скачать книгу бесплатно
Внезапно в какой-то момент всё вокруг остановилось. Учитель выступил за пюпитр на самый край возвышения; тонкая кисть за его спиной коротко дёрнулась, и я поняла, что настал мой черёд. Дрожа, я обхватила ладонью лакированную ручку шарманки и повела её вокруг оси. Тишина тут же разорвалась необычайно проникновенной мелодией, звучавшей надрывисто и печально. И в этом печальном звучании возвысился голос.
Учитель припал губами к зажатому в руке микрофону, и слегка запрокинул голову, отчего свет облёк его лицо в причудливую разноцветную маску из красноватых и праздничных красок. Вибрирующий бархатистый баритон бил по растрескавшимся стенам и заставлял всех восторженно вскрикивать в такт отрывисто льющимся словам.
Я крутила ручку и всем телом ощущала общее возбуждение, пробирающее меня до самых костей. Затянутый паутиной инструмент стал частью меня, и я чувствовала, что лишь в нём одном было моё спасение. Осознание этого отчего-то повергало меня в странное возвышенное настроение азарта и осознания собственного эмоционального непостоянства. Чудная музыка и удивительный голос завладели всем моим существом, а все ужасы, что я видела и испытала прежде, моё состояние лишь усугубили.
И я засияла подле Учителя, подобно свежесорванному бутону розы. Не было больше коляски, не было увечий и холода, не было ничего, кроме здесь и сейчас. Я стала неотъемлемой частью сумасшедшего действа и теперь уже сама подпевала Учителю. Отринув всякие мысли и тревоги, я прикрывала глаза. Бродяги пили, танцевали с манекенами и выли в такт печально-чарующей песне, и в их расплывающихся взглядах разрасталось всё большее понимание…
Лишь изредка я выпадала из всеобщего помешательства и успевала заметить на себе сосредоточенный взгляд странного компаньона полицейского. Темноволосый юноша сидел поодаль от обезумевший толпы. В целом, он спокойно на неё посматривал, но большую часть своего внимания отчего-то уделял мне. Его поведение показалось мне несколько странным, однако стоило отвернуться, как ненавязчивый образ выветрился из моей памяти вместе со всеми сомнениями.
Ну а пока одна песня сменялась другой, моя шарманка удивительным образом придерживалась расписанию заданной концертной программы. Мне оставалось лишь улыбаться и согреваться давно забытым чувством какого-то особенного родственного единства.
Похоже на мечты,
Что всегда были у меня.
Смогли бы они, должны ли они
Сделать меня счастливым?
Почему я грустный?
Тебе решать, объяснять или нет…
Учитель пел прекрасно. Он пел так, как и должна была петься песня ушедшего в прошлое света. Я заплакала сквозь улыбку. Горькие слёзы сдавили горло и напомнили мне о чём-то неимоверно важном и намеренно мной самой позабытом. Это был короткий миг просветления, который вполне мог вылиться во что-то большее, однако как только череда гирлянд над головой вспыхнула в очередной раз и вырвала из сумрака моё заплаканное лицо, толпа взорвалась ликующими криками.
Учитель обернулся. Его осунувшееся лицо было удивительно бледным и безжизненным, походившим скорее на маску, нежели на лик живого человека. А ещё, подобно мне, Учитель беззвучно плакал. Зал замолк.
Не моргая и вздрагивая, полицейский разжал руку, отчего микрофон с пронзительным свистом стукнулся о грязный пол, а затем посмотрел на освободившуюся руку. Было ли то игрой света или моего расшатанного рассудка, но в тот миг мне показалось, что лицо, конечности и сам силуэт свихнувшегося путеводца подёрнулись рябью и потеряли прежнюю строгость форм. Да и сама церковь преобразилась, – тени на стенах обрели свободу воли и задвигались в судорожных агониях, а манекены ощерились своим случайным партнёрам безжалостными улыбками. Божественные лики потеряли всякую свою святость, и тьма заполонила собой не только церковь, но и мою душу. Удивительно, сколь переменчива и слаба человеческая суть. Как скоро я вновь потеряла прежнее спокойствие и пала в бесконечную пучину бессознательности.
Растерянная и потерявшаяся, я всё ещё каким-то удивительным образом могла наблюдать.
Учитель заговорил, и слова его едва ли не потерялись в странных шумах, отдалённых криках и шёпоте, заполонивших не столько помещение, сколько само пространство.
– Грань разбита, и время вновь потеряло над всеми нами контроль, – хоть слова менялись местами, становились задом наперёд и путались, все они звучали поистине торжественно и печально. – То – редкий миг, когда мы, Странники, пересекаем боль, страх смерти и черту дозволенного и воссоединяемся с истинной своей сутью в безраздельное, но делимое целое… То – миг просветления.
Обращённые к Учителю лица потеряли привычные свои иссечённые непростой жизнью черты, а взамен налились тьмой – чёрными тонами, показывающими их истинный вид. В некоторых были светлые пятна, а кто-то прогнил насквозь, и даже в самой себе, в самом центре груди я заметила огромное, всё более разрастающееся пятно.
– Н-нет, – судорожно хватая ртом воздух, просипела я.
«Это твоё место», – сухо подсказал кто-то издалека, из самых закромов сознания, – «но тебе здесь не рады, как не рады и дома… Дома, которого у тебя давно нет. Тебе ведь прежней не стать, и ты это знаешь».
С трудом проглотив застрявший в горле ком, я приметила в некотором отдалении от изменяющейся толпы едва приметную тень. Тень эта отличалась от бестелесных существ, сквозящих вокруг во мраке. В её подёрнутом пеленой свете я почувствовала некоторое подобие спокойствия, слабой надежды вырваться из нескончаемой череды агонических и бессвязных действий, в которые меня втянул горбун. Однако всякая моя попытка приблизиться лишь добавляла в пламя листьев. И сколько же я ещё могла ошибаться? Последней моей путеводной нитью была старая шарманка. Что с ней стало? Я обернулась на массивный инструмент.
Как оказалось, дерево обратилось в кровавую труху, а металлические детали – в желтоватые кости, выбивающие друг о друга оборванный ритм. Едва я посмотрела на месиво, оно дёрнулось, посерело и скорчилось, а затем завибрировало и стремительно скрылось в щелях снедаемой порослями плесени коморки. И так всякий мой взгляд был обречён на ужасающие картины: безумный оскал на вымученных лицах бродяг; изрезанный лик Алвы – ставший неожиданно прекрасным и молодым, но в то же время и отвратительным; собственные ноги, обратившиеся в две скрюченные гнилые ветви; заходившие ходуном стены здания, обрушающиеся мелким крошевом и всякий раз зарастающие вновь; и, наконец, Учитель с изрезанным в лохмотья телом, да клокочущим наружу сердцем.
Находясь в крайней степени отчаяния, я вновь взглянула на призрачную тень и ухватилась за колесо кресла. Усилия оказались тщетными, и тогда я посмотрела вниз. Сколь же глубоко было моё отчаяние, когда я набрела взглядом не на привычную металлическую конструкцию, а на единый литой массив, облечённый в цепи и намертво пригвождённый к полу. Тяжёлые звенья опутывали ветви, заменяющие ноги, сливались с ними в одно целое и проникали сквозь растительные волокна наподобие змей.
«Нет здесь на самом деле никакой истины и уже очень давно…» – спокойно заметил внутренний голос. – «Теперь, зная это, что ты сделаешь, Мари?»
И я сделала то, чего никогда бы не сделала, находясь в здравом уме. Сжимая до скрипа зубы, я схватилась за ледяные прямоугольные подлокотники и что есть силы потянулась в сторону спасительного бельма. Вскоре ветви подо мной затрещали и принялись извиваться в отвратительных попытках достать мою плоть.
Кажется, ужасающие «Странники» только сейчас заметили мои потуги. Обезображенный, принявший вид одетого в пижаму ребёнка Учитель выступил вперёд и досадливо покачал головой. Теперь он не вызывал и малой доли той симпатии, которую я невольно чувствовала к нему прежде.
– Не сопротивляйся, дитя… – сказал Учитель совсем детским голоском и скрючился от внезапного рвотного позыва. Своевременно подставив ладонь, он выкашлял на неё горсть таблеток. Узкое окровавленное лицо растянулось в грустной улыбке. – Видишь? Боль и плохие воспоминания – лишь шаг к истинному пути…
После этих слов во мне вдруг что-то перемкнуло, изменилось и перестроилось в одно мгновение, будто колода крохотных мышиных карт. Я почувствовала и прочувствовала обжигающую изнутри вспышку ярости, которая росла уже очень давно, и сквозь слёзы посмотрела прямо в глаза нелюдя. Мальчишка удивлённо приподнял брови.
– Да пошёл ты, урод! – не без страха, но твёрдо прошипела я прямо в поддёрнутое рябью лицо. – Нет никакой истины! И н-нахрен мне ваш путь не сдался!
Всё вокруг потускнело и замерло, и этот тихий миг длился долго, – до тех пор, пока невинного на вид мальчика не перекосило от ярости. Сведённое болезненной судорогой лицо утратило все свои прежние детские черты и приобрело несвойственное ему выражение жестокости, – взгляд так и прожигал до самой сердцевины, но мне было всё равно.
Оперевшись о холодный металл и отчаянно закричав, я сделала последний, самый сильный рывок. Последовал продолжительный треск, полетели щепки, и поднявшийся от пояса к голове шквал нестерпимой боли заглушил собой все мои чувства и все мысли.
Однако прежде чем я утонула в собственных страданиях и бурлящей бардовой пелене, у меня получилось скосить глаза вверх. Я успела… успела заметить, как заветная светлая тень скользнула мне навстречу…
ДЕЙСТВИЕ 9
Улица Род Гэйт, дом 6 (5 Февраля 1971 год, 20:13).
Вечер выдался неимоверно скучным, поэтому я вот уже как не менее часа повсюду хвостом следовала за родителями и навязчиво напоминала им о себе. Крики меня, естественно, нисколько не останавливали. На этот раз первым сдался отец.
С тоской посмотрев на маму, он повернулся ко мне и спросил, не хочу ли я кое-что увидеть. Я радостно запрыгала вокруг дивана, на котором попытались найти долгожданный покой родители, и согласно завопила, что хочу. Папа потянулся, со вздохом отложил едва начатую книгу и, едва не повалившись на маму, слез с дивана. Затем он отвёл меня наверх и запалил с нескольких спичек висящую под потолком керосиновую лампу.
Пролился тёплых оттенков свет. Как оказалось, кроме всяческого рода тряпья и прочего хлама, старый чердак хранил в своём тесном нутре все те запахи, что жили в доме изначально, до того, как его обжила наша немногочисленная семья. Эти запахи стыдливо и скромно прятались в тёмных углах, затянутых пыльной паутиной, ползли вдоль потемневшего пола и прислушивались к приглушённым поскрипываниям мышей.
На заколоченных ящиках, пылившихся у самого люка, лежал небольшой тусклый коврик красного цвета. На нём мы и расположились, но прежде папа порылся в высоких кучах старых матрасов, между рулонов обоев, каких-то исписанных вдоль и поперёк бумаг и прочих забытых всеми вещей. После нескольких минут поисков, он, наконец, торжественно вытащил на свет массивный предмет.
– Сто там, сто там? – нетерпеливо зашептала я, не смея нарушать пугающую меня тишину.
Папа не ответил. Вместо этого он повертел дугообразное устройство в руке и вернулся в центр комнатки.
– Этот фонарик издалека, – улыбнулся папа. – В Скогвинде он всего лишь гость.
Мужчина несколько раз с усилием отжал скобу и скользнул жёлтым лучом по стенам. Я со смесью любопытства и страха проследила за кружком света взглядом и спросила шёпотом:
– Откуда ты знаес?
Папа уселся рядом и провёл пальцем по выпуклым буквам на боковой стороне фонарика.
– Видишь надпись?
– Да.
– Сможешь прочесть?
Я на мгновение отвлеклась от молчаливой обстановки комнатки и пригнулась к тусклому корпусу ближе. Всем моим внимание завладел ряд заглавных букв, смысл которых, однако, оказался совершенно недоступным для понимания.
В конце концов, я отрицательно покачала головой. Папа же пояснил:
– Здесь написано «Сделано в СССР». Когда мы с твоей мамой только переехали в этот дом, фонарик висел в нашей спальне вместо картины, той, что с букетом, помнишь?
– Ага.
– Так вот, после он долгое время пылился здесь, среди всех этих ящиков, – я подозрительно огляделась вокруг и позволила сделать себе вдох. Папа же продолжил. – Но однажды фонарик мне очень сильно помог.
– Помог? – удивлённо переспросила я.
– Да. Когда умер старый мэр Роар Габриэлсен, в Скогвиле стало совсем всё плохо. Был сильный пожар, и он добрался до самого Зелёного квартала. Я потерял свой старый дом, и здание, где работала твоя мама, тоже сгорело. Ну и потом, мы потеряли… Мы… не смогли… Не успели…
Папа совсем потерялся. Его лицо омрачилось, поэтому я поспешила перевести разговор в прежнее русло.
– И как фонаик тебе помог?
Складки разгладились. Мужчина пожал плечами.
– Один старый друг подсказал мне, что делать. А точнее, оставил подарок из прошлого. Именно этот фонарик. К нему прилагалось письмо с… инструкциями, так скажем. – папа грустно улыбнулся. – Друг меня кое-чему научил. Хочешь, и тебя научу?
История папы, а в особенности его ненавязчивое предложение, заинтересовали меня не на шутку. Так много вопросов, и так мало ответов. Я нетерпеливо спросила:
– Тему?
Когда папа открыл рот, чья-то огромная безобразная рука небрежно смахнула меня во тьму. Наваждение длилось недолго. Я несколько раз моргнула, и вновь оказалась на чердаке.
Теперь папа поднёс фонарик к подбородку лучом вверх, отчего его лицо превратилось в пугающую рожу с провалами вместо глаз.
– Давненько я не кушал… – с жутокй миной проворчал мужчина и поводил лицом по сторонам, – особенно маленьких вкусных девочек.
Рожа резко обратилась ко мне. Я счастливо захохотала.
– Хм-м-м… – задумчиво выпятив нижнюю губу, промычал монстр. – Сколько тебе годиков, девочка?
– Тетые… – всё ещё хихикая, отозвалась я.
Монстр удовлетворённо вскинул указательный палец кверху и кивнул:
– В самый раз.
После чудище напало на меня, и мы с ним несколько минут отчаянно боролись, грохоча ногами и руками об пол и заливаясь отдающимся болью в животе смехом.
– Неужели тебе совсем не было страшно? – всерьёз удивлялся папа уже после, когда мы втроём вновь продавливали диван перед телевизором и хохотали над очередными выходками Люси.
– Было, но мне пон’авилось… – гордо отчеканила я.
Папа засмеялся и погладил меня по волосам, а мама ненавязчиво спросила со своего уголка:
– А что вы там делали?
– Да там чудище одно ужинало маленькими прелестными детками, – ответил папа. – А эта мадама только хихикала, да ещё и победила его в конце.
Мама улыбнулась и, потянувшись, чуть сжала мою ладошку.
– Ты моя хорошенькая храбрая принцесса.
Тут ветер на улице усилился, и звук телевизора как обычно скакнул, однако папа с мамой не обратили на это никакого внимания. Одна лишь я почему-то обернулась к полукруглому экрану.
Пятно, между тем, спустилось с чердака и медленно встало из-за спинки дивана, но всё моё внимание было приковано к хороводу чёрно-белых точек, сменяющих друг друга в бесконечной суматохе.
«…крадут и прячут в пещере в лесу», – зачитывала Люси с листка, – «они крадут прекрасную селянку потому, что злая колдунья превратила их атамана в лягушку…»
«Правда?» – нахмурилась Этель и обернулась.
«Да. Атаман оказывается братом девушки. Их разлучили, когда они ещё были головастиками…»
Ветер стих. Закадровый смех сровнялся с обычной громкостью, и скрюченные когти приподнялись над моей головой. Мама с папой принялись о чём-то тихонько переговариваться за моей спиной, а я, приоткрыв рот, и время от времени смеясь, продолжила слушать Люси.
И тогда пятно обрушилось на меня. Оно схлопнуло на моём детском тельце свои цепкие лапы и понесло меня прочь из дома. Я ничего не видела, но всё ещё слышала глухие разговоры из телевизора.
Люси заканчивала свой монолог:
«Но она этого не знает, понимаешь? Это конец первого акта».
«Первого акта?» – перемежаясь с новым взрывом хохота, поразилась Этель.
«Да», – беспечно отозвалась Люси, и маленькая четырёхлетняя девочка вновь уснула в объятьях своей старой знакомой.
АКТ 2
ДЕЙСТВИЕ 1
Многим-многим позже…
Щетинистые лапки перевернули очередную ветхую страницу. Свора детёнышей с нескрываемым любопытством в своих неподвижных глазёнках следила за каждым движением Старшего. Прежде чем озвучивать витиеватые тексты объёмистой книги в бордовом переплёте, тот внимательно рассматривал исправленные картинки, проверял правдивость слов, и только тогда принимался за чтение. Старший всегда так делал, прежде чем учить молодняк Истории. Прочие могли что-то перепутать. Да, перепутать. А Старший знал и понимал большую часть Истории, как никто другой. И неудивительно. Во времена сказки его далёкий предок видел всё воочию. После всех пережитых злоключений он смог выжить и сохранить память, перенести её на бумагу и передать потомкам. Неисчислимое число раз предок переписывал целые абзацы, бережно сводил лезвием изображения мышей, подрисовывал вместо них себя и прочих собратьев, вырывал лживые страницы и менял их местами. И Старший за свою долгую жизнь научился видеть. Он замечал самые малейшие небрежности в исправлениях, с какой-то врождённой непринуждённостью догадывался об их первоначальном смысле.
Итак, первая книга Истории была не идеальной, но таким не был и Дроссельмейер. Чего только стоило его безобразное мясное тело без всяких признаков защиты. Отвратительно! Но всё же народ Старшего не был предвзятым, – надо отдать ему должное. Он нашёл в себе силы преодолеть неприязнь и простить странному существу его уродство. И не прогадал. Когда этот причудливый народец вышел из мрака, Дроссельмейер помог, научил его основам, показал возможности и пути, которых раньше попросту было невозможно заметить… он помог вспомнить. Впрочем, как оказалось впоследствии, были знания полезные, а были и лживые. Так, выжившие из ума старики рассказывали и о более ранних встречах с такими же существами, как Дроссельмейер, но Старший в них практически не верил. Дряхлые особи пожирали экскременты, а под конец жизни принимались глодать и собственные засыхающие конечности, – что с них было взять…
Подумав о весьма нелицеприятном жизненном исходе, Старший нервно поводил усами. Пустые оболочки без мысли и цели. Конец всегда неприятен.
Как бы то ни было, Дроссельмейер подарил основу. А уж чертежи и схемы были найдены позже. Назначение многих осталось за гранью понимания, но некоторые удалось воссоздать. И оно того стоило. Всего за несколько лет народец воссоздал основные моменты из Второй книги, перенял обычаи, уклады мягкотелых, научился изготовлять одежду и орудия. Поначалу было сложно и непривычно, но воля книг неоспорима. Народец этот этап прошёл.
Так, прочь отступления! Наконец, минуты необходимых приготовлений остались позади, и Старший принялся рассказывать Историю.
Он поведал кучкующимся подле книги детёнышам о девочке и её сгоревшем отражении, рассказал о давнем торжестве, на который всё той же девочке подарили великолепный нарисованный замок и отворяющий его ключ, упомянул и первую встречу девочки с родным мертвецом, а затем постигшую её болезнь. Как подозревал сам Старший, в ту злополучную ночь тварь каким-то образом сумела изменить предначертанное, повернуть ход Истории в другое русло. Дроссельмейер не мог ошибаться столь сильно. Всё из-за твари. В Истории она была жива, а в настоящей жизни мертва ещё до первых строк. Как бы то ни было, Старший поборол давнюю неприязнь к мертвецу и продолжил повествование.
После рассказа детки притихли, и теперь испуганно таращились в никуда. Красочное описание противостояния между девочкой и Королём с его отвратительными подопечными осталось позади. В той самой первой битве девочке помог Щелкунчик, и, как положено кукле, он был уродлив и сух. Но лишь снаружи. Долгое время Щелкунчик помогал девочке, искал с ней лекарство от болезни, шёл в бой без страха и сомнений.
Старший замолк, задумчиво пошевелил усами и будто бы припомнил мягкое лицо девочки. Давным-давно мертвец изменил её, заразил скверной и поселил в детской груди совсем недетскую тоску. Старший чудилось, что он знает это чувство, что он помнит, как возвращался домой в полном одиночестве сквозь снега и метели. Тогда он мог бы почувствовать.
По жёсткому телу прошла быстрая непокорная дрожь, но Старший поспешил себя одёрнуть и продолжил читать. В этой главе речь шла о его далёком предке.
