Окно на тихую улицу

Он был поглощен работой. Собственно, благодаря этому стена за каких-то полчаса и поднялась от уровня колен до его груди.

– Завтра уже надо ставить леса, – закончил он.

– Не, Сань, ты мне честно скажи, стоит ли мне вкладывать бабки в эту богадельню?

– У тебя есть бабки? Тогда я не понимаю, чего ты здесь делаешь.

– Не-е… Это мне Корбут вчера предложил. Говорит, чтобы потом иметь приличный доход, надо сейчас внести пай. И вот я не знаю. Ну, штуку, допустим, я найду. Батя даст. У него есть пара штук на черный день. Стас, кстати, вложил четыре штуки. Ты знаешь?

– Знаю. Только не вижу их.

– Во-во! А ты почему не хочешь остаться здесь работать?

– Кем?

– Да кем угодно. Ты же можешь хоть кем.

– Хоть кем и кем угодно – для меня разные вещи.

Соболев, казалось, потерял последний интерес к разговору и снова ушел в работу.

– Не, Сань, я, наверно, тоже не стану связываться с Корбутом. Рожа у него уголовная, хоть и прилизанная вся. Вика меня убьет, если узнает, что я вложил в него бабки. Она уже полгода достает меня за новый телевизор. Слушай, а классная баба эта Наташка! Да? По-моему, она хотела поговорить с Корбутом насчет работы. Мне Васенина говорила, что ее подруга ищет работу. Я сразу понял, что это она и есть. Васенина кого попало сюда водить не будет. Не, если эта Наташенька здесь будет работать, то я, наверно, тоже подумаю… А, Саня, как ты считаешь?

– Тоже так.

Борода почесал свою бороду, затем укоризненно покачал головой.

– Я к нему за советом, как к старшему товарищу, как к умному человеку! А он меня подкалывает. Эх ты, а еще журналист!

– Я каменщик, Сережа, каменщик. Не журналист. И давно уже не даю никаких советов. Советы дает Стас. Обращайся к Стасу.

– Слышишь, ну ты достал! – немножко обиделся Борода.

Он докурил, отшвырнул окурок, потом плюнул и поднялся. В лице уже не оставалось и тени обиды.

– Я знаю. Все это я знаю, Саня! Меня здесь подкалывают все. Но я не обижаюсь. Если на все обижаться, здоровья не хватит.

– Это хорошо, что не обижаешься. Это говорит о том, что ты классный парень.

– Вот тут ты прав, Саня! Пусть я и дурак, я с этим не спорю, но не подлец! И никогда им не был! В отличие от некоторых, которые острова культуры здесь разводят! И меня за это уважают. Очень многие! Ты знаешь, сколько у меня друзей?

– Знаю. Верю.

– А Стас всегда такой! Он только умного из себя строит. А на самом деле еще дурней, чем я. Еще доверчивей. Он уже Корбуту отдал все свои бабки. Болван! А я – нет, я ни в кого никакие бабки вкладывать не собираюсь. Вот Корбут умный, хоть и прикидывается дураком. Это же всегда так: дурак косит под умного, а умный под дурака. Ты не знал?

Борода сосредоточил взгляд на своем напарнике и на секунду призадумался. Соболев не вписывался ни в одну из приведенных категорий. Однако усложнять красивую мысль Борода не стал.

– Хотя Корбут, – продолжил он, – тоже конченый. И кончит плохо. Так что, как видишь, я умею в людях разбираться.

– Тогда ты лучше меня должен знать, стоит ли вкладывать в Корбута бабки, – отозвался Соболев.

– Все это понятно. Но дело в том, что сейчас, может, только в подлецов и надо вкладывать. Не в таких же дураков, как я! Сейчас все простые стали дураками. Кто не умеет обманывать, тот дурак. Я прав? Нет, ты мне скажи, я разбираюсь в людях? А, Саня?

– В людях, к сожалению, мы всегда разбираемся лучше, чем в себе.

С этими словами Соболев закончил раствор, выскреб ведро и ополоснул мастерок.

– Теперь можно и нам со спокойной душой сваливать, – сказал он.

Борода вышел из раздумья и стал прежним – улыбающимся, живым. И утер со лба пот.

– Ху-ух!.. Если бы не мы с тобой, Саня, здесь бы вообще ничего не делалось.

– Конечно, конечно. Нам бы еще деньги за свою работу получить.

– У тебя закончились бабки? – спросил Борода. – Я могу дать трешник.

– Спасибо, Сережа, я не к тому.

Он хотел было что-то сказать, но остановился. Видимо, удовлетворившись тем, что произнес себе это мысленно.

Борода же был расположен что-то услышать.

– У тебя какие-то проблемы, Саня?

– Да какие могут быть у холостяка проблемы! У таких, как я, о проблемах могут быть только воспоминания.

– Но ты же все равно что-то делаешь, чем-то занят!

– Эх, Сережа! Смысл вовсе не в том, чем ты занят! А в том, как ты себя чувствуешь.

– Я ж не о смысле спрашиваю, я о проблемах, – счел нужным сказать Борода.

Но Соболев молчал. Он был весь в себе.

– Все ясно, – сказал Борода.

* * *

Они уже переоделись и поднимались к выходу.

Однако дверь открывать им не пришлось. Она распахнулась сама, но путь им преградила глыба мужского тела в фирменном спортивном костюме. Глыба была коротко острижена, без всякого выражения на лице (я бы даже сказал, вообще без лица). Ибо при такой телесной массе лицо уже перестает иметь свое особое значение.

Вместо обычного приветствия вошедший громовым раскатом вопросил:

– Кто здесь Сережа?

– Ну я, – пролепетал Борода.

Надбровные дуги, напоминающие бампер, шевельнулись, под ними сверкнули глубоко посаженные цепкие серые глазки.

– Отойдем, базар есть!

Борода вмиг опомнился:

– Нет-нет, я не тот Сережа… Вам же, наверно, Корбут нужен?

– Мне нужен хозяин этого заведения.

– Так это Корбут, не я!

– А где он, Корбут?

– Не знаю. Но его сегодня уже не будет.

– А где он бывает?

– Не знаю… На «Башне» обычно.

Не говоря больше ни слова, гость повернулся, чтобы уйти. Но, взявшись за дверь, он на секунду задержался. Взгляд его уперся в Соболева, который все это время внимательно разглядывал его.

– А ты чего так смотришь? – прогремел угрожающий вопрос.

– Так – это как? – Соболев продолжал смотреть на спортсмена.

– Как мент! – брякнул спортсмен.

– Ты ошибаешься. Я ментов сам не люблю.

– Почему? – последовал быстрый вопрос.

– Потому что знаю их.

Нечто похожее на улыбку тронуло глыбообразный подбородок. И он тут же скрылся за дверью.

Пока Соболев отключал освещение подвала, Борода выглянул на улицу и вернулся с известием.

– Я так и думал, это приехала бригада. Корбута берут на учет. Не-е, мне это место все больше и больше не нравится. Недаром Вика так недовольна. Да, в общем-то, она и сразу была против, чтобы я здесь работал.

Выйдя из подвала, Соболев принялся закрывать входную дверь. Замок был старый, и некоторое время с ним пришлось повозиться. Борода стоял рядом и говорил:

– А я, между прочим, вспомнил этого типа. Знаешь, кто это?

– Кто? – равнодушно отозвался Соболев.

– Это же Колесников! Боксер. Не узнал, что ли?

– Спорт меня не интересует, даже шахматный.

– Слушай, а чего это он на тебя так? Ты ему что, не понравился?

– Я не нравлюсь ментам.

– Ментам? Какой же он мент!

– Менты и преступники – одни и те же люди. Только находятся по разные стороны закона. И те и другие, кстати, обожают спорт.

– Не знаю. Я против спорта ничего не имею. Я сам люблю футбол. Но я ни тот ни другой.

– И я каждое утро делаю зарядку. Когда не пью, – задумчиво и опять как бы сам себе проговорил Соболев. – Но физические занятия и спорт – разные вещи. Наша федерация еще не знает, что она готовит своим болельщикам!..

Интереснейшая эта мысль была прервана. Рядом прозвучал голосок:

– Ой, ребята, вы уже закрываетесь?

И Борода вздрогнул. Прямо перед ним стояла Наташа.

– А я хотела увидеть Сергея Васильевича, вашего директора, – сказала она.

– На хрена он тебе нужен, Наташенька? – возмущенно обрадовался Борода.

– Хотела поговорить с ним насчет работы. Днем как-то не получилось.

– Это тебе просто судьба улыбнулась, – быстро сказал Борода.

– В каком смысле? – не поняла Наташа.

– В том, что не получилось поговорить с Корбутом. Он бы тебя уже принял. И ты бы уже сейчас, может, проходила курс молодого бойца.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Только то, что сказал. А за объяснениями обращайся вон к прессе. Саня у нас может объяснить все! А мне надо спешить домой.

Соболев улыбнулся.

– Почему я должен объяснять твои глупости?

– Это не глупости. Но мне, к сожалению, некогда. Все. Пока!

И Борода незаметно для девушки подмигнул Соболеву. После чего тут же оставил их. Соболев опять не сдержал улыбки. При всем женолюбии Борода ни за какие коврижки не изменил бы своей Вике.

– Ну так и что же это означает? – Наташа повторила свой вопрос Соболеву.

– Это означает, что мне поручили тебя проводить.

Соболев коснулся ее руки, и они тронулись в сторону площади.

– Не понимаю, – сказала Наташа.

– А разве ты не хотела, чтобы кто-нибудь из нас тебя проводил?

– Нет, ну я, конечно, не против. Мне это приятно. Ну ладно. В общем, так. Я скажу откровенно. Я дружу с Васениной и поэтому знаю, что предприятие ваше ненадежное. Даже более ненадежное, чем наш институт. Я бы сказала, оно ненадежно в такой же степени, в какой сомнительна личность его директора. Единственный надежный человек здесь, как утверждает Васенина, – это ты.

– Спасибо Васениной. Но я не принимаю на работу…

– Да я, в общем-то, и не очень хочу. Я, честно говоря, хотела только с кем-нибудь из вас пообщаться. Чтобы полнее составить представление о вашей фирме. Мне, конечно, Васенина много о вас говорила, но все-таки это одно.

– Ты от меня хотела услышать что-нибудь о Корбуте?

– Да, хотелось бы.

– Извини. Ничего не могу сказать.

– Не можешь? Или не хочешь? Если не хочешь, то этим уже будет сказано много.

– Не могу, Наташа. Ничего не могу сказать.

– Странно. Я почему-то подумала, что вы с Корбутом друзья. Васенина говорила, что вы даже живете вместе.

– О-о… Если бы все, кто живет вместе, были друзьями, то как бы прекрасна была земля наша, – проговорил Соболев, но опять как бы сам себе. После чего тут же спросил: – А с чего ты взяла, что мы не друзья?

– Уж очень вы непохожи. Странно все-таки.

– Ничего странного. Все непохожие похожи. Но сколько слез нам надо выплакать, чтобы понять это. Человек противоречив. Всегда противоречив. Мы существа неоднозначные, мы многогранные. Движущиеся, текучие, меняющиеся. Если я скажу, что Корбут хорош, я совру, если скажу, что он плох, тоже совру. Мир не делится на хороших и плохих. Он состоит из хороплохов. Все мы хороплохи.

– Правда? Очень интересная мысль! Твоя?

– Может быть. Но не ручаюсь.

– Значит, твоя. Мне она нравится. Я давно себя чувствую хороплохом. Ну и словечко ты подобрал! На ругательство смахивает. Действительно, все мы хороплохи. Если разобраться.

– Да. Хороплохи и доброзолы. А еще дурнокрасы и глупомудры. Такие вот мы все. Только отличаемся яркостью и тусклостью. Но это нормально. Так, видимо, и должно быть.

Они некоторое время брели молча, не спеша. Потом Наташа сказала:

– Конечно, все это интересно, остроумно. Все это реально. Только почему-то всегда хочется однобокости. Всегда почему-то хочется только хорошего. Плохого как-то не очень хочется. Хоть оно, наверно, и неизбежно. И, может быть, даже необходимо. Но почему? Почему всегда хочется этакого хорошенького, то есть однобоконького? Как-то совсем и не мечтаешь о полном и противоречивом! А? Ты случайно не знаешь?

– Не знаю. Просто очень хочется кому-то доверять. Но доверчивость не то качество, которое сейчас в ходу. А довериться надо. Просто необходимо.

– Конечно! Иначе я не знаю, как жить.

Они шли через площадь к троллейбусной остановке. Соболев неожиданно остановился и, заглянув в лицо девушки, сказал:

– Бедная девочка.

Наташе было двадцать два года, и девочкой она давно уже не была. Она успела и выйти замуж, и развестись, и сделать несколько абортов. Был у нее в настоящее время мужчина, шофер в институте, который подвозил ее домой. Текла у нее хоть и вялая, но половая жизнь, не хуже, чем у других женщин. И вдруг этот человек, глядя ей прямо в глаза, совершенно серьезно называет ее девочкой, да еще почему-то бедной. Какое-то приятное и уже забытое ощущение детской доверчивости шевельнулось в ней.

– Почему это я бедная? – пробормотала она, рассматривая его лицо.

Соболев смотрел на нее. Он впервые видел это зеленоглазое лицо, совсем юное, с нежной, еще не знающей морщин, кожей, на которую зачем-то была нанесена косметика. Но что-то очень знакомое было в этом совершенно незнакомом лице. И это знакомое тянулось к нему.

– Тебе нужно найти человека, чтобы довериться. Обязательно. Но это очень трудно.

– Почему?

– Потому что все мы недоверчивы и лживы. Мы хищники. А недоверчивость и лживость – это наши зубы.

Она молча раскачивала головой, то ли отрицая услышанное, то ли с ужасом соглашаясь. Потом опустила глаза и как-то странно улыбнулась. Ему показалось, что в улыбке ее блеснул оскал решительности.

– Я не знаю, – сказала она. – Не знаю, что мне хочется. Только домой не хочется.

– Где ты живешь? – спросил он. – Какой троллейбус?

– Четверка. Я живу на Калиновке. А ты где?

– В районе Северного. Мне нужен трамвай.

Они медленно двинулись к остановке.

– Нет, мне совсем не хочется домой, – повторила она.

Он знал, чего хотелось ей. Ему хотелось того же – пригласить ее куда-нибудь, посидеть, поговорить. Но в то же время ему хотелось и домой.

– Хочешь, мы с тобой как-нибудь прогуляемся? – сказал он.

– Да, – ответила она и остановилась. Глаза ее при этом решительно впились в него. – Честно говоря, очень хочу. Я человек прямой и скажу честно. Я вот сейчас почувствовала что-то определенно интересное. Не знаю что. И не знаю почему. Но это так. И мне интересно. Мне с тобой интересно.

– И мне с тобой приятно.

И Соболев невольно, как бы в подтверждение сказанному, чмокнул ее в щеку. Но не успел отстраниться, как она взяла его за руку и притянула к себе.

– Саша, – вырвалось у нее с выдохом. А влажные губы ее уже целовали его. И упругое женское тело льнуло к нему.

Минуту спустя она сказала:

– А ты знаешь, что Васенина к тебе неравнодушна?

– Это хорошо. Хорошо, когда люди неравнодушны друг к другу.

– Но она неравнодушна как женщина!

– Естественно. Она не может быть неравнодушна как мужчина.

– Ты неуязвим. Совсем неуязвим!

– Еще как уязвим.

– Неправда. А я почувствовала твои зубы, когда тебя целовала.

Она засмеялась, совсем как девочка, наклонив набок голову и поигрывая глазками. Он посмотрел на нее и улыбнулся. Смеяться ему совсем не хотелось.

* * *

Через некоторое время он шел к своему трамваю, наполненный удивительным ощущением. Оно было необъяснимо, это ощущение, хотя и знакомо. Его опять коснулась чья-то жизнь. Совершенно случайно в человеческом океане сошлись две одинокие жизни, коснулись друг друга и разошлись. И от этого прикосновения что-то колыхнулось в каждом.

Соболев ехал в своем трамвае и с грустью смотрел в окно. Приятное возбуждение от ее прикосновения еще не прошло, но какой-то здравый и жесткий голос уже кричал, что за удовольствием обязательно последует ответственность еще за одну чужую судьбу. Ответственность, обязанность – и еще одна несвобода. И еще одна разбитая жизнь. Не любовь это будет, не любовь! Не та любовь, которая тебе нужна. Поэтому держи себя в узде, не распрягайся на бесконечных полустанках!

* * *

Наташу толкали в набитом троллейбусе, кто-то кричал и просил ее пройти дальше в салон. Но она не слышала, не видела и ничего не чувствовала. Перед глазами стояло его лицо, умное и внимательное, смотрящее в нее. И она ощущала это лицо, она вдыхала его и растворялась в нем. Это было для нее совершенно новое чувство, и душа замирала в противостоянии огромного желания и страха неизвестности.

Глава четвертая

Лора

Пока наши герои находятся в пути, я приглашаю читателя заглянуть еще в одно интересное место. На полчасика. Для полноты представления нам необходимо еще кое с кем познакомиться. А потом уж вместе мы отправимся в келью Соболева, как и обещал.

* * *

Маникюрный зал перворазрядной парикмахерской на Ленинском проспекте представлял собой небольшую удушливую комнату с тремя столиками, за каждым из которых восседал мастер, именуемый маникюршей. Здесь никогда не умолкал женский смех. Во всяком случае, когда Лариса Степанова бывала на работе. Та самая Лора, с которой Корбут требовал шампанское.

Выглядела она очень эффектно, выглядела потрясающе, как только может выглядеть женщина из салона красоты. Я даже и говорить об этом не буду, вы можете сами открыть современный журнал для женщин и найти там темноволосую красавицу, которая обязательно будет чем-то похожа на Ларису. Я лишь обращу внимание ваше на ее неповторимую часть. На ее глаза. На ее большие и дерзкие глаза, которые умели смотреть насквозь. Не один, скажу вам, молодец уже склонил голову и поджал хвост перед этим ее взглядом! Ибо скрывалось за ним нечто такое, чего так и не постиг ни один мужчина в ее жизни. Скрывалось то, о чем многие вообще не знают, а многие узнают из психологической литературы и потом ищут это долго-долго где-то, где-то… Но никак не в маникюрных залах.

К концу дня очередь обычно увеличивалась, но сегодня холл был пуст. Лариса спешила, ей нужно было уйти пораньше, и она хотела просить подругу Светку подстраховать ее от начальницы.

История еще не знает случаев, когда женский коллектив был бы дружным. Так что здесь, хотя бы в этом отношении и хотя бы на первый взгляд, мы попали в приятнейшее исключение. Три коллеги-маникюрши, Степанова, Березкина и Русина, были в то же время и тремя надежными подругами. Не верите? Ну ладно.

– Ой, девочки, ко мне еще одна кикимора должна подойти. Ну, знаете, о та, что уже лет тридцать замуж выходит, с нахлобученными бровями. Запишется, курва, и, как всегда, опаздывает. Так что, если подойдет, пускай сидит. Я буду через полчасика. Мне Любочка пока химку заделает.

Это Русина Наташа обращалась к подругам. И ей отвечали:

– Ага, давай! И еще там завивку сделай, а то на голове он не заметит.

Русина была самой скромной, самой маленькой и самой невезучей. Мужики почему-то ее обходили. Лишь кто-то иногда, спьяну или прицепом за компанию, наступал на нее. Но всякая связь для нее оборачивалась трагедией, как и единственное замужество, вечным напоминанием о котором была ее дочь. И вот наконец за целый год безвременья подвез ее на «москвичонке» один женатый мужичонка. И возникло у них нечто, отчего он потом даже с женой нелюбимой развестись обещал… Весной случается и не такое, сказала по этому поводу Света Березкина.

Березкина мужикам не только не доверяла, она их ненавидела всей плотью. С мужиками она всегда была холодна, даже в момент совокупления с ними.

Злая женская доля не обходит стороной ни одну из своих подопечных, красива она или нет. Березкина никогда не искала свой образ. Она родилась совершенной блондинкой, того классического типа, который навсегда впечатала в сластолюбивые души мужчин великая Мерилин Монро. И, с тех пор как Света осознала это, ей приходилось напрягать свой ум лишь для того, чтобы отбиться от мужских притязаний. За свои неполных двадцать пять она уже имела два несчастных брака. И уже клялась, что третьего не будет.

Это она, со своей неизменной апатией, отвечала Русиной. Русина промолчала, потому что, погруженная в свои мечты, не расслышала сказанного.

Оставшись вдвоем, Света с Ларисой переглянулись. Чуть дернулась точеная бровь Березкиной, и прозвучал ее флегматичный голос:

– Не понимаю, как можно оставаться девочкой после трех лет замужества.

Лариса откинулась на спинку стула и сладко потянулась. При этом вся ее фигура так женственно обрисовалась, так соблазнительно напряглась, так призывно поднялись холмики груди под нежным пухом ангорки, так пружинисто оттянулись назад локотки и так глубоко открылась вытянувшаяся шея, что тебе, дорогой мой читатель, если ты, конечно, мужчина, захотелось бы подойти к ней неслышно, запустить свои руки за ее спину и медленно прижать к себе, чтобы почувствовать, как грудь ее вливается в тебя, как от ее щеки в твое лицо идет тепло…

Правда, здесь вы здорово рисковали бы нарваться на ее взгляд, от которого у вас похолодела бы спина, и вы, как похотливый шкодник, застигнутый врасплох, могли бы почувствовать себя огромным дураком. Но уж коль такого не случилось, так про то и говорить не будем.

Лариса тянулась с каким-то кошачьим удовольствием, с мурлыканьем, тянулась ленно, тянулась долго, словно дожидалась чего-то, и, не дождавшись ничего, сама погладила свою грудь. Потом вздохнула глубоко и, расслабившись, сказала:

– Ой, Светка, я в последнее время стала чувствовать себя по-другому. Как-то налилась вся. Я даже вчера стала перед зеркалом голая и стою, на себя смотрю и глажу свое тело, честное слово. И так хорошо! Ой, Светка!.. Не знаю.

– Я знаю! Сучка ты.

– Ой, дура, ничего ты не знаешь.

– Думаешь, не вижу? Да у тебя на всей морде написано, с кем ты волынишься эти две недели!

– Две недели. Бог мой, а мне кажется…

– Что тебе кажется, то не покажется. Не раскатывай губы, как эта малахольная Наташа.

– Ты так говоришь, потому что ничего не знаешь.

– Откуда же мне знать, если ты ничего не рассказываешь! Ты даже сама скрываешься от меня.

– Не говори глупостей, Света. Что я тебе могу рассказать, если я сама ничего не понимаю. Я в каком-то вихре.

– Знаю я эти вихри! Вихри враждебные. Все они заносят тебя в одно место – в задницу!

– Хорошо тебе, ты все знаешь. А я вот ничего не хочу знать. Голова у меня совсем не напрягается. Хочу только, чтобы было хорошо. И мне хорошо! Представляешь? Нет, ты ничего не представляешь.

– Будет тебе хорошо, будет. И очень скоро. Через неделю, когда Женечка приедет.

Носик Ларисы брезгливо поморщился.

– Ой, Светка, какая ты садистка! Не можешь, чтобы кайф не обломать.

– Дура, у тебя пацан уже в школу пойдет! И тебе такой вариант выпадает! Врач! В загранку ходит! Доллары, бабки, шмотки! А этот, шедевр твой? Журналист, который подрабатывает на стройке! Думаешь, у тебя с ним что-нибудь светит? Васю лысого! Ничего, кроме лапши, ты от него не получишь. Может, триппер какой он еще и подарит.

– Насчет того, что светит мне от журналиста, это мне лучше знать. А вот что касается врача корабельного! На вот, посмотри.

И Лариса вынула из своей сумочки несколько нераскрытых конвертов.

– Это я сегодня получила. Пять штук! Он пишет строго в день по письму. За год – триста шестьдесят писем! И так уже два года. Если бы я не растапливала печку этими письмами, представляешь, что было бы у меня в хате? Возьми хоть одно, прочти. Я их все равно не читаю, у меня терпения не хватает. Им на корабле там делать не хрен. Понимаешь? Кто просто дрочит, а кто письма строчит!

Березкина взяла один конверт, заполненный ровным, почти женским почерком. На уголке его была аккуратно выведена цифра 127.

– Это сто двадцать седьмое за последний рейс, – прокомментировала Лариса.

– Слушай, а почерк какой, а! – удивилась Березкина. – Врачи ж обычно как напишут, так потом и в аптеке не расшифруют.

– Так то ж нормальные врачи. А этот больной. Ты читай.

И Света прочла:

7.05.89. Здравствуй, любимая!

День начался, воскресение. Кто воскресает? Кто-то, но не я. Начну с молитвы.

Господи, ты ниспошли мне благодать!

Господи! Дай силы совладать с грузом твоего молчанья.

Забери хоть капельку печали, чтоб душа моя не мучилась отчаяньем!

Прикажи – и онемею. Покажи, что права не имею говорить вот так!

Задыхаюсь от желанья видеть лик любимой.

Прикажи, я стану под ее окном плакучей ивой!..

Молитва затянулась на две минуты чтения. И Березкина терпеливо ее прочла. За ней следовало:

Ну вот, помолились, теперь о себе. Лариса, я заболел. Болит голова и шатает всего, слабость дикая. Пробовал глотать таблетки, не помогают они мне.

Вот и ты взяла да и ушла, обожгла и сбила сердце с лада.

Ходит ветер, волны вороша, ищет след, а мне следов не надо.

Знаю, что пропажи не найти, ни к чему кричать, не отзовется.

Кто поставил стену на моем пути? Сердце, словно птица, бьется.

Видно, в час, когда зашла луна и подмоги не дозваться было,

Забрела ты в хату колдуна, дьявольского зелья пригубила…

Глаза Березкиной расширялись с каждой прочтенной строкой. Но она читала и читала:

Слова – для разума основа, сердец и душ связующая нить.

Будь осторожна, выбирая слово, им осчастливить можно и убить!

Наверно, я схожу с ума, но не могу себе признаться в этом.