвета русского имперского триколора, толпилось больше тысячи человек. Трибуна была украшена флагами. Большим Андреевским посредине и двумя поменьше – комфлота и великокняжеским – по краям. Цвет офицерского корпуса флота и армии сдержанно гудел, перетаптываясь на морозце в своих перетянутых ремнями черных и светло-серых шинелях, кавалерийских накидках и кавказских бурках на плечах. С папахами, фуражками и даже треуголками на головах.

Общество, в подавляющем большинстве страдающее жестокой болью в тех частях тел, на которые фуражки, треуголки и папахи были надеты, блистало орденами, погонами, галунами, аксельбантами, темляками и прочей атрибутикой офицерской красы. Благоухая одеколоном, поскрипывая портупеями и сапогами, звякая шпорами и густо выдыхая перегаром, оно вполголоса обсуждало мировые и крепостные новости. А еще попутно сплетничало, травило байки, анекдоты, над чем-то посмеивалось или поругивалось. И при этом почти единодушно, со стенаниями, проклинало в голос судьбу-злодейку да втихаря костерило бессердечное начальство. И попенять ему было за что.

Во-первых, Руднев, вопреки затаенным желаниям большинства своих подчиненных, фантастически быстро, оставив лишь небольшой временный гарнизон в Йокосуке, целью которого была охрана «Нахимова» во время ремонта, организовал возвращение от Токио флота и гвардии. Кто-то хотел гульнуть там, кто-то надеялся на приезд во Владик друзей, родственников, любимых или просто знакомых дам полусвета из столицы, пока их герои пакуют японские сувениры, но… Облом-с вышел и с тем, и с этим. Вдобавок ведомство князя Хилкова, по требованию того же Руднева, наотрез отказывалось увеличить число курьерских пар до Владивостока со дня получения в Питере известия о перемирии.

Во-вторых, драконовские порядки, по приказу Безобразова заведенные во Владике военной жандармерией по образу и подобию маньчжурских, совсем не способствовали гульбе и вседозволенности. Обидная и, конечно, несправедливая доля свежих постояльцев крепостной гауптвахты была одной из главных тем офицерских толковищ «за жизнь». Тем более актуальных в свете уже известной всем суровости наместника. Все, кто туда влетел, сидели свое без исключений и поблажек…

Однако с появлением в поле зрения почтенного собрания этого самого начальства и, конкретно, ехавших в первых каретах Алексеева, Макарова, Гриппенберга, Руднева, Щербачева, Безобразова, Сухомлинова и великих князей Михаила Александровича и Александра Михайловича все разноголосое подспудное бурчание мгновенным шквалом переросло в стихийное, дружное «ура!» и бурную овацию.

Все понимали, что последняя точка в этой войне будет поставлена именно сейчас и именно здесь. И вряд ли когда-нибудь еще им, победителям, суждено будет собраться вот так вот, всем вместе. Вместе празднуя и поминая тех, кто не дожил до этого радостного дня. Вместе верша историю.

* * *

Справедливости ради, нужно отметить, что историю в этот мартовский день творили не только здесь. В типографиях мирно спавших в тысячах километров отсюда Петербурга, Москвы, Киева, Нижнего Новгорода, Варшавы, Казани и прочих губернских и уездных городов уже сохли, ожидая утра и читателей, свежие номера центральных и губернских газет, в заголовках передовиц которых тридцать шестым кегелем было жирно набрано: «Высочайший Манифест».

Но здесь, во Владике, о предстоящем стране эпохальном событии, открывающем новую главу российской истории, знали только семь человек: великий князь Михаил Александрович, которому накануне вечером была вручена личная секретная телеграмма государя, шифровальщик штаба гвардейского корпуса, начальствующий над этим самым корпусом генерал Щербачев, оба «свеженьких» российских генерал-адмирала – наместник Алексеев и командующий ТОФа Макаров, а также адмирал Руднев и капитан гвардии Василий Балк. Последний – на правах друга великого князя.

Николай повелел брату лично провозгласить «непреклонную волю императора» по введению в России основ парламентаризма и объявить о грядущем даровании подданным Конституции общему офицерскому собранию. Дабы господа офицеры сразу уяснили себе положения Манифеста и могли скоординировать действия с целью недопущения каких-либо волнений на кораблях, в частях и подразделениях. Ибо свобода слова, собраний и совести не подразумевают вседозволенность и анархию. Но, к сожалению, обязательно найдутся и те индивиды, кто этой аксиомы не сможет или не захочет понять…

Впечатление от такой новости у них было различным. Балк и Руднев, по понятным причинам, восприняли судьбоносное известие из Питера с одобрением и энтузиазмом. Тем более что хотя массовое ликование и общественный подъем в стране отмечались всеми газетами, а здесь, во Владике, были видны им невооруженным глазом, ни Василий, ни Петрович так до конца и не верили, что при сложившихся вследствие военной победы благоприятных обстоятельствах удастся быстро пропереть Николая на созыв Думы. А вот: поди ж ты! Царь сказал – царь сделал.

В то же время впечатления от сногсшибательного известия у остальных пятерых были не столь однозначны. За исключением Михаила, пожалуй. Первая реакция великого князя напоминала памятную Василию с детства сценку из мультика про Карлсона, когда Малыш задается вопросом: «А что про это скажет мама?» И, развивая мысль, приходит к следующему: «А что теперь скажет папа?..»

Правда, вместо папы в данном случае был упомянут дядя Сергей, но… «поскольку, все это ерунда, дело-то житейское» и «кричать им сильно больше, чем после Земского съезда, смысла особого уже нет», младший брат царя, бывший наследник цесаревич и новоиспеченный полковник синих кирасир в целом тоже разделял оптимизм обоих гостей из будущего по поводу грядущего дарования Конституции и введения демократических институтов. Как верно подмечено: с кем поведешься, от того и наберешься. Закончив обсуждение текста Манифеста и как бы подытоживая их разговор, Мишкин предложил «слегка вспрыснуть» это дело, весело брякнув: «Ай да Вадик, ай да сукин сын!»

Непосредственный начальник Михаила, генерал Щербачев, отнесся к неординарной новости на удивление по-философски. Очевидно, будучи служакой до мозга костей, он не имел обыкновения обсуждать решения вышестоящего начальства. Немного подумав, он сухо подметил пару-тройку связанных с нею моментов: «В гвардии, не здесь, конечно, а в Петербурге, вряд ли этому порадуются. Но, поскольку ответственных министерств не будет, то и проблем с деньгами на армейскую реформу, даст бог, тоже не предвидится больших. На мой взгляд, гвардейским офицерам карьеру это политическое нововведение порушить не должно. Что ж, может, как раз вовремя. Чтобы на будущее глупости, вроде гапоновской, в зародыше пресечь».

Макаров же, напротив, хоть и не возражал против принятого императором решения принципиально, но явно опасался негативного влияния парламентских процедур, даже совещательных, как на финансирование флота, так и на будущую кораблестроительную программу. Над ней он работал в госпитале. Будучи человеком глубоко эрудированным, он понимал, что в системе управления страной в целом и флотом в частности появляется некая новая, пока ему не известная величина. А как влияли парламентские деятели на морское строительство во Франции, к примеру, он знал хорошо. Не зря последнее десятилетие XIX века в истории флота Второй республики величали «военно-морской бестолковщиной».

Петрович, правда, указал ему на противоположный пример – на работу Рейхстага по принятию германского Закона о флоте, где усилиями кайзера, Бюлова и Тирпица он был облечен в такую форму, что препятствовать резкому удорожанию линкоров при замене броненосцев дредноутами парламентарии фактически не смогут.

Но настроения Степану Осиповичу не подняло даже это: «Эх, мой дорогой, там – Германия, немцы. А то – наши! Балаболок да выскочек разномастных понавыбирают, вот уж и надумают они нам в этой Думе. А то, что нет пока ответственного министерства – так, лиха беда начало! Выклянчат. Помянете мои слова: взвоем мы еще от их склок с совещательным голосом! Но, не дай нам бог, чтоб кабинетная система или сменяемое по выборам правительство как в Парижах. Вот тут и запляшем мы танцы святого Витта. Все давешние делишки господина Витте как бы нам цветочками не показались! Я-то думал, что в Питере попробуем порядок навести, а тут… Какое там! Задумали Дубасова на меня менять. А зачем? Нет уж. Пусть он дальше с этим всем разбирается в министерстве. А я, если государь позволит, с палубы в кабинет не уйду».

Последним узнал про Манифест царя наместник Алексеев. И, как рассказал позже Василию Михаил, после прочтения его текста на новоявленного генерал-адмирала было страшно смотреть. Евгений Иванович был ошарашен и взбешен одновременно. Но, как выяснилось, не потому, что из-за своего истового монархизма органически не переносил демократических общественных институтов, в принципе не желая видеть и слышать ни о чем ином, кроме как о неограниченной монархии – самодержавии.

Все оказалось много проще. На нем лежала ответственность за огромный край. Где пока ни один градоначальник, ни один полицмейстер, ни один начальник гарнизона или войсковой атаман не были проинструктированы о том, как должно воспринимать царское решение и как себя вести, применительно к таким обстоятельствам.

Василий резоны наместника понимал. Получилось, что необходимость сохранения секретности из-за опасения беспорядков в столице перекладывала после опубликования Манифеста всю ответственность и заботу о недопущении эксцессов и разгула стихийной вольницы в городах и весях на местные власти. Совершенно не готовые к такой новой вводной…

Мнение же обо всем этом штабс-капитана Красовского, старшего шифровальщика штаба Гвардейского экспедиционного корпуса, самым первым во Владивостоке узнавшего подробности царского Манифеста, история для нас, увы, не сохранила.

* * *

Кстати, итоги вышеупомянутого Михаилом Земского съезда действительно можно было смело считать прологом к этому Манифесту. Говоря образно, если сегодня воля императора возвещала о наступлении утра новой жизни России, то съезд этот был его рассветной зарей. И сделать здесь небольшое отступление от темы для краткого описания его предыстории и решений вполне уместно.